(Окончание. Начало в «ЧЛ» №№ 37, 38).

Отец говорил правду. Андрей Петрович так нам обрадовался, что и сказать трудно. Нам он понравился с первого раза. Это был человек невысокого роста, широкий в плечах, с поседевшей наполовину лысой головой, и добрейшей улыбкою, поминутно озарявшей его лицо. Длинная, тоже наполовину седая борода лопатою стлалась по груди. Ласковые глаза его как–то съеживались при улыбке и придавали его лицу еще более доброе выражение.

Одет он был в синие, казацкие шаровары и серый люстриновый сюртук с солдатским Георгием в петлице. Андрей Петрович был вдов, и с ним на хуторе проживали только старик отец, седой, как лунь, рядовой казак 1812 года, да младший брат, тоже казак, только что вернувшийся со службы. Меня очень заинтересовало, как это Андрей Петрович, приятель отца, был сыном простого казака и где отец с ним подружился и сошелся. Оказалось, что Андрей Петрович родился и вырос в станице. Когда ему было 12 лет, старый Петр Григорьевич, заметив в мальчике страсть к грамоте, отдал его в училище, откуда Андрюша за хорошее успехи был переведен в гимназию. Все шло хорошо, Андрюша учился прекрасно, из класса в класс переходил из первых. Но бедность одолела Петра Григорьевича, девять человек детей расстроили его скудные средства, не на что было ему содержать Андрюшу и пришлось взять сына из гимназии. Горько плакал мальчик, расставаясь с товарищами. По возвращении в станицу пришлось бросить книги и помогать отцу по хозяйству. Андрюша пристрастился к пчелам и лето проводил на пасеке, кое–как мирясь со своею участью, но зимой, в длинные вечера ему приходилось невмоготу. Все книги, которые были в околотке, перечитал он по нескольку раз и, тоскуя за ученьем да за товарищами, часто горько задумывался. Проходили годы, из мальчика Андрюша превратился в бравого казака. Пришло время поступать на службу. Андрей был назначен на Кавказ. Там не раз пришлось ему отличиться в молодецких набегах на аулы. Андрея посылали всюду, где требовался расторопный, толковый малый. Полковой командир в нем души не чаял. Раз во время неожиданного нападения черкесов казакам пришлось уходить под градом выстрелов, один из офицеров, смертельно раненый, остался на поле битвы. Не вынес этого Андрей и, несмотря на грозившую, почти неизбежную опасность, верный обычаю казаков не оставлять в руках врага тело начальника или товарища, ночью пробрался на поле битвы и на плечах вынес раненого. Черкесы заметили его, когда он уже садился на лошадь. Пули градом понеслись ему вдогонку, и одна из них раздробила ему кость левой ноги. Истекая кровью, Андрей, однако не расстался с дорогой ношей и благодаря сметливости и лошади, бежавшей по собственному чутью, достиг товарищей. За этот подвиг он был награжден орденом Георгия и отпущен на родину для излечения от раны. Тут снова проснулась в нем жажда к учению. Кое–как при помощи полкового командира сколотил он немного денег, лежа в госпитале, по книжкам приготовил себя к экзамену и уехал в Москву. Ему удалось поступить на медицинский факультет университета, тут и сошелся он с отцом, тоже московским студентом. Блистательно окончив курс, Андрей Петрович вернулся на Дон, нажил практикой небольшое состояние и завел тот хутор, который мы прозвали «Картинкой”, а он «Приветным”.

Впоследствии я узнал, что на Дону не в редкость такое явление. Сын простого казака не только выслуживается до генеральского чина, благодаря храбрости и находчивости, но и проходит образование в университете, делается доктором, судьей и т.п. А главное — на Дону не стыдятся своего происхождения, генерал окружает заботами старого, часто безграмотного отца и подчиняется его воле и доброму старому разуму.

