(Продолжение. Начало в «ЧЛ» №№ 13-16).

На самой переправе распоряжались решительного вида военные, которые, невзирая на очередь, сами решали, какие машины пропустить в первую очередь, отдавая предпочтение воинскому и гражданскому начальству. Время от времени раздавался истошный крик:
— В-о-о-здух!!!
Люди из машин бросались врассыпную и забивались в вырытые во множестве окопчики-щели, а над переправой появлялось несколько немецких самолетов, которые на бреющем полете рассеивали по леску и двигающемуся через реку парому свой смертоносный груз и поливали пулеметными очередями. При этом буксир парома и другие, находящиеся поблизости от переправы плавсредства, издавали истошные частые гудки тревоги.
Для низко и быстро пролетавших самолетов огонь нескольких зениток опасности практически не представлял, а истребителей, по-видимому, для такой второстепенной переправы не полагалось. Некоторые бомбы иногда находили свою цель, и тогда окружающие деревья озарялись полыхающим пламенем, а над леском поднимались султаны черного дыма. Были и убитые, которых хоронили тут же, в песчаном грунте донского берега.
Разнесся слух, что немцы совсем близко, и ими чуть ли не занят город Шахты. Все надежды на скорую переправу рухнули, поэтому мы были вынуждены отказаться от эвакуации и вернулись домой, из-за чего, попав под оккупацию, я много лет гордо величался «оккупированной сволочью» и даже был удостоен чести быть не принятым в коммунистическую партию, вступать в которую меня, глупого, но честолюбивого олуха, сагитировала, после удачно проведенной предвыборной кампании, наша техникумовская классная дама.
Вернувшись, я включился в обычную жизнь, но она продолжалась недолго. События развивались стремительно, как в кинобоевике. В конце июля движение войск по трассе вдруг как-то сразу прекратилось. Наступило насторожившее всех затишье…

НАШЕСТВИЕ
В один из этих памятных знойных дней, когда солнце уже перевалило за зенит, баррикаду, построенную на нашей улице поблизости от дома, в котором я жил, заняло пять или шесть покрытых пылью и грязью красноармейцев, в потертой и пропитанной потом полевой форме, выглядевших как-то устало и обреченно. Вооруженные трехлинейками, станковым пулеметом и противотанковым ружьем, они расположились у амбразур баррикады.
Наша семья укрылась в щели, вырытой в саду, и со страхом ждала своей участи. На баррикаде раздавались частые выстрелы, иногда сопровождаемые короткими пулеметными очередями. Вдруг я почувствовал непреодолимое желание посмотреть, что происходит на баррикаде, и, несмотря на просьбы и увещевания мамы, покинул щель и высунул нос на улицу.
Здесь я воочию увидел, что такое тяжкий труд войны. Красноармейцы, как обычные занятые делом люди, как кочегары у топки или металлурги у мартеновской печи, работали у своей баррикады. Они то куда-то постреливали, то возились со своим оружием. Вдруг один из них заметил меня:
— Эй, парень, воды не можешь принести?
Схватив ведро, я быстро спустился в погреб, где мой бережливый дед держал в бочках про запас холодную и вкусную воду, наполнил ведро и помчался к баррикаде.
Бойцы с огромным удовольствием, а это происходило, как я уже говорил, в очень жаркий июльский день, выпили по нескольку глотков, а остаток влили в кожух разгоряченного пулемета.
— Давай еще! — закричал старший, приникнув к амбразуре и открывая огонь из пулемета.
Я бегом помчался и еще раз повторил всю процедуру.
— Еще, еще! — кричали солдаты, и я помчался за водой в третий раз.
Когда я с наполненным ведром снова стал приближаться к баррикаде, то сразу заметил что-то неладное. Четко освещенных отверстий амбразур на темном фоне самой баррикады видно не было, не было также видно ее защитников и не слышно выстрелов…
Когда я подошел поближе, то увидел, что амбразуры завалены битым кирпичом, баррикада пуста, а у искореженного пулемета в неестественной позе застыл стрелок. Помню большое удивление, когда увидел, что лицо его густо залепили мухи, а он и не пытается их отогнать.
Поняв, что произошло что-то непоправимое, я бросился домой и забился в щель. Позже выяснилось, что баррикада была разрушена пушечными выстрелами из танка, который двумя-тремя меткими попаданиями превратил ее в груду камня, а сам двинулся в обход через сады.
И вот, притаившись в щели, мы услышали громкий рокот мощных моторов. Выглянув из щели, я увидел совсем близко, метрах в десяти, медленно двигавшийся по саду, похожий на огромный черный гроб, танк с черно-желтыми крестами на башне, покрытый ярко-красным полотнищем с черной свастикой на фоне белого круга. Танк угрожающе поводил короткой пушкой и пулеметами, но стрелять не стал. Он легко преодолел наш сад, оставляя за собой широкую полосу поваленных деревьев.
