Муза Илларионовна Агеева

— Мы жили в станице Елизаветинской, хутор Казачий Ерик, в доме «Рыбтреста», на 2-м этаже. Родители и сестра работали в рыбтресте, папа был и рыбак, и парикмахер. Когда война началась, все там разбомбили, растащили, и никто не работал. Мне тогда было 4 года. Я хорошо помню, как наши зенитчики затаскивали зенитку и сбивали немецкие самолеты. Видела, как элеватор в Ростове горел, когда немцы были. И у нас говорили – всё, мы теперь без хлеба. Сгорел – значит, не мололи муку… И еще помню, во время оккупации, когда кто-то убил немецкого офицера –  нас хотели расстрелять. Дом большой, там жило несколько семей, в коридор нас вывели, поставили к стенке. И в это время наши войска заступили. Немцы уже наставили на нас автоматы, и вдруг вбегает какой-то их солдат и кричит – «шнель, шнель!» и они убежали, это я хорошо помню, прямо сразу убежали, и нас оставили. Мы-то маленькие, а родители так и стояли оцепеневшие.

Ст.Елизаветинская. Разлив Дона

— Вы осознавали, что происходит в этот момент? Ведь в 5 лет дети не всегда понимают, что такое смерть.

— А я понимала, ведь все знали, что это война, и мама потом много раз людям рассказывала о нашем спасении. Еще такой фрагмент в памяти. Мы бежали прятаться в подвал, и немецкий самолет летел, и трассирующие пули прямо около нас. Луна светила, и эти пули освещенные были как искры. Они падали в тальник, и он загорался. А мы бежали и бежали — у нас в станице все дороги были песчаными, грязи нет.  Еще помню, как бомба упала около нашего дома, меня как отшвырнуло в комнате от одной стенки к другой! И все стёкла вылетели, мы то одеялами, то фанерой окна загораживали. И от бомбы воронка большая-большая была. А у нас же вода весной всё заливала, и в этой воронке мы ловили головастиков.

Отца моего репрессировали в мае 37-го года, мама мной беременная была. Отец постриг какого-то не того человека, и один наш родственник заявил, и отца забрали. А через 5 лет, в 42-м году, он вернулся из Норильска, это было ещё до оккупации. В 1943-м родилась сестра моя Тоня, и вскоре после того отца забрали в армию в штрафбат, как осуждённого. Он там был парикмахером, и всё-таки во время обстрела осколок попал ему в лёгкое. А тогда операции на лёгком не делали, наверное, и отца списали. В начале 44-го он пришёл домой и от этой раны сильно болел, мы по очереди дежурили — старшая сестра Зина, мама и я. Тоне всего годик был, мама её кормила, очень уставала,  Зина работала. Как сейчас помню, в сентябре, я в школу должна идти, а как раз моё дежурство было. Он тихеньким голосом – «позови маму», а я смотрю, у него кровь полилась с лица. Я – «мама, скорей, папа зовёт!» Он маму за руку взял, сказал – «Нюся, прости меня за всё» и скончался… Мы бедно жили, а нам все начали приносить еду, чтоб поминки сделать. И мне ведь уже почти 8 лет было, а я не соображала, и говорю маме: «Пусть он полежит, а нам пусть еду приносят!» — такая бедность была.

В день Победы прибежал — был у нас такой старик Писарев, с родителями дружил,  прибежал и кричит: «Нюська (маму Анной звали), Победа! Сегодня смотрите – салют в Ростове будет!» Я на окно поднялась и видела этот салют. Очень красивые фейерверки были. Ведь эта станица недалеко от Ростова, автобусы сейчас ходят. А тогда у нас водные трамвайчики ходили. Если по воде – до Ростова один час.

Мы остались без кормильца, кое-как перебивались. Опухали от голода,  потому что хлеба не было. Мама ходила, всё из дома выменяла в Кущёвке на кукурузу и на зерно. Были такие рушелки, мельнички, куда засыпали зерно, кукурузу и мололи. Вот так выживали, и как раз пухнуть стали, в это время приехали к нам вербовщики из Новочеркасска, набирать людей на строительство электродного и 17-го заводов. И мы переехали в Новочеркасск, но тут тоже трудно поначалу жили. Хлеб был по карточкам, и однажды я только в окошечко подала свои карточки, кто-то их выхватил у меня. Стоят взрослые люди, я плачу, кричу,  а они – не видели, ничего не видели. Мы целый месяц голодные были.  Мама в это время брала в столовой очистки от картошки, мыла их, варила и делала нам котлетки. Вот так жили…

Владимир Иванович Слепченко

Я родился в январе 1940 года. Отец работал в Новошахтинске,  получил увечье в шахте в 37-м году, стал инвалидом, поэтому в начале войны его отправили за Урал, в Челябинскую область, в Миасс. Отец был сельхозработник, и его поставили председателем колхоза.  Это как колония была,  колхоз спецконтингента – судимые, сектанты, раскулаченные.  Такая категория, которая была отстранена от военных действий.  Мы жили с матерью, следили за новостями всё время – чётко помню эти «тарелки» радио, которые висели на улице, или кто-то «ловил» по приёмнику. Помню, как Юрий Левитан выступал. Мы садились к радиоприёмникам или собирались возле этих тарелок и начинали слушать. И отец постоянно нас вводил в курс дела — он получал информацию как председатель колхоза и делился с нами.

