…В 1946 году мы поселились в хуторе Пухляковском, в полуразрушенном доме на яру на самом берегу Дона, который в ту пору еще не был перегорожен Цимлянской плотиной и вольно катил свои воды к Азовскому морю. Хутор был маленький, вернее, два хутора – верхний и нижний, — между которыми был пустырь и старое сельское кладбище. Это был исконно казачий хутор, когда-то – до революции 1917 года – славившийся своими виноградниками, которыми были засажены все склоны бугров, окаймляющих хутор. Как и по всей России, революция поделила его жителей на два враждующих лагеря. Мне трудно разбираться в деталях и давать характеристики тем либо иным – я смотрела тогда на все глазами детства и, кое в чем, Отца. После войны или даже во время ее в хутор вернулись сосланные в тридцатые годы так называемые кулаки с уже взрослыми детьми, многие из которых, разумеется, ненавидели советскую власть. В последнюю войну были в хуторе свои герои и свои предатели. Были и мародеры, раздевавшие убитых и раненых красноармейцев и немцев, разумеется, тоже и складывавшие на полатях «добро», которое, как они знали, позволит им пережить безбедно тяжелые послевоенные годы. Случилось как-то само собой, что Отец общался, причем, довольно близко, и с теми, и с другими. Так называемые враги говорили с ним открыто – знали: не донесет, не посадит. Помню, сосед рассказывал, как в голодные тридцатые к нему в виноградные сад залез вор… «Я побил его. Но так, чтоб никто не догадался, что он умер от побоев», — хвалился этот уже довольно преклонных лет человек. «За кисть винограда?» — изумился Отец. — «А ты что думаешь, Витаминыч? (так называли Отца многие местные). Позволь ему сегодня кисточку сорвать, завтра целую сапетку сворует. Разбаловался народ, работать никто не хочет…» Помню, рассказ того старика произвел на Отца гнетущее впечатление. Как и рассказ одной хуторянки о том, как в мороз их, еще совсем детей, раздетых и разутых, посадили на подводы, потом погрузили в товарные вагоны, из щелей которых дул ледяной ветер, долго везли, чтобы бросить в пустынном месте в трескучий сибирский мороз. Отец понимал: жестокость рождала ответную жестокость. Вот почему он часто повторял: «В годину смуты и разврата не осудите, братья, брата». По той же самой причине, думаю, любил – боготворил — «Тихий Дон» Шолохова, ставя его выше всей советской литературы вместе взятой. А ведь главный герой – Григорий – так и не пристал ни к какому берегу. Впрочем, как и Будулай Калинина. Только не киношный, а истинный.

Но все было не так просто, как может показаться теперь. В нашей стране, я думаю, никогда не переведутся анонимщики или, как называл их Шолохов, «карандашники». На Отца писали. И «красные», и «белые». Точнее сказать – и друзья, и враги. Так называемые друзья, разумеется. Писали якобы с обидой на то, что он оправдывает власовцев, дружит с полицаями. Ну, разумеется, и по той простой причине, что кое-кто узнавал себя в героях произведений Калинина, вернее сказать, в антигероях. Те же братья Табунщиковы из «Эха войны». В анонимке можно выдумать все, что угодно. Вот они и выдумывали. Анонимки рассматривали в обкоме и, вероятно, в КГБ. Писали анонимки даже в московские издательства, где печатались книги А. Калинина. Не исключаю, что, какие-то из анонимок послужили предлогом выкинуть то либо иное произведение Отца из издательского плана. «Бежал бы отсюда с закрытыми глазами», — говорил Отец Маме. И это, я помню, уже было в дни его депутатства. К которому он, кстати сказать, никогда не стремился, но, став депутатом, служил народу верой и правдой. Уж слишком усердно, сказала бы я. Чаще всего в ущерб своему творчеству. А бежать ему хотелось не от людей, которые часто приходили рано поутру или даже ночью – «за правдой к писателю», как выразился один старичок. Ему хотелось бежать от подчас слишком назойливой опеки обкомовских властей. Да и «комитетчики» были у нас не такими уж редкими гостями. Пытаюсь сейчас проанализировать: почему? Ведь Отец был плоть от плоти человеком советским в том самом – идеальном — понимании, которое сам в него и вкладывал. Да, он любил советскую власть, но не потому, что имел от нее какие-то блага, а потому, что был идеалистом. Как и его Будулай. А кто из гениально одаренных людей не был идеалистом? В их мозгу все устроено иначе, чем у нас, простых смертных. В этом их величие и в этом же их трагедия. Власти догадывались о том, что Калинину нельзя бросить подачку и сделать его своим в доску, то есть вынудить не обращать внимания на творимые безобразия и беззакония. Он обращал. Потому и не брал подачки. Отказался публично от выдвижения в соискатели Ленинской премии, слышала, как говорил по телефону кому-то из ростовских начальников: «Никогда не сидел и не буду сидеть на поводке. Хотя бы даже золотом». Как раз в ту пору, помню, Москва потребовала представить кандидатуры на награждение звездой Героя. Калинина, разумеется, не представили. Не нравились нашим обкомовским вождям его горячие очерки в «Правде» в защиту природы, виноградной лозы, земледельца. То есть в защиту самых беззащитных. Не скрою: он обижался, что его произведения часто замалчивала критика. Как, например, роман «Цыган». Но что было делать советскому критику с главным героем? Как его характеризовать? За что хвалить? Да и ругать вроде бы не за что. Разве за то, что не обучен марксизму, кочует с места на место и вообще проповедует что-то вроде непротивления злу. И людей не делит – ни на классы, ни на цвета. Помню, Александр Бланк, режиссер нашумевшего сериала по мотивам романа «Цыган» А. Калинина, сказал на просмотре отснятого материала: «Места библейские, а он (Михай Волонтир) похож на пророка. Но об этом не должны догадаться в Гостелерадио. Но ведь это же есть у Калинина – я не с потолка это взял».

