Удивительно, как часто бывает в редакционной практике: письмо ложится к письму, тема – к теме. Галина Ивановна Усынина, не читая в «ЧЛ» письма Ю.Б. Петрова, написала о том же – о военном детстве. И мы, не откладывая, решили поставить его срочно в номер: этого требует Жизнь, этого требует Память.

Зима 1943 года была настолько суровой, что, казалось, сама природа пыталась вмешаться в происходящее.
Холод и голод днем и ночью беспощадно истязали нас. Оккупанты еще летом не оставили нам никаких надежд на выживание.
Однако мы продолжали держаться. В доме, в котором мы тогда жили, была почта. Мой дедушка был ее начальником. Дом этот был одним из самых лучших в станице Бессергеневской. Низы были из ракушечника, верхи — кирпичные. Внутри дом был облицован деревом с филенчатой отделкой. (Позже, в 70-е годы его почему-то снесли).
Дом стоял на открытом месте. Он был первым перед обрывом. На краю обрыва примостился только маленький сарайчик, в котором была кузница. До соседнего дома расстояние тоже было значительным, т.к. между ними начиналась балка. Дом производил впечатление центра станицы.
Может быть, поэтому к нам первым пожаловали захватчики. Сначала с оглушительным треском въехала до зубов вооруженная группа мотоциклистов. Спустя некоторое время на красивых лошадях, в ладно сидящих мундирах, обвешанные значками и наградами, въехали, перемесив весь наш огород, фашисты поважнее.
Они удобно расположились у нас. Спустя часа два все наше птичье хозяйство было съедено. Обедали соседской свиньей.
Но они у нас не остались. Рассказывала бабушка, будто дед свою почту, хотя она и была заколочена, объявил международной организацией. Все время оккупации мы прожили без немцев, к нам никого не подселяли. Но грабеж продолжался.
Когда местные власти покидали станицу, имеющиеся в колхозной кладовой продукты они раздали населению. Дедушка получил два мешка пшеницы, которые тщательно зарыл в сарае. Захватчики со своим европейским опытом мгновенно обнаружили и конфисковали пшеницу.
Вскоре у нас ничего не осталось. Последней была квочка, которую бабушка долго прятала. Ее нашел рыжий, весь в прыщах, парень. Равнодушно переколотил он своим ножом яйца, из скорлупок один за другим выпадали красные комочки. Затем поймал и унес квочку.
На полатях дома, между перекрытиями, неизвестно в какие времена, были насыпаны отруби, используемые для корма птиц. Это все, что у нас осталось. Часто тогда мне назойливо мерещился последний стакан молока, выпитый еще до оккупации.
Немцы, убедившись, что у нас ничего не осталось, оставили нас в покое. Румыны переворачивали все вверх дном вплоть до своего исхода. Они забрали даже мою одежду и мои игрушки.
Я отчаянно мерзла и плакала. У меня болели ноги. Растирая их, бабушка говорила, что это ревматизм от холода.
Если летом сорок первого мама и еще несколько женщин, объединившись в бригаду, смогли заготовить дрова на зиму, то летом сорок второго было не до этого. С весны почти вся станица рыла противотанковые рвы в степи.
Дедушка старался приобретать все, что могло гореть. В сарае появилось несколько плит макухи и мешки с подсолнечной шелухой.
Мы все ютились в комнате, где была печка. Шелуха скорее тлела, чем горела. Тепла от такого топлива было очень мало. Тогда много чего сгорело в печке.
В середине 60-х, отдыхая в Алуште и попав в музей писателя Сергеева-Ценского, я увидела в кабинете старинные книги. В первый момент я не могла вспомнить, где я видела такие фолианты, а потом вспомнила — это же у моего дедушки были такие книги. Вряд ли их утащили мародеры. Но где они? Скорее всего, сгорели.
На полатях были не только отруби. Там был всякий хлам. Побывав там в очередной раз, бабушка спустилась не с пустыми руками. Перед собой, на вытянутых руках, она несла старую, в пыли, фуфайку. Долго выбивала из нее пыль, а затем из рукавов сшила мне бурки. Из остального получилось что-то в виде поддевки. Старый, изъеденный молью платок, завязанный крест-накрест впереди и узлом сзади, хранил остатки тепла в моем теле. Я стала даже «выходить».
Стояли серые, промозглые дни. Где-то далеко, на юго-востоке нависали, не двигаясь, черные слоистые тучи. Они были необычными. Всматриваясь в них, мы с бабушкой уловили едва доносившиеся глухие звуки. То была канонада. В иное время можно никогда не испытать те чувства, которые охватили нас. Каждый день мы прислушивались: не становится ли слышнее канонада? Но перемен не было.
Вскоре высоко в небе мы увидели наш самолет. Лишенные всякой информации, мы поняли, что скоро «супостатов» погонят.
По станице прошел слух, что ночью, возле моста через Аксай, немцы задержали двух мальчиков. Они не сказали, к кому шли, и их расстреляли в районе колодца. Станичники решили, что дети шли, чтобы определить огневые точки немцев, и стали ждать наступления.
Тем временем немцы готовились к посевной. Они заставили отремонтировать весь имеющийся инвентарь. Установленный перед обрывом, недалеко от кузницы, в ряд и выкрашенный, он являл нам немецкий порядок.
Наши самолеты регулярно стали появляться над Бессергеневской. Весь инвентарь и кузница были уничтожены.
Во дворе возле сарая, без колес, в перевернутом состоянии лежала телега. В какой-то день я увидела, что дедушка стал выносить из сарая колеса и надевать их на оси. Появились женщины с детьми. Кто-то привел чудом уцелевшую корову, которую запрягли в телегу. Набросали соломы, застелили всем, что имелось, и усадили нас — детей. Сверху укрыли одеялами и завалили соломой.
Оказывается, ночью в станице побывали разведчики. Приказ был: всем уходить в степь. По Бессергеневской будут бить «Катюши».
В путь двинулись только женщины с детьми.
Я сидела на краю. Перед моими глазами была дыра. Сквозь солому я вела наблюдение за происходящим. Мама взяла вожжи, и процессия двинулась. Сзади и с боков телегу толкали женщины.
Как только мы выехали за станицу, корова остановилась. Острая кромка льда, покрывающая снег, резала ей ноги. Неслась поземка. Среди белого безмолвия свистел, продувая насквозь, ветер.
Бедные наши мамы. В чем же они были одеты! Стеганки, брезентовые юбки, тканые платки, да валенки все в заплатах. А в это время где-то гуляла мамина ондатровая шубка.
Часть женщин перешла вперед и стала утаптывать снег. Мы двинулись дальше.
Мой бок, который был снаружи, окоченел. Меня клонило ко сну. Неизвестно, сколько прошло времени, я очнулась от громких радостных криков. Навстречу неслись лыжники в белых маскировочных халатах. Были объятия, слезы и смех. Мы были спасены.
Моя мама горько плакала. Она обморозила руки. Я слезла с телеги и прижалась к ней. Двое разведчиков усиленно растирали ей руки. Один из них дал маме из своей фляги чего-то горячительного. Когда все успокоилось, мы двинулись дальше. Нас вели разведчики, лыжами прокладывая нам путь.
Скоро показалась хатка. Здесь нас ожидали. В первой комнате пылала раскаленная печь. Стоял длинный стол и лавки. Было жарко.
Во второй комнате на полу через всю комнату были постелены дорожки. Посредине стояли противни, на которых возвышались очищенные бордовые свеколки и сваренная комочками золотистая пшенная каша.
Нас, детей, усадили вокруг этого изобилия. Мы мало чего ели. Нас сморил сон.
На следующий день машиной нас доставили домой. Немцев в Бессергеневской уже не было.
Вскоре через Бессергеневскую нескончаемым потоком прошли наши войска. Они были не похожи на солдат сорок первого. Говорили: «Идут сибиряки». В белых тулупах, с автоматами, у них была особенная постать: они изгоняли врага.
У нас начиналась новая, еще трудная, но полная надежд, светлая жизнь.
Мне было тогда шесть лет.