(Анатолий Калинин вспоминает…)

  Отца было не так просто разговорить. Его стихия — слушать других. Внимая каждому слову, улавливая выражение лица, жесты, блеск глаз… Разумеется, если рассказчик был искренен, если говорил о том, что наболело, а не занимался пустословием. Корреспонденты об этом знали и загодя старались «разогреть» Калинина, то есть рассказать что-то интересное, за душу берущее, но только не выдуманное, а из настоящей жизни. Это замечательно получалось у Любови Александровны Сурковой, журналистки опытной, тонкой, отзывчивой на истинно глубинное, задевающее душу, а не сиюминутное  и ради пиара и утоления низменных интересов толпы.

Нам, близким,  доводилось быть свидетелями откровенных рассказов Калинина, но мы, увы, не всегда должным образом ценили его веское, никогда не бросаемое в пустоту, а только в цель, слово. Как-то мы с Отцом «сумеречничали» на старом диване в гостиной. Было душно, на горизонте теснились тучи, то и дело озаряя всполохами молний комнату. Гром погромыхивал не очень сердито, но, тем не менее, напоминая человеку о том, что природа все еще сильна и властна над нами, людьми. Если не сказать — всевластна.

Не помню уже, с чего началось, но Отца неожиданно потянуло на воспоминания. У меня не было под рукой магнитофона. И слава Богу — Отец говорил в микрофон несколько иначе, чем просто так, для себя, для души. К счастью, я записала его рассказ по памяти в тот же вечер, мучаясь бессонницей и одновременно любуясь разбушевавшейся за окнами стихией…

 

Новочеркасск — мое детство, юность, работа в редакции газеты «Знамя коммуны». Помню, поступил я в техникум электрификации сельского хозяйства, но проучился там всего год — заболел папа, тяжело заболел, ему нужны были лекарства, мама ухаживала за ним, а я добывал деньги в семью…

И я пошел работать в редакцию газеты «Знамя коммуны». Мне было шестнадцать лет, меня знали в городе, потому что я к тому времени уже выпускал газету «Новочеркасский пионер». Собирал материалы, писал в эту газету, верстал ее, но был еще мальчишкой — мне было четырнадцать с небольшим, — и газету подписывал редактор «Знамени коммуны» Кубарев. Тираж был  большой по тем временам — тысяча экземпляров.

Наша семья поселилась в Новочеркасске в тридцатом году. Мы кочевали до этого из хутора Березовский в Тарасовский, потом задержались на какое-то время в Миллерово, где родители учительствовали, занимались ликвидацией безграмотности среди взрослого населения. В Новочеркасске сначала жили на Песчаной улице в небольшом домике. Потом родителям дали квартиру на Прибылянской улице. Она теперь называется улицей Маяковского.

Мой отец, Вениамин Александрович Калинин — новочеркасский казак. Его отец, мой дедушка Александр Александрович Калинин, служил в Новочеркасском соборе старшим певчим в хоре. Обладал редким голосом — басом профондо. Молва о его голосе распространилась далеко за пределы Новочеркасска, и однажды приехал из Петербурга знаменитый певец,  стал уговаривать дедушку петь в опере.

Но дедушка отказался переезжать в Петербург. Сказал коротко: «С Дона выдачи нет».

Дед по материнской линии — каменский казак с хутора Красного Иван Павлович Чеботарев. Бедная была семья… Рождались одни девки, а на них не положен был у казаков земельный пай. Этот пай получил только единственный сын, Иван, мой дядя Ваня. Мама моя страстно хотела учиться, и ей пришлось ходить с подписным листом по дворам зажиточных казаков, выпрашивая деньги на учение.

Ей удалось закончить гимназию, и она стала работать учительницей в школе, а потом, уже при советской власти,  в институт поступила.

Редактор «Знамени коммуны», Петр Алексеевич Хорев, брал меня с собой в поездки по нашему краю. Замечательный был человек. Легкое и умное перо. Сам из Ленинграда, а вот полюбил крепко донскую землю. Красивый был мужчина. Породистый. Викинг настоящий.