День Победы, мне помнится как общее ликование, радость.

— А как спецконтингент  воспринял Победу?

— Настрой различный был. Некоторые думали, что их вновь упекут за колючую проволоку, потому что ведь их фактически выпустили на спецпоселение. Были и такие разговоры, что придут фашисты и их освободят, потому что многие не питали к советской власти особой любви. Но многие отнеслись положительно.

Воспоминания мои хоть и детские, но очень чёткие. Для меня День Победы был очень долгожданным. И меня уже так на родину тянуло в Новошахтинск, поэтому я каждый день отсчитывал. В 47-м году мы вернулись на родину.

Зозуля Кальман Айзикович

В июле 1941 года мы с матерью и моим младшим братом ушли из Кировограда (Украинская ССР), спасаясь от немецкой оккупации. Под городом Кривой Рог ночью наша колонна беженцев попала под немецкую бомбёжку, где я потерял мать и брата, и не знал, живы ли они. Вместе с оставшимися в живых детьми и подростками, потерявшими близких (около двадцати человек), мы пошли дальше, думая, что уходим от немцев в сторону г. Днепропетровска. Но через некоторое время нас догнала грузовая машина с немцами, которые всех нас забрали к себе в кузов и повезли в другую сторону. Когда начало темнеть, нас привезли в какой-то населённый пункт, там было огороженное колючей проволокой пространство, где находилось  несколько десятков людей, которые лежали на соломе. Нам всем наклеили жёлтые шестиконечные звёзды на рубашки и оставили до утра. Никого не кормили. На следующее утро нас построили по 10 человек, заставили лечь на топчаны и протянуть руки вперёд, за повешенную простыню. Я почувствовал укол, но сдержался и не заплакал, а тех, кто заплакал, нескольких человек расстреляли. Это у нас брали кровь из вены. Когда все прошли эту процедуру, нам велели идти побираться (просить милостыню), а вечером быть на месте. Мы никуда не могли далеко уйти, потому что у нас были наклеены на одежде жёлтые звёзды. На второй день повторилось то же самое. Ко мне пристал полицай (украинец), он спросил: Юде? (еврей?), потому что у меня были чёрные курчавые волосы, а я не ответил, потому что не понял, о чём он спрашивает. Он уже поднял автомат, но подошёл немец и не дал ему выстрелить. Когда нас отпустили побираться, я постучался в один дом, его хозяйка впустила меня, покормила вместе со своими четырьмя детьми, постригла налысо, дала другую одежду, но она  не могла оставить меня у себя и послала в другую деревню к своей знакомой. Там я прожил неделю в стоге сена во дворе. Когда хозяйкины дети сказали мне, что мимо деревни идёт колонна машин с советскими солдатами, я выбежал к ним,  протянул руки, солдаты на одном грузовике подхватили меня, и я уехал с ними. Это было Конотопское авиационное училище, которое отступало, вырвалось из окружения, и с ними я оставался до марта 1945 года, попав сначала в  Днепропетровск, потом в г. Урсатьевск (Узбекистан), а в 1943 году – в Новочеркасск. Я жил вместе с солдатами в казарме и работал помощником киномеханика в кинопередвижке. Фильмы получали в Ростове в кинопрокате, потом сдавали, получали другие, но фильм «Жди меня» — был у нас постоянно. Мы «крутили» фильмы по всем эскадрильям возле Новочеркасска — в Персияновке, в Красюковке, а на Хотунке  не только военным, но и местным жителям. Передвижка стояла на улице (там, где сейчас остановка Хотунок-2 в сторону центра города), на торец дома (ул. Трамвайная) вешали экран, люди приходили со своими стульями, скамеечками и смотрели фильмы.

В Новочеркасске штаб Конотопского авиационного училища находился на ул. Атаманской, 40, а там, где сейчас спортшкола, находилась его библиотека, а в большом зале показывали фильмы и устраивали танцы для курсантов, вход был свободный, и приходили местные девушки.

Когда в марте 45-го года Конотопское авиационное училище возвращалось в Конотоп, политрук попросил меня остаться в Новочеркасске, чтоб помочь его жене с маленьким ребёнком, и нашёл для меня комнату на ул. Комитетской. Так я получил официальную прописку, благодаря чему моя мама смогла меня в конце концов найти, уже после войны. Политрук также договорился, чтоб меня приняли помощником киномеханика на курсах усовершенствования офицеров пехоты, которые пришли на место училища.  Я работал в «кинокамере», где была киноаппаратура и показывал фильмы для курсантов. После ликвидации этих курсов меня приняли работать помощником киномеханика в Дом офицеров. Вскоре я в Ростове сдал экзамен на киномеханика. Мне было 16 лет, я жил один и всегда спал в наушниках, слушал радио. Услышал, что объявили о Победе, это было рано утром, вскочил и побежал в Дом Офицеров. Постучал, мне открыли, я забежал в свою кинобудку, выставил динамики в окно, тогда ж патефоны были, больше ничего не было. Музыку через усилитель пустил, проснулись  окрестные жители, напротив воинская часть была, там поднялись, через несколько минут я услышал там выстрелы и крики. Таким был для меня День Победы.

Ирина Городецкая

фото из семейных архивов