В поселке, где жила семья в годы войны, был старый барак, на дощатых стенах которого крупно и коряво красовалась надпись – «КИНУХА», а рядом с бараком на заборе, огораживающим пустырь, всё та же рука начертала – «КОТОК».
Зимой пустырь заливали под каток.
Киносеансы в бараке начинались после девяти вечера, и за четыре года войны удалось посмотреть только один фильм – «Пятый океан», да и то лишь потому, что фильм этот был про летчиков. Отец воевал летчиком-истребителем, и мама, вняв моим мольбам, отпустила на поздний сеанс. И только после войны «кинуха» стала демонстрировать фильмы днем. Вот тогда-то частые посещения барака и выявили крайне важные дефекты старого строения эпохи диких поселений: две доски в тамбуре при выходе без особых усилий проваливались внутрь, образуя нишу, в которой можно было спрятаться. Проскользнув с улицы в нишу, когда все выходили после сеанса, мальчишки и дожидались начала очередного сеанса.
Усадив всех, билетерша баба Настя, которую в посёлке знали все, давала отмашку киномеханику и шла пить чай в подсобку. Вот тогда мы вылезали из своего укрытия, и, проскользнув в зал, устраивались на полу.
Так от сеанса к сеансу мы отсиживались в этой нише, когда в стареньком бараке, продуваемом всеми ветрами, шла дивная сказка «Золушка». Мог ли я тогда знать, что судьба сведет меня со сказочным Королем и одарит долгой и счастливой дружбой с Эрастом Гариным и Хессией Локшиной.
С Гариным меня познакомил Кирилл Столяров.
— Ты сколько раз смотрел «Золушку»? – хитро поглядывая на меня, спросил он.
— Не знаю, — пожал я плечами. – Раз пятьдесят, наверное.
— «Ну вот, друзья, мы и добрались до счастья…» Продолжай! – потребовал он.
— Проверяешь? Ну что ж… Значит, так: «…добрались до самого счастья…» — повторил я. – А дальше так: «Все счастливы, кроме старухи лесничихи. Ну, знаете, ведь она и сама виновата. Связи связями, но надо и совесть иметь».
— «Когда–нибудь спросят, а что ты можешь, так сказать, предъявить?» — подхватил он.
— «И никакие связи не помогут сделать ножку маленькой, душу большой, а сердце справедливым», — закончил я.
— Библия, — засмеялся он. – Таких психов, как мы с тобой, много! Ну, пошли к Гарину, он сейчас в репетиционном зале.
Вспомнил всё это, посмотрев в начале года в сотый раз «Золушку», и окончательно поверил сказочному Королю, что люди счастливы лишь тогда, когда чудеса не кончаются. И только тогда, когда придет время, и нас спросят, а есть ли что предъявить нам, кроме денег? Ведь никакие деньги не сделают ножку маленькой, душу большой, а сердце справедливым.
Гарина я запомнил разным: веселым и деятельным, когда они снимали с Локшиной художественный фильм «Обыкновенное чудо», запомнил Эраста Павловича и по-домашнему спокойным, расположенным к долгим и неторопливым беседам за чаем с удивительно вкусными (и почему-то всегда теплыми) пирожками, тающими во рту.
В доме у Гариных стоял большой круглый стол, вторая плоскость которого вращалась и была уставлена серебристыми судками, в которых томился борщок, укутанный ватной «бабой», разваристая картошка с сочными котлетками, чайник и чайничек со свежей заваркой, а в глубокой корзинке малюсенькие теплые пирожки с мясом, грибами, луком, капустой.
Вспомнил, и слюнки сами проглотил.
Всех, кто приходил к ним в дом, Хессия Александровна Локшина немедленно, прямо с порога, усаживала за стол, не принимая никаких отказов. В зависимости от близости к дому, Гарин выносил небольшой графинчик водочки, настоянной на лимонных корочках. Ему самому, как я заметил, разрешалось выпить только с друзьями.
Должен признаться, не сразу был удостоен этой чести.
Запомнил я Гарина и в дни после операции, когда был удален глаз, поврежденный на съёмках художественного фильма «Веселые Расплюевские дни».
Одна половина лица замерла, остекленев от боли, другая, с искаженной и расширенной глазницей, в которую был вставлен стеклянный двойник, смотрела на мир с удивлением и мукой.