На хуторе мы сейчас же освоились. Дедушка Петр Григорьевич повел нас по своему хозяйству (он, как отец, считал хозяйство своим), водил по саду, кормил абрикосами и сливами, обещал свозить на бахчу, где уже были у него зрелые дыни и арбузы, а затем подвел к реке и остановился над ней в приятном раздумье. Река была его жизнью и страстью. Дон считал святынею, называл его «поильцем и кормильцем”. По берегу в безукоризненном порядке сохли на солнце приготовленные его руками снасти для ловли рыбы.

Тут была длинная сеть, развешенная на кольях, наметки, верши и удочки, воткнутые удилищами в землю, мерно покачивавшаяся под напором легкого ветра.

– Рыбу ловите? – спросил он нас, лукаво подсмеиваясь.

– Удочками, – отвечал я.

–То–то удочками, а сетью не пребывали?

– Нет, сетью не приводилось.

– Вот в городе живете, дела и не знаете. Ну, тут половим, коли Бог даст.

Мы так и впились глазами в величественную реку. Пришел отец с Андреем Петровичем и позвал нас купаться. Весело болтая, стали мы раздеваться. Я присел на кочке в одной рубашке, ожидая, пока отец с Андреем Петровичем войдут в реку и покажут, где не глубоко. Плавал я плохо.

– Ты вот куда, влево иди, – неожиданно раздался за мной голос.

Я невольно вздрогнул и обернулся. Около меня стоял мальчик лет 13, с круглым здоровым лицом, широкой грудью и сильно развитыми мускулами. Одет он был настоящим казаком: в чекмене и фуражке с красным околышем.

– А, Карпушка, – протянул ласково Петр Гриьевич, – с бахчи что ли?

– С бахчи.

– Вчерашние дыни дозрели?

– Две кончились, а остальные еще зелены.

– Ну ладно, ты вот с ними купаться ступай, а под вечер на бахчу сходим.

Карнушка так же степенно, не говоря ни слова, стал раздеваться. Казалось, он всю жизнь провел вместе с нами, так мало мы его занимали и стесняли. Раздевшись, Карпушка подошел к реке, перебрался на привязанную к берегу лодку, вышел на дальний ее конец, перекрестился и спрыгнул в реку: вода была ему по горло.

– Сюда идите, — закричал он, – тут дно мягкое.

Отец с Андреем Петровичем уже плавали на свободе, предоставив нас призору Карпушки. Андрей Петрович сказал, что на Карпушку можно вполне положиться. Мы с Лёлей однако, перебравшись в лодку, тотчас же влезли в воду, где было помельче. Карпушка звал к себе, Лёля боялся, а я не желал сконфузиться пред новым знакомым и с легким замиранием сердца пошел к нему навстречу. Карпушка был в реке, как дома, фыркал, барахтался, окунался, плавал и на груди и на спине и тем возбуждал во мне зависть.

– Ты и на глубине можешь? – спросил я, любуясь его уверенностью.

– Дедушка не пускает, говорит: мал еще, – ответил он, нисколько не смущаясь тем, что его считают за маленького.

Мы тут же в воде разговорились с Карпушкой. Он оказался круглым сиротой, взятым на призрение дедушкой, т.е. Петром Григорьевичем. Карпушка, узнав, что я из Петербурга, расспрашивал про него обстоятельно и неодобрительно покачивал головой, когда я рассказывал про корпусное житье. Ему в особенности не нравилось, что надо оставаться шесть дней безвыходно в стенах корпуса.

– Это тяжко, – заметил он.

– Тяжко, – повторил я, невольно подлаживаясь под тон его речи.

Через час мы с Карпушкой были уже приятелями, он рассказывал нам про рыбную ловлю с увлечением и даже красноречием.

– Грамоте умеешь? – спросил я.

– Читать и писать могу, – ответил он с достоинством.

– Ты что ж, и зиму и лето здесь на хуторе живешь?

–Круглый год, как есть, мы с дедушкой хозяйством занимаемся.

