ЕГО ЖИЗНЬ В РУССКОМ СЛОВЕ

Только что Он всматривался куда-то, в видную только Ему одному, даль. Лицо Его было чистым, светлым и неподвижным. Одни лишь брови нервно и упорно то и дело стремились сомкнуться у переносицы, а им что-то мешало, и они никак не могли сомкнуться. А из слёгка прищуренных глаз всё лился и лился патриарший свет Его Памяти…
И вдруг, что-то нарушило это идиллическое состояние в Нём самом, а я лишь успеваю перехватить его устремлённый взгляд на письменный стол, в тот самый миг, когда брови Его успокоились, исчез прищур, а глаза засветились в полную открытость, а рука потянулась к стопке бумаг, лежащих на краю стола. Я, так и не понимая причины такой изменчивости в Его состоянии, терпеливо стал чего-то ждать. И только тогда, когда он молча протянул их мне, я стал выходить из своего странного оцепенения, и даже взял их в свои руки. Я держал в руках эти, уже давно не белые три листа бумаги и, не знаю почему, но, с третьего листка, примерно из середины, выцветшим шрифтом, словно подслеповатыми глазами, смотрела сама «ДАТА»: — 26 – 29 июля 1943 года. Южный фронт.
Мне стало как-то неловко. Ведь если я начну сейчас читать, то окажусь в событиях того ВРЕМЕНИ, которые Он сам запечатлел на этих страницах 64 года тому назад, когда Ему было только 37.… В конце концов, я перебарываю в себе это смущение и осторожно, не спеша, перекладываю страницы из руки в руку, а каким-то внутренним глазом цепляюсь за слово: «БАЛЛАДА…». Глаза мои устремляются дальше, вниз по тексту, но я их туда не пускаю. Я заставляю себя снова и снова мысленно произносить слово «БАЛЛАДА…». Ни больше, ни меньше. Только – «БАЛЛАДА…». И оно зазвенело тихо, распевно, как выдох из груди чьего-то далёкого-далёкого голоса. Далёкого не от меня, сегодняшнего. Далёкого от Него, тогда, в 43-ем. Ведь Он вздумал прикоснуться к событиям своего времени, так, как это делалось на Руси до него, давно. «БАЛЛАДА…»
Он, современный военный журналист в действующей, в сражающейся Армии. Каждый час войсковые и центральные газеты от него ждали сообщений с полей сражения.… Об успехах.… О потерях.… О героях.… О чём угодно, но только не… «Баллад». К тому же, и я об этом знаю, ещё до войны он пробовал «своё перо» в романе и даже успел выпустить его в свет. Это был первый плод его ранней молодости – «КУРГАНЫ», первый, и… следует сказать: «…не блин, и не комом». А тут, вдруг – «БАЛЛАДА…». И уже не только в мыслях моих вертелось это, вдруг «сразившее» меня слово. Оно проникло во всё моё существо и заворочалось там, это Великое Русское Слово – «БАЛЛАДА», так, словно оно только что выросло из чего-то и просится наружу в том, первозданном своём проявлении, когда русский человек обнаружил это Слово в своей душе, и через него, задушевно, певуче… поведал о себе — всему Миру Божьему…
Такое моё состояние заметил и Он. И, словно недоумевая, вдруг произносит вслух:
— Я оставляю их вам. Потом прочтёте… — И только тут я возвращаюсь в реальный мир и быстро включаю диктофон и умоляюще прошу Его:
— Да нет, я прошу вас, прочитайте это своим голосом, а мы, — Александра Юлиановна, Наталья Анатольевна и я – с удовольствием послушаем. И он стал читать по памяти, словно это написано только что… Вот она:

БАЛЛАДА О ВЕРНОСТИ

Когда смолкает на переднем крае
Зловещий пулемётный говорок,
Мы, вахту сдав, всем взводом уезжаем
В отбитый у фашистов хуторок.
Трещит паром под тяжестью колёс,
За речкой у обугленных ворот
Встречает нас знакомый старый пёс.
Стоит и смотрит слеповатым глазом,
Потом бежит за стайкой ребятишек,
Чтобы, обнюхав запылённый «газик»,
Полаять на трофейные покрышки.
Узнав своих, лизнёт по голенищу
И, помахав обрубленным хвостом,
Ведёт с собой во двор, на пепелище,
Где некогда стоял высокий дом.
Где сад шумел и в нём семья жила,
Сходясь в обед под вишней за столом,
Где, умирая, мать произвела
Его на свет беспомощным щенком.
Где бегал он, ленивый и незлой,
Встречая ночь в дощатой конуре…
Где только ветер чёрною золой
Теперь шуршит на выжженном дворе.
Седой сосед, пустивший нас на ночь,
Поведал нам, за чаркою заплакав,
Что здесь его единственная дочь
Жила с детьми, с коровой и с собакой.
Молилась в церкви истово за мужа,
По-вдовьи заплеталась волосами,
Вставала утром с тенями окружий
Под синими бессонными глазами.
С утра ждала, когда наступит вечер,
В заботах долгих летний день уменьшив,
Взвалив семью и дом себе на плечи,
Как миллионы наших русских женщин.
С детьми без мужа обходилась строже,
Жила сурово, замкнуто, без слёз,
А вечером садилась на порожек,
И в ноги к ней ложился старый пёс.
Она молчала. Только редко бросит
На шлях короткий и туманный взгляд
И, наклонившись, очень тихо спросит:
«Скажи, когда вернётся он назад?
Скажи, когда?» — Ну, что он мог ответить,
Беззубый, старый, дряхлый и слепой?
В светёлке тихо засыпали дети,
На небе таял месяц молодой.
В степи пылали дымные пожары,
Стеной вставали, ширились, росли,
И вот однажды гулкие удары
Дощатую калитку потрясли.
Она рванулась: так легко поверить,
Что это он, приснившийся, стучит.
Но это были немцы, офицеры,
Искавшие пристанища в ночи.
Высокий обер, молодой и дюжий,
Сказал, собаку отшвырнув ногой:
«Я заменю тебе, хозяйка, мужа,
А ты сегодня будешь мне женой!»
Она молчала. Вспыхивали искры
В глубокой дали потемневших глаз.
За речкой стукнул одинокий выстрел,
В столовой немцы распивали шнапс,
С плеча рубили кортиками мебель,
Топтали брошенный на пол портрет,
Потом высокий молодой фельдфебель
Пришёл к хозяйке в спальню на заре.
Над спящими левадами, над хутором,
Настороже, как будто бы в строю,
Стояла тишина.… Но утром
Предсмертный крик взметнулся на краю.
Так зверь кричит, застигнутый в капкане
Суровым и безжалостным ловцом.
Бежали люди в утреннем тумане
К большому дому с каменным крыльцом.
В хозяйской спальне, подтекая лужей,
Лежал, зарезанный тупым ножом,
Простым железным кухонным оружием,
Охотник до солдатских русских жен.
И рядом в белом лунном освещении,
Как в белом покрывале под венцом,
Она стояла, словно в сновидении,
С простым и скорбным девичьим лицом.
Тяжёлые распущенные косы
На грудь спускались с обнажённых плеч.
Немецкий унтер, бросив папиросу,
Солдатам крикнул: «Запереть и сжечь!
Как в старину сжигали наши предки,
Пускай сгорит живая со щенками!»
Ее втолкнули в дом, как в клетку,
И дверь снаружи придавили камнем.
Вставало утро тихое над миром,
В степи пастух настраивал рожок,
Рябой солдат в засаленном мундире
Сухую кровлю факелом зажёг.
Над хутором, над серыми домами,
Поднялся стебель жёлтого огня,
И детский голос: «Мама, мама,
Не оставляй, родимая, меня!»
Когда ж последние крупинки звёзд
Растаяли за голубой чертой,
Дом догорел дотла, и старый пёс
Остался одиноким сиротой.
С тех пор живёт один на пепелище
И всё золу лохматой лапой роет,
И всё чего-то ищет, ищет,
И по ночам о чём-то долго воет.
26–29 июля 1943 года. Южный фронт.

Я выключил диктофон. Никто не проронил ни слова. И только в моей голове мелькали цифры, словно под рукой бухгалтера «костяшки» счёт. Ведь мне уже давно известно: и когда Он начал писать роман «Товарищи», и когда был задуман роман «На Юге», и то, что Он сам «рвался» в Сталинград, ещё в 42-ом, внутренне решив для себя, что именно там, в Сталинграде, произойдёт самое главное событие всей той войны.… И по моим подсчётам получилось: что в его вещевом мешке, в его планшете, в его карманах, днём и ночью неразлучно с ним находились рукописи разных жанров, от армейских сводок с места боёв, фронтовые зарисовки, как повесть о войне, о формировании 5- го, казачьего, кавалеристского корпуса до публицистических очерков, и вдруг – Поэзия! Да еще какая Поэзия – Русская! Он в бой отправляет не только своего героя с орденами «Святого Георгия» на груди, но и пишет «БАЛЛАДУ О ВЕРНОСТИ», реанимируя то самое единственное Русское слово, которое и воспламеняет сердца, и успокаивает в молитве и… даже спасает от гибели.… А ведь давно известно, что истинный художник только тот, кто, познавая Тайну своего ремесла (Слово, Музыка, Краски), не утрачивает корневой связи с национальным достоянием – с родной Речью, со Словом. Анатолий Вениаминович КАЛИНИН — из этих Художников.

Фото Николая Склярова