Случилась с ним страшная трагедия. Помню, мы с товарищем засиделись допоздна в редакции, как вдруг видим: Хорев прошел быстрыми шагами в свой кабинет и оттуда почти мгновенно раздался выстрел. Дверь оказалась запертой. Я разогнался и вышиб ее плечом. Хорев сидел за столом весь в крови — ужасное зрелище. Выстрелил он себе в голову, но был еще живой. Помню отчетливо: прижал я его голову к своей груди одной рукой, другой схватился за телефон. «Скорая» приехала быстро. Хорева положили на носилки на полу, санитары что-то обсуждали между собой, перешагивали через него, чуть ли не на лицо наступали. Я никогда матом не ругался, а тут вырвалось. Петр Алексеевич умер… Я вспоминаю его с благодарностью судьбе, за то, что свела меня с таким удивительным — нежным душой — человеком. Не часто встречаются подобные люди.

В близлежащие станицы и хутора я ездил на велосипеде — В Кривянскую, Бессергеневскую, Грушевскую. А то и пешком приходилось ходить, когда ломался велосипед. На подводах подвозили добрые люди. Для газеты требовались горячие материалы — само время было горячее, беспокойное. Начали создавать колхозы, я часто присутствовал на собраниях, выслушивал разные стороны, разные мнения. Побывал я и в хуторе Каныгине, и в Пухляковском, в котором поселился навсегда сразу после войны.

Из Новочеркасска я стал посылать репортажи, заметки, очерки в  «Комсомольскую правду». Их печатали. Конечно, правили часто на свой манер. Я смолоду не люблю, когда мои слова, целые фразы, заменяют газетными штампами. Во время войны тоже приходилось воевать с редакторами, отстаивая свои материалы. Да и в мирные дни…

Николай Маркизович Гладков, заместитель редактора «Знамени коммуны», предложил мне вдруг: «Давай поедем на Кубань». Я мгновенно согласился — с детства любил путешествовать, даже пытался убежать  с другом на Клондайк.

В станице Отрадной я работал секретарем газеты «Красное знамя». Это был очень тяжелый, так называемый саботажный. год. Мне было всего семнадцать. Я придумал рубрику — это так бы теперь назвали — «Чоботы деда Кришталя». Небольшие рассказики о том, как деду искали чоботы, публиковались почти в каждом номере. Читателям нравилось, ну, а мне  по молодости лет такое внимание льстило.

Но это были лишь шаги вокруг да около журналистики, а тем более настоящей литературы. И стихи я в ту пору пробовал писать. Подражал, как и все мальчишки, Есенину, Маяковскому… Получалось это как-то полубессознательно.

Из Отрадной я вернулся в Новочеркасск. Соскучился по дому, товарищам, по нашему диалекту. Поработал какое-то время в редакции «Знамени коммуны», потом снова потянуло в странствия. На этот раз меня «сманул» Захаров, который после Хорева работал главным редактором в «Знамени коммуны» — его пригласили в Нальчик редактировать газету «Социалистическая Кабардино-Балкария». Я какое-то время работал в местной газете, писал очерки и репортажи в «Комсомолку»… В Новочеркасск я уже вернулся корреспондентом «Комсомольской правды» и ездил оттуда по заданию этой газеты по всей стране.

В Новочеркасске я написал свой первый роман «Курганы». Это был слабый роман, в чем-то подражательный, но Серафимович — он прочитал его в рукописи по просьбе издательства «Молодая гвардия» — что-то в нем увидел, пригласил меня к себе. У меня хранится его книжка с дарственной надписью: «Анатолию Вениаминовичу Калинину — на память. А. Серафимович». Встретил он меня тепло, радушно. Написал отзыв на роман, и Ростов очень быстро его издал. А вот «Молодая гвардия» так и не напечатала. Может, по той причине, что вещь незрелая, рыхлая, но, думаю, не последнюю роль сыграло то, что в анкете в графе «национальность» я написал — Русский. Подумав, добавил: Из казаков. В ту пору слово «казак» лучше было не употреблять, о чем я, разумеется, знал, но я всегда был казаком и горжусь этим.

В доме по улице Маяковского, где долгое время жили мои родители, теперь живет мой троюродный брат Сербич Михаил Божидарович. Участник войны, артиллерист, из старого казачьего рода Автономовых. Прикован к постели тяжелым недугом — был ранен и контужен во время войны.

Возраст не позволяет мне часто выезжать из дома, но мыслями я то и дело возвращаюсь в свою юность, в Новочеркасск. Этому городу я посвятил поэму — «И вешних крыльев плеск…», в которой присутствуют факты моей биографии. Родной город…

 Записано Калининой Натальей Анатольевной летом 2001 года в хуторе Пухляковском.