О несчастье я узнал из письма Локшиной. Хессия Александровна писала мне, что «одного глаза у Э. П. нет совсем после аварии на съёмках «Веселых Расплюевских дней», а второй почти не видит. Боремся за остаток зрения всеми доступными нам средствами. А читать он совсем не может. Теперь вы понимаете, почему наш телефон молчит, почему мы так непростительно долго молчим. Не от черствости или лени душевной, поверьте. Просто стыдно нагружать близких нам людей булыжниками нашей жизни. Простите нас за это».
Запомнил я Гарина и в последние его годы, когда он окончательно терял зрение, а со зрением уходила и жизнь. Книга его воспоминаний о Мастере – «С Мейерхольдом» — так долго и мучительно не выходившая в свет в издательстве «Искусство», уже не могла быть им прочитана.
Из письма Х. А. Локшиной:
«Мы ещё надеемся, что ему удастся поставить «Горе от ума» в Театре-студии киноактера, если чудовищное руководство театра не доведет его опять до инфаркта».
Хессия Александровна никогда не говорила «мы поставили», «нам разрешили», а только «Гарин поставил», «Гарину разрешили», хотя за их долгую творческую жизнь вместе осуществили постановку двадцати спектаклей и десяти художественных фильмов.
Запомнил я и рассказ Гарина, как Мейерхольд в 1926 году предложил ему роль Гулячкина в пьесе Н. Эрдмана «Мандат».
— Гарин! – окликнул его Мастер. – Будешь играть Гулячкина.
— Всеволод Эмильевич, она же большая!
— А вы только маленькие роли играете?
— Почему же, — сконфузился Гарин.
— А я тогда, — рассмеялся Гарин, — только маленькие роли и играл. Натурально, «рассобачьего сына, крапивное семя» Ванечку в «Смерти Тарелкина» да повара в «Земле дыбом». Да — а, — вздохнул он, — Эрдману и Мейерхольду дорого стоила эта комедия…
В таких случаях принято писать – пауза.
Пауза была долгой.
Мне даже показалось, что Гарин решил дальше не рассказывать, как вдруг он встал, резко повернулся в мою сторону, склонил голову к плечу и как-то особенно произнес, обращаясь ко мне:
— Вам бумажка нужна? Бумажка?
— Нету её у вас, Павел Сергеевич, нету, — неожиданно для меня, визгливо вскрикнула Хессия Александровна.
— А мандата не хочешь?!
Гарин рассмеялся и тут же из Гулячкина превратился в Гарина. А Хессия Александровна Локшина, как ни в чем не бывало, продолжала разливать чай.
— Все, натурально, разбегаются, а мамаша подходит ко мне и спрашивает: «Неужели у тебя, Паша, и взаправду мандат?» А я ей отвечаю, что, мол, читайте, мамаша, читайте. А в том мандате написано, что дано сие Павлу Сергеевичу Гулячкину, что он действительно проживает в Кирочном тупике, дом 13, квартира 6, что подписью и печатью удостоверяется, а копия сего послана товарищу Сталину.
И Гарин снова смеётся, и мне чудится, что я, натурально, вижу этот фантастический спектакль. В годы, когда театр был закрыт, Мастер и Н. Эрдман арестованы, работы никакой не было, а жить-то надо было, Гарин часто вставлял трагикомичную фразу своего героя:
— Чем же жить, мамаша, если нас даже арестовывать не хотят?
Я как-то сразу обратил внимание на одно поразительное свойство Гарина и Локшиной, что общались они со всеми, кто их окружал, как-то подчеркнуто предупредительно и учтиво, будто бы все они были лучше, чем в действительности. Но именно такое общение и заставляло многих становиться лучше. А ведь это право на уважение имеет лишь тот, кто уважает других.
Мне, например, очень нравился портрет Эраста Павловича Гарина во весь рост в костюме сказочного Короля, но рассмотреть эту картину я смог не сразу. Эраст Павлович Гарин стеснялся показывать свой портрет малознакомым людям.
Кто-то из великих давно заметил, что познать человека можно, полюбив его. Гарина любили, узнавали на улице, рады были видеть на любом концерте, о его игре с восторгом отзывались критики. Он работал и дружил со многими прекрасными писателями, композиторами, художниками, актерами и режиссерами, но, как бы ни складывалась его личная судьба, он никогда не изменял самому себе. Потому и сохранил право ежегодно, а на Новый год так просто обязательно, напоминать каждому из нас, что, мол, когда всех нас спросят, а что ты, можешь, так сказать, предъявить, помнить, что никакие связи не помогут ножку сделать маленькой, душу большой, а сердце справедливым.

С Новым годом, господа!