Мы продолжаем публиковать воспоминания Ю.Б. Петрова (см. «ЧЛ» № 4 — «Братская могила во дворах на Комитетской?»; №№ 7 и 8 — «Под немцем»).

Я уже писал о тех «абсолютных» свободах, которые настали для ребят с началом войны. Перед войной я посещал детский сад № 5. Как я любил свою воспитательницу Марию Ивановну! Как всегда хотелось обнять ее, прижаться! Как мне хотелось ласки! Как я завидовал соседу Борису Давыдову, когда его целовала мать Софья Петровна! Я же воспитывался по-спартански и, как ни странно, бабушками. «Кем ты будешь?» — спрашивали меня. Я четко отвечал: «Казаком». Старая казачка Клеопатра Николаевна, мать которой — Исаева — была из первых поселенцев из Старочеркасска, а отец — из рода Рытиковых станицы Гундоровской, дворянин, герой русско-турецкой войны 1877-1878 гг., генерал-лейтенант от кавалерии, комендант Новочеркасска. Мне запрещалось реветь, жаловаться, доносить («доносчику первый кнут»). Меня учили уважать труд, я гордился, если удавалось сделать что-нибудь для семьи. Мне льстило, что меня хвалили, называли мужчиной, кормильцем. Так, с огорода я всегда старался принести побольше (два кабака в мешке). На огороде мне, бывало, помогут положить ношу на плечо, а перед кладбищем — балка. Отдохнуть нельзя, т.к. потом я сам не подниму мешок. Дотащу до дома, а уж там разревусь: хорошо никого нет, никто не видит. Приходит вечером бабушка: «Это ты сам донес? Да как же ты? Да кормилец ты наш! Сейчас сварить каши с кукурузой или запечь? Скорее, запечь! Есть-то хочется. «Бабушка! Я завтра принесу больше!».
Просыпаясь утром, я спрашивал: «А что мы сегодня будем есть?» Бабушка отвечала: «Бог дал день, даст и еду».
Бабушка делала тряпичные куклы, разрисованные «русские красавицы». Они были дешевы, и их хорошо разбирали женщины из деревень. Так же хорошо шли цветы из стружки. Я, конечно, принимал во всех поделках участие. Очень был горд, когда бабушка приносила «петушка на палочке» и говорила матери: «Ты знаешь, Леночка, его кукол и цветы разобрали в первую очередь, так что «петушки» он заработал честно». Но основным заработком бабушки Клеопатры была почта. Посередине зала стоял огромный дубовый стол, на нем чернильницы и ручки с перьями № 86. Бумага — своя, т.е. ее приносил тот, кто обращался за помощью к бабушке.
Народ приходил, в основном, безграмотный. К бабушке выстраивалась очередь, и она своим красивым почерком писала всем письма, заявления, прошения. Оплата была произвольная — кто что и сколько даст: кто яблок, кто яйцо, кто кусочек сала, кто баночку зерна, семечек и т.д. Многим она писала бесплатно, правда, всегда «тонко» намекала, что бумаги сейчас нет и она дорогая. Но часто бабушка пользовалась и своими бумажными запасами.
Сейчас я восхищаюсь, как бабушка могла найти ко мне подход, что я рос трудолюбивым, добрым, гордым, уважающим людей чести. Мне всегда давали понять, что я должен хранить честь, особенно честь семьи. И во всех моих поступках (иногда и граничащих с криминалом) я больше всего боялся запятнать честь семьи, чтобы «не дай Бог» моим родителям было за меня стыдно. Так же я потом старался воспитывать и своих детей и должен сказать, успешно. Уже будучи взрослым сын (кандидат технических наук, закончил экономическую академию, вполне благополучный молодой человек — купил в Москве квартиру, часто ездит в командировки и т.д.) мне сказал: «Ты так опутал нас канонами чести, что подло мы не могли никогда поступить. Были моменты, когда лучше бы ты нас отлупил, чем мы должны были находить выход, делать выбор сами. Особенно это ощущается сейчас, когда в почете «хамство — второе счастье!»
Но вернемся к моему детству.
В детском саду я был активным воспитанником, всегда находил себе дело. Коронным моим номером был танец Шамиля. Я много слышал о Шамиле, в моих глазах он был героем. Я танцевал на всех праздниках и всегда получал приз. У меня была кубанка, черкеска с поясами, брюки с лампасами и красные кожаные сапоги на мягкой подошве, но позволяющей ходить «на пальцах». Мне прислал это дядя Вяча из Тбилиси.
Из детского сада нас выпустили с началом войны. Был сделан каждому подарок: портфель с набором всего необходимого для первого класса.