А.Калинин и сосед

Кто-кто, а я чувствовала себя в детстве, да и в юности тоже, идеально свободной. Сознавала где-то в глубине души или подсознания, не знаю, что это состояние – самое счастливое на свете, потом уже никогда так не будет. И почему, откуда оно – тоже сознавала. Я жила, я вбирала в себя воздух, атмосферу семьи, в которой ничего насильно не навязывали, не вели поучительных разговоров, не двоедушничали, а жили главным образом по библейской заповеди: возлюби ближнего своего, как самого себя. От этого, наверное, было легко и приподнято на душе. Как и от того, что жажда приобретать какие-то красивые и, в общем-то, ненужные вещи и побрякушки нашу семью не мучила, не владела нашими помыслами и не обременяла душу. И тоже в связи с этим вспоминается библейское: «Где сокровище ваше, там и сердце ваше». Библию я прочитала уже в юности – у нас в доме ее не было, и взять не у кого было. Родственники со стороны Мамы и Отца, жившие в нашем доме подолгу, были в основном верующими. Да и в хуторе простые люди верили в Бога. Помню, в залах в красном углу висели старые иконы с непременной лампадкой, по праздникам ходили в ближайший храм – в хутор Каныгин, примерно 12 километров, если идти нижней дорогой. К утренней службе выходили еще ночью. Из нашего дома не ходили, хотя с рассказами к нам часто заходили. И на нужды храма, я помню, родители всегда жертвовали деньги. Мне до сих пор кажется дурацким, если не сказать громче, запрет партийных верить в Бога. Кто мог такое выдумать? Этот запрет существовал только в нашей стране, как всегда, опережавшей по всяким нелепым выдумкам остальные страны мира, да простит мне Господь, что я так уж слишком в сердцах выражаюсь о своем Отечестве, которое, несмотря ни на что, бесконечно люблю. Отец и в данном случае не мог двоедушничать. Или – или. Но никогда в жизни и ни в одном его произведении ни слова против Господа. Вспоминал в кругу семьи – часто и с удовольствием – как в детстве пел на клиросе, что в роду Калининых были священнослужители. Атеизм с его шитой белыми нитками философией главенства человека над силами природы и вообще над всей без исключения жизнью, прошел мимо него. Возможно, он задавался вопросом: почему нельзя верить в Бога? Я сама пришла к Господу еще учась в школе. Без чьей бы то ни было подсказки. Вру: у меня в советчиках была мировая литература, музыка, вообще все мировое искусство, истинное, я разумею, озаренное божественной искрой. Помню, за неимением лучшего я слушала радио Ватикана. Не тайно, разумеется, — у нас в доме как-то не принято было скрываться друг от друга. Однажды Отец застал меня за этим занятием. Сказал только: «Вижу, как над тобой распростер свои крылья серый кардинал. Почитай «Бориса Годунова» Пушкина. Или «Братьев Карамазовых» Достоевского. Он хотел сказать что-то еще, но, видимо, передумал. Я в ту пору еще не успела провести четкой грани между двумя ветвями христианской веры. Да и стоит ли ее проводить? Впрочем, это вечный вопрос, то есть, вряд ли разрешимый в реальности. Я родилась в безбожной стране, то есть стране, исповедующей атеизм. Те, кто родился в старой России,  духовно и крепко-накрепко привязаны к православной вере. Отец искренне радовался, когда рухнули, наконец, все запреты, когда стали открываться храмы, появились молодые умные священники. Такие, как наш батюшка Валерий из каныгинского прихода. По возрасту он годился ему во внуки, но Отец серьезно выслушивал его, вспоминал казалось бы навсегда похороненное под бременем пережитого кое-что из Библии, которую читал в ранней юности, причащался с удовольствием, был инициатором того, чтобы батюшка освятил наш дом.

Наталья Калинина