Карпушка сообщил нам много интересных сведений, главным образом сводя свои рассказы на рыбную ловлю; видимо, это составляло его наибольшее удовольствие. Свойства реки он знал в совершенстве, знал, какой ветер нагоняет рыбу, где держится она днем и ночью, мог заранее узнавать погоду по приметам, без промаху доставал с деревьев спелые груши, словом имел самые разнообразные достоинства.

После обеда сходили мы на бахчу, срезали спелые дыни и, вернувшись, съели их за чаем. Таких ароматных, сочных дынь я никогда не едал в Петербурге.

– Вы вот что, – сказал Карпушка перед вечером, — не ложитесь в комнатах, душно, а идите со мной в саду, на воздухе славно, я летом никогда в доме не сплю.

Отец согласился на нашу просьбу и отпустил с Карпушкой. Дедушка тоже пошел вместе с нами, выбрал хорошее местечко около грецкого ореха, примял ногами траву, поболтал немного и отправился к дому. Мы остались втроем, положили подушки и легли.

Ночь, скоро наступающая на юге, быстро окутывала мраком окружающие предметы. Теплый воздух нежил и располагал к отдыху. Небо засветилось звездами. Яркая зарница быстро опускалась к горизонту.

Я уставился глазами в небо. В прозрачном воздухе небо казалось ближе обыкновенного. Звезды точно не уходили вглубь, а спускались напротив к земле; трава постепенно смолкала, кое–где еще раздавался треске кузнечика: квакнула лягушка, ей в ответ торопливо заквакала другая и быстро оборвала однообразную болтовню.

Когда я проснулся, солнце стояло часа на два выше горизонта. Карпушки уже не было. Лёля спал, как убитый. Я поднялся и пошел к реке умываться.

Река точно не двигалась, а застыла, как стекло. В воздухе не было малейшего течения. Подойдя к тому месту, где накануне была привязана лодка, я не нашел ее. Присев на корточки и зачерпнув руками воду, я стал обтирать лицо, наслаждаясь этим необычным способом умывания; вдруг что–то шлепнуло по реке, точно кто–нибудь ударил веслом по ее неподвижной глади; я взглянул в направления всплеска, ничего не было, только широте круги расходились в стороны, разбегаясь мелкой, рябью.    «Вот так рыба,- подумал я, — щука должно быть». Удочки по-прежнему стояли воткнутыми в землю. Я подошел к одной из них, вытащил удилище и далеко забросил лесу, пристально вглядываясь в поплавок. Ничего не клевало. Я просидел неподвижно, вероятно, не меньше часа, раз только поплавок зашевелился, и то не дружно, не смело, а как–то медленно. Еще дернуло; у меня забилось сердце, поплавок тихонько опустился и слегка подпрыгивал, не погружаясь в воду. Я не вытерпел и вытащил. На крючке ничего не было, но и от червя не осталось следов. «Прозевал»,- подумал я, и снова забросил удочку. В это время посередине реки, но гораздо ниже по течению раздались чьи–то голоса. Я оглянулся и увидел лодку, переезжавшую с луговой стороны к хутору. На веслах сидели Карпушка и другой казак, на корме тоже сидело два человека.

Я бросил удочку и пошел к тому месту, где они должны были пристать к берегу.

– Здравствуй, Карпушка, — сказал я, – ты куда же это ездил?

– А вот дедушка за приятелями посылал, сеть тянуть хочет.

Приехавшие казаки со мною поздоровались.

– А когда тянуть будут? – опять спросил я.

– Коли тянуть, так сейчас надо, после нельзя.

– Отчего нельзя?

– Около полудня пароход пойдет, сеть перережет.- И Карпушка, очевидно, занятый своими мыслями, направился к развешенной сети.

– Дети, идите молоко пить, – послышался голос отца с балкона.

Я пошел один, Лёля все еще спал под грецким орехом. Карпушка побежал его будить. На балконе сидели отец, дедушка и Андрей Петрович. Когда я пришел, между ними стояла оживленная беседа о предстоящей рыбной ловле.