И вот я первоклассник, а идет война.
Началась какая-то неразбериха: то определяют в школу № 5, то в школу № 4, то в школу № 3… Когда я ходил в школу № 4 (сейчас это проходная Училища связи на Платовском проспекте) со мной случилось несчастье. Машин тогда ходило мало, но почему-то наезды на учеников были частыми, в т.ч. два со смертельным исходом. Как-то мы с двоюродным братом Валентином (старше меня на три года) решили прокатиться на арбе с сеном. И вот в районе театра мы соскочили с «дышла», а тут машина-полуторка. Меня сбивает, переезжает обе ноги, наносит сильный удар в область поясницы и в голову. Портфель, который был на проволоке через плечо, уезжает вместе с машиной. Я сгоряча перехожу дорогу и теряю сознание на стадионе (где сейчас универмаг).
Кое-как мы с братом добрались до его дома на Декабристов. Тетя Мила была проводником и находилась в поездке 2 недели (на Дальний Восток и обратно). Решили никому ничего не говорить (боялся огорчить маму и бабушек). И вот две недели я «очухивался»…
Классным руководителем была «Ириша-шестиглазая». Как ее звали на самом деле, не знаю, но так ее дразнили, т.к. она носила три пары очков сразу. На другой же день, как она у нас появилась, она сказала, чтобы я без родителей не приходил, т.к. вчера я баловался (а я вообще в школе не был). Хорошо, что меня перевели в другую школу, потом в третью.
После детского сада все было дико и полно несчастья: нет портфеля, учебников и т.д. Сам себя чувствую плохо. Наш подкидыш, Виктор Фролов, стащил где-то портфель с учебниками и мне «подарил». Портфель я не взял, бабушка сшила мне сумку, а учебники взял (грех на душу).
В школе № 5 я почему-то понравился учительнице Матрене Васильевне — она внешне была не очень симпатичная, но золотая душой. Жила Матрена Васильевна на улице Фрунзе. Видела, что я не покупаю «школьную» булочку за 5 копеек. Она звала меня к себе, что-то готовила, угощала, а потом мы с ней делали уроки. Кто видел фильм «Уроки французского» — так и было.
До сих пор не пойму, почему мне не давали на булочки, а я не просил. Мне было почему-то неудобно — ведь булочки, не выкупленные учениками, скупала учитель немецкого языка. Не хочу упоминать ее имя. Я в «стуканца» выигрывал мелочь, но булочку купить мне не удавалось.
После уроков меня ждали ребята с нашего двора во главе с Виктором. У него уже были деньги, иногда по моим меркам значительные. Мы шли на сенной базар и он меня «угощал». Все шло к криминалу… Но вошли немцы. И меня определили в так называемую «немецкую школу» № 12 (сейчас там, на ул. Думенко магазин «Митос»).
Дисциплина начиналась с вступления перед каждым уроком: «Воровать не карошо! Капут!» Все уроки шли на немецком языке. Большое внимание уделялось физкультуре. На столе у учителя (учительницы) лежала линейка, рассказывали, что ее назначение — удар по ладошкам за любые проступки. Впрочем, она оставалась без применения. Более существенным было: «Оставляем без обеда!» — вот это уже страшно. Мысль о голоде не покидала постоянно, хотя уже вроде и кормили неплохо.
Нам бесплатно выдали учебники и все, что положено для учебного процесса. Форма была смешная, на период занятий трудом и спортом. Обещали дать повседневную и парадную форму, но наступил февраль, началась Сталинградская битва. Пошел разброд среди учителей, дети уже отошли на второй план.
О наказаниях уже не было упоминания. При посещении дома часто звучало: «Ваш сын очень хороший, способный, дисциплинированный». Под конец обязательно говорилось: «Вы уж, Елена Никифоровна, когда наши войдут, скажите, что я хорошая». Мама говорила мне: «Не вздумай плохо говорить о Клавдии Антоновне, если будут спрашивать». Я долго не мог понять — кто будет спрашивать?
Бабушка, как всегда, говорила как будто для себя: «Не судите, да не судимы будете!». И я все понял: подло оговаривать кого-либо.
И вот пришли наши, книги заставили сдать, о чем я и сейчас горюю: «Интересно, что в них писали?».