Вплотную за танком, редкой цепью, двигались, прямо как в кино, настоящие немецкие солдаты, в касках и серых мундирах, с засученными рукавами, обутые в короткие, непривычного вида, сапоги. В руках у них были автоматы, которые они держали наизготовку, но тоже не стреляли, хотя где-то вдалеке и раздавались частые автоматные очереди — видно подавлялись последние очаги сопротивления.
Подобный звук отдаленных автоматных очередей, до жути похожий на услышанный мною тогда, мне довелось услышать много позже — в мирное время, двадцать лет спустя, когда подавлялось Новочеркасское выступление возмущенных рабочих. Да и как было ему быть не похожим, когда при разработке своего знаменитого АК, Калашников очень многое позаимствовал у немецкого «Шмайсера».
Солдаты переговаривались между собой, издавая при этом непривычные для наших ушей громкие гортанные звуки. Врезались в память их густо покрытые темной пылью улыбавшиеся лица, с выделявшимися, как у негров, белками глаз и белоснежными зубами. Вдруг один из них увидел нашу щель. Приблизившись, он заметил меня, а я, несмотря на то, что мне только этой весной исполнилось четырнадцать лет, был крупным парнем с пробивающимися усиками, да еще в старой гимнастерке — другой одежды в те времена просто нельзя было достать. Немец угрожающе навел на меня оружие и с резким акцентом спросил:
— Рюсски зольдат?
У меня, в ожидании ужасного конца, прилип язык к гортани, но моя грамотная мама, а она в свое время с золотой медалью окончила Императорскую Мариинскую женскую гимназию и могла изъясняться на нескольких языках, не потеряв присутствия духа, храбро по-немецки, ответила:
— Nein! — и еще прибавила что-то, из чего я, несмотря на то, что в школе изучал немецкий язык, разобрал только слово: «Kinder»**.
Немец с удивлением посмотрел на нее, потом на меня, ничего не ответил, кивнул головой, и медленно удалился.
У нас отлегло от сердца, ведь мы, воспитанные нашей пропагандой, ожидали самого худшего. Нам внушали, что немцы, захватив какой-либо населенный пункт, сразу начинают уничтожать мирное население и военнопленных, а оставшихся тут же угоняют в немецкое рабство.
Немцы заняли наш город так быстро, что не было ни страшной, разрушительной артподготовки, ни жутких налетов и бомбежек, сопровождаемых воздушными боями. Не было слышно даже канонады, свидетельствующей о приближении фронта, хотя при осенних боях за Ростов она была явственно слышна.
Просто немцы, легко преодолев практически никем не защищаемые внешние оборонительные рубежи, прекрасно воспользовались особенностями четкой планировки нашего города, разработанной в начале прошлого века по заданию знаменитого графа-казака атамана Платова известнейшим фортификатором де Воланом. Прямые улицы города застроены домами строго по красной линии, а между смежными улицами простираются бесконечные сады. Так вот, они поняли, что им вовсе не нужно пускать свои танки по защищенным баррикадами и перерытым улицам, а следует направить их по садам, где никаких укреплений или заграждений не было. Таким образом, немцы проникли в город, как нож в масло, а защитники, сосредоточенные у баррикад, должны были либо удирать со страшной скоростью, либо попадали в плен.
В городе было разрушено всего несколько зданий. Из них два очень красивых и даже величественных, являвшихся гордостью и украшением города: КККУКС (бывший комплекс сооружений Донского кадетского корпуса) и дом Красной армии (бывшее здание судебной палаты) были подожжены нашими же при отступлении и горели до тех пор, пока огонь не погас естественным образом, так как тушить его было некому. Правда, потом, после освобождения города эти потери возложили на немецко-фашистских захватчиков.
Потом оказалось, что так же легко немцы заняли и Ростов. Это страшно рассердило нашего гениального Верховного главнокомандующего, и он сразу же издал один из самых жутких и кровожадных на протяжении всей войны приказов — приказ № 227, который кратко именовался «Ни шагу назад!».

ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО
С ОККУПАНТАМИ
Немцы входили в город легко и свободно, даже, я бы сказал, как-то весело. На фоне горящего и исходящего дымом здания Кадетского корпуса по трассе двигались вереницы танков и бесконечная лента огромных, по сравнению с нашими привычными полуторками и ЗиСами, крытых брезентом машин, набитых веселыми, смеющимися солдатами. К вечеру все улицы, прилегающие к трассе, были забиты машинами, а населяющее эти улицы мирное население, в том числе и наше семейство, оказалось на свежем воздухе, так как в домах расположились на ночлег солдаты наступающих фронтовых частей.
Сразу же бросились в глаза деловитость и практицизм завоевателей. Прежде всего, они аккуратно расположили свои машины под сенью густо разросшихся в нашем городе деревьев, да так, чтобы в случае необходимости можно было легко выехать. Затем, не обращая никакого внимания на окружающих, даже на женщин и детей, они разделись догола, оставшись только в одних своих знаменитых кованых сапогах и с толкотней, сопровождаемой веселым гоготом, кинулись к водораздаточной колонке, где стали поливать друг друга из невиданных нами ранее портативных складных брезентовых ведер.
Вообще, за короткое время первого знакомства с оккупантами, нам довелось увидеть у них много нового и для нас необычного.
В отличие от нашего сурового и молчаливого воинства, привыкшего к аскетическим условиям существования, немцы любили комфорт и умели им пользоваться. Так, расположившиеся на постой в нашем доме солдаты сразу же после водных процедур у колонки растянули на деревьях антенну из красивой разноцветной проволоки и, включив шикарный приемник с таинственно светящейся шкалой и зеленым, реагирующим на каждую станцию при настройке, глазом, принялись слушать льющиеся из динамика чистые, негромкие, но очень отчетливо слышимые звуки маршей, полек, фокстротов, иногда прерывающиеся бодрой скороговоркой диктора, которую слушающие сопровождали одобрительным гулом и многозначительным покачиванием голов.
При этом солдаты чистили запыленную одежду и брились, намыливая щеки какими-то обладающими резким специфическим ароматом мыльными пастами, запах которых потом всегда сопровождал немецких солдат. Этот запах не оставлял их даже тогда, когда они находились в плену.
Солдаты, у которых обнаружилось огромное количество пузыречков, тюбиков, пакетиков со всевозможными снадобьями, подобно нашим модницам, принялись умащать и натирать себя в разных местах, придавая своей коже и волосам чистоту и блеск, что делало их похожими не на солдат, а на киноартистов. После ухода очередной немецкой воинской части на земле оставалось валяться множество различных оберток с цветными надписями и рисунками, пустых тюбиков, баночек, пузырьков с красивыми этикетками, использованных лезвий от безопасных бритв и других атрибутов европейской цивилизации.
Поразили наше воображение также некоторые невиданные нами доселе технические мелочи. Например, каждая банка с консервами имела специальный ключик для открывания. У автомобилей были устроены указатели поворота в виде изящных ярко раскрашенных и снабженных миниатюрными лампочками лапок-флажков, которые выдвигались, наподобие семафоров, с той стороны, куда водитель намеревался повернуть. Для хранения бензина и других жидкостей немцы использовали какие-то замысловатые емкости, похожие на спичечные коробки, но огромных размеров, эти емкости имели удобные двойные ручки, сросшиеся с корпусом, и горлышки с надежными запорами в виде карабинов. Их можно было легко переносить или складывать в штабеля, как ящики. Немцы называли эти чудесные сосуды «канистрами». Даже банки для гуталина при закрывании у них фиксировались хитроумным запором. И таких примеров можно привести множество.
Нужно отдать справедливость, что вместо ожидаемых, согласно пропаганде, диких, звероподобных фашистских варваров, занявшие наш город немецкие войска состояли из молодых, высоких, стройных и красивых парней, густо пахнущих душистым мылом, ароматичными парфюмерными снадобьями, гладко выбритых и с красивыми прическами. У них чувствовалась и порода, и европейское воспитание. Поэтому-то они и уделяли такое внимание собственным персонам. Но нам все это казалось диким и странным. Эти симпатичные ребята нас почти не замечали, а если и замечали, то смотрели на нас, как на каких-то насекомых, правда, при этом заметного вреда нам не причиняя. Кстати, потом, через несколько лет, работая с пленными немцами, я вновь ощутил этот специфический «немецкий дух», с которым они не расстались даже в плену.
Потом немцы пошли по дворам с традиционными воззваниями:
— Матка! Курка, яйки, млеко! — добывать себе свежее пропитание, которое они добавляли к полагающемуся им рациону.
Сдобрив обильную трапезу несколькими хорошими глотками непонятной бурой жидкости из коричневых, с очень красивыми этикетками, бутылок, они достали губные гармошки и принялись распевать, довольно стройно, разные веселые и грустные песни, раскачиваясь в такт.
Вдруг я насторожился. Очередная песня хоть и пелась на немецком, но мелодия была до жути знакома. Потом я стал разбирать и слова. Высокий рыжий «Фриц», как любили называть русские немцев, прищурив от удовольствия глаза, и вытянув шею,
Выводил:
— Wolga, Wolga, Mutter Wolga. Wolga, Wolga, rus-sischer Fluss! — а остальные дружно вторили ему.
Это они пели нашу песню о нашей Волге, куда они, как выяснилось из дальнейших событий, направлялись после взятия нашего города.
И так почти в каждом дворе немцы распевали и распивали до поздней ночи, оглашая окрестности пьяными воплями, а потом угомонились. Наступила ночная тишина. Слышно было только, как полаивают уцелевшие собаки — большинство этих верных человеческих друзей полегло, защищая хозяйские «курки» и «млеки». В этой звенящей, так напоминающей мирную, тишине, не было слышно орудийной канонады, означающей близость фронта, и выходило так, что мы сразу оказались в глубоком тылу немцев, а наши теперь где-то далеко…

(Продолжение следует).