– Пора, пора, — прищуривая глаза от яркого света, сказал Петр Григорьевич. Все встали и пошли к реке. Дедушка распоряжался.

– Вот как сделаем, — говорил он, – вы, Петр Петрович,- обратился дедушка к отцу,– ты, Андрей, и я будем тянуть с этой стороны. Вы трое, — продолжал он, обратившись к приезжим казакам, – повезете сеть и потянете с той стороны, Карпушка и эти два молодца, — улыбнулся он на меня и Лёлю, – побудут с вами, а как сеть затянете, Карпушка сядет в весла и зайдет вперед, а Митя с Лёлей подымут крик, станут веслами по воде шлепать, шуметь сколько могут, рыбка–то испугается да и побежит в мешок, а там и в уху к нам попадет, – кончил он, громко засмеявшись.

Так и сделали. Отец, дедушка и Андрей Петрович разделись и, оставшись в одних рубашках, полезли в воду. Мы все уселись в лодку и стали загребать, забирая вверх по течению. Снятая с колышков сеть тянулась за нами.

– Прощайте, прощайте, – крикнули мы оставшимся. Карпушка наблюдал за сетью, чтобы она не спуталась, казаки гребли тихо, лодка медленно подвигалась.

Когда мы выехали на середину реки, Карпушка обратился к нам со словами:

– Тут на фарватере страсть, как глыбко,  кепи три будет.

Казаки переговаривались между собою, делая замечания.

– Нынче рыбы мало попадет, – сказал один из них,– жарко теперь, она больше у берега в тростниках держится.

Карпушка  посмотрел на него с неудовольствием.

– Чего зря болтаешь, какая в тростники ушла, а какая и посередине гуляет. Говорить вперед не следует, вот что.

Выбравшись на ту сторону, где снова стало мелко, казаки разделись и один за одним попрыгали в воду; натянув на плечи веревку и закричав дедушке, что все готово, они двинулись гуськом с места; с той стороны дед, отец и Андрей Петрович тоже вытянулись гуськом, стараясь держаться на равной высоте. Сеть полукругом натянулась по реке.

– «Эй, ухнем, эй, ухнем», — раздался с той стороны мягкий тенор Андрея Петровича.

– «А у нас зеленая сама пойдет, сама пойдет»,- откликнулись казаки.

Песнь разлилась по реке и оживила тянувших. Карпушка сел в весла и опытной рукой повернул лодку к фарватеру.

 

(Окончание на стр. 10).

(Окончание. Начало на стр. 9).

 

– Шумите теперь, – сказал он.

Мы с Лёлей не заставили себе повторять этого приглашения. Два свободных весла зашлепали по реке, Леля визжал от восторга, я тоже кричал, стараясь брать басовые ноты. Между нами и мешком всплеснула крупная рыба.

– Наша будет, – заметил Карпушка.

– «Ай, ой, и, и, ура» – раздавалось с лодки. Лёля с упоением шлепал веслами.

– Ишь, ишь, какая плеснула, – крикнул Карпушка, но в это время Лёля выпустил весло из рук, перегнулся, чтобы схватить его, не удержав равновесия, вылетел из лодки. Крик ужаса вырвался из моей груди, я метнулся в одну сторону, в другую и кричал, как помешанный, не зная, что делать. Увидав случившееся, Карпушка бросил весла и, не теряя мгновения, кинулся в реку. Лёля не появлялся на поверхности; Карпушки тоже не было видно, широкие круги медленно расходились по самой середине реки, лодку сносило течением. Что я перестрадал в эти секунды, рассказать не берусь. Вдруг на поверхности показались что–то черное, а вслед затем высунулась вся голова Карпушки, он вздохнул, усиленно набирая воздух легкими; под мышкой у него торчала Лёлина голова.

– Лодку сюда, лодку, – кричал он прерывающимся голосом; я схватил весла, навалился изо всей мочи и в два удара очутился около Карпушки. Лёля глядел испуганно раскрытыми глазами, отплевываясь и отдуваясь. Слава Богу, он не захлебнулся или, по крайней мере, не потерял сознание. Карпушка быстро ухватился руками за борт лодки и старался помочь Лёле сделать то же самое.

– Ты главное держись за лодку, – говорил он прерывисто.

Лёля ловил лодку одною рукой, а другой крепко обхватил Карпушкин стан. Наконец и ему удалось схватиться. Я сделал движение, чтобы принять его на руки.

– Не трогай, – повелительно крикнул Карпушка, – лодку опрокинешь, пусть на руках держится, — и, бросив Лёлю, Карпушка оплыл лодку и схватился за противоположный борт, для поддержания равновесия. Все это произошло так быстро, что я не успел опомниться. Когда направляемая мною лодка с Карпушкой и Лёлей, державшимися за нее обеими руками, уже быстро подвигалась к берегу, мы заметили плывущих к нам на встречу людей, быстро рассекавших воду взмахами рук. Это были отец и Андрей Петрович. Встревоженный дед, не имевший сил плыть за старостью, стоя в воде, издали глядел на лодку. Через пять минут мы уже были вне всякой опасности, фарватер кончился, и становилось все мельче. Карпушка уже шел по земле, ободряя Лёлю, наконец, и он почувствовал почву под ногами. Отец бледный, как полотно, бежал к нам, с трудом выбираясь в воде по колено.

Лёля вышел на берег и трясся как в лихорадке; Андрей Петрович начал растирать ему грудь и спину, все хлопотали около Лёли и больше всех Карпушка.

Успокоившийся на счет Лёли отец горячо благодарил Карпушку. Карпушка и сам был собою доволен, он улыбался и подробно рассказывал, как, бросившись в воду, сначала, ничего не нашел, но потом толкнулся о что–то твердое, зацепился рукою в Лёлины волосы и обхватил его крепко за шею.

Рыбная ловля была окончена, казаки, оставшееся на той стороне, что–то кричали, дед сел в лодку и уехал к ним, поручив Андрею Петровичу вытянуть эту сторону сети на берег; мы с отцом ушли в дом. Карпушка остался помогать Андрею Петровичу.

Опасаясь последствий падения в воду и видя, что Лёля продолжает еще дрожать, отец решил в тот же день ехать в Степановку. Лёля не мог простудиться, вода была слишком теплая, но он мог заболеть от испугу.

– Идите рыбу смотреть,  – кричал из под горы Карпушка, – в мешке большая бьется.

Мы втроем спустились к реке, казаки завозили сеть и, действительно, в мешке, тянувшемся по мелководью, трепеталось что–то большое.

Когда мешок подтянули, мы увидали в нем несколько стерлядей, щук, сазанов, судаков, множество мелкой рыбы и большего двухаршинного сома. Сом бился с неимоверной силой, стараясь освободиться из пут, но, разумеется, ничего не мог поделать; один из казаков сильно ударил его веслом по спине, он было притих на мгновенье, но снова затрепетался и точно захрипел.

Все мы, забыв пережитое волнение, толпились около мешка, любуясь добычей.

К обеду приготовлена была отличная уха из пойманной рыбы. Карпушка обедал вместе с нами, он сильно огорчался нашим отъездом, а нам было вдвое грустнее с ним расставаться.

– Прощай, прощай, Карпушка, — говорили мы, чуть не со слезами обнимая его в десятый раз и усаживаясь в коляску.

– Прощайте, — отвечал он, – приезжайте еще рыбки половить.

 

Вот так заканчивается этот рассказ, обнаруженный недавно в нашей библиотеке.

Если кто-то хочет почитать его в подлиннике или познакомиться с другой, не менее уникальной и интересной литературой, приглашаем к нам в Центр по работе с книжными памятниками по адресу: г. Новочеркасск, ул. Буденновская, 141. Тел. 24-34-90.

Подготовила Ирина Касаркина,

заведующая Центром по работе с книжными памятниками

ЦБС им. А.С. Пушкина.