Сейчас много говорят о творчестве таких писаталей, как Суворов. То, о чем он пишет, о чем говорят те, кого обвиняют в дискредитации советского строя, звучало и у немцев: «Мир поделен несправедливо — у одних места под солнцем много, у других мало; Первыми о мировом господстве объявили коммунисты, спекулируя термином «интернационализм»; Советский Союз вооружается огромными темпами, ведет подрывную работу во всех странах капитала, которые должны рухнуть. Поэтому Гитлер поспешил быстрее расправиться с Советским Союзом как гнездом коммунизма и построить новый порядок — социализм и т.д.»
Конечно, ничего этого я тогда не понимал. А про себя думал: мой отец самый сильный, самый храбрый и друзья у него такие же. Они обязательно победят, а мы с ребятами им поможем.
Но это все были мечты. А реалии жизни — совсем другие. Прислали похоронку на отца, отобрали аттестат. Мой жизненный статус постепенно сравнялся с Виктором и другими ребятами. Но мне всю жизнь, именно всю жизнь, во время невзгод везло на хороших людей. Через военкомат меня определили в суворовское училище. Я был доволен, если не сказать — счастлив: сыт, одет, братья-товарищи и вместо отца (может, даже лучше) дядька-старшина. Он жил вместе с нами, вечерами играл на аккордеоне; находил ласковое слово к каждому, жил одной жизнью с нами, но был старше, авторитетней.
И вот перед новым, 1944-м, годом объявляется мой отец — отпущен на две недели в отпуск после ранения. Абсолютно чужой человек. Он сразу забрал меня из училища. Сшил из румынского ранца сапоги — мою гордость и мечту — я теперь мог хорошо привязывать коньки, не то что к буркам. Оставил мне свое галифе, гимнастерку с дырочками от осколков, офицерский ремень и шашку. Дырки я не позволял бабушке заштопать — показывал ребятам, куда ранен был мой отец. Престиж мой в школе и на улице поднялся. Особым вниманием я стал пользоваться у девчонок: брал офицерским ремнем.
Потекли будничные школьные дни. Я опять оказался во власти ребячьей стихии. Опять у нас забрали аттестат — в третий раз разжаловали отца в рядовые и направили в штрафбат. Потом я уже узнал, за что.
Первый раз это случилось, когда он вышел один из окружения. Второй раз на него донес замполит. Отец, как старый солдат, перед боем лично обходил бойцов. Больше всего он боялся обморожений, которые бывали не так в сильные морозы, а на «границе» со слякотью. Солдатская шинель, хоть и мокрая, а греет, т.к. она сшита наподобие бурки. А ноги, чуть сырые — морозец и все. Солдат-пехотинец без ног никто. Вот и обходил отец солдат и у каждого проверял ноги и требовал оборачивать их бумагой — газетами. А бумаги нет. Почему? «Да замполит дает по одной газете на отделение, на курево не хватает». Отец вызывает замполита и делает ему замечание: завтра-послезавтра в бой, а никакой политработы не ведется. Даже газет нет. «Что, в политотделе газет нет?» «Есть, много. Их никто не читает». «Чтобы у каждого бойца была одна, а то и две газеты!» Пришлось замполиту взять бойцов и притащить кучу газет, которыми … стали обворачивать ноги! И, несмотря на то, что его ставили в пример за распределение газет, замполит написал донос: мол, издевательство и насмешка над политработниками.
В третий раз отца разжаловали опять-таки по доносу. Семейное предание рассказывает об этом так. Когда наши войска вошли в Польшу, поляки подняли восстание в Варшаве. Но наступление затормозилось: Советская Армия подтягивала тылы, пополняла подразделения людьми, боеприпасами. Перебежчики-поляки просили помочь восставшим, бойцы просились в бой, но… И вот около роты добровольцев обратились к отцу с просьбой разрешить оказать помощь. Отец разрешил — негласно. Тут же последовал донос…
Вторым Белорусским фронтом командовал Рокоссовский. «Покажите мне этого преступника!» — приказал он. — Почему его уже третий раз разжалуют, посылают на смерть, а он через полгода опять командует полком?». Рокоссовский фактически спас отца от штрафбата, взяв его сначала ухаживать за своим жеребцом Орликом, а потом сделав его адъютантом по особым поручениям.
Отец страдал от своей (как говорила мать) глупости, страдали мы, но сейчас с вершины многих лет и большого жизненного опыта я одобряю его поступки, ведь он не уронил солдатской чести и своего авторитета.
Ну, а школьные годы текли, то ускоряя бег, то замедляя. Вот нас перевели в здание 3-ей школы, но с названием 1-й. Немцев из здания школы № 1 убрали, и хотя там еще делали ремонт (верхний этаж пострадал от попадания бомбы), уже начался и учебный процесс. Школа стала чисто мужской. Ученики помогали в ремонте.