15 ноября — сорок дней, как умер Иван Герасимович Репников. В его архиве есть рассказ «Сороковицы». Вспомним сегодня журналиста, историка, фронтовика…

Кудлатый пес Тузик встретил меня у калитки радостным лаем. Я присел перед ним на корточки. Он прыгал вокруг меня, становился на задние лапы, повизгивая, тянулся лизнуть в лицо. Из-за угла куреня в фартуке, с половником в одной руке и с пустой тарелкой в другой показалась тетя Поля.
— Кто тут? — И увидев меня, прямо-таки запричитала: — Ой, племянничек дорогой наш приехал дядю помянуть. Иди, иди, Володюшка, а то мы уж за стол сели.
Под раскидистой старой жерделой с потрескавшейся серой корой за двумя сдвинутыми друг к другу столами тесно сидели пришедшие на сороковины дяди Коли.
До чего же была сильная жердела. Будто на каждую веточку без счета нанизали янтарные бусы. Сорок дней тому назад под этой же жерделой, на этих же столах стоял гроб с телом дяди Коли. Только тогда жердела цвела, да так рясно — каждая веточка как сметаной была облеплена. Помню, лепестки, срываемые легким ветерком, падали тихо-тихо. Некоторые опускались на лицо покойного, и Таня, семилетняя внучка дяди Коли и тети Поли, видимо, боясь прикоснуться к лицу дедушки, сдувала их, вытянув губы.
Много людей провожало дядю Колю на кладбище. Похоронная процессия растянулась на целый квартал станицы. Потом постепенно редела. И все же многие пришли на кладбище и бросили по горсточке земли на гроб покойного. И почти все после погребения пришли на поминки. И на могиле, и тут, на поминках, говорили добрые слова о дяде Коле. И не потому, что «о покойнике — или хорошо, или — ничего». Если бы кто и попытался вспомнить плохое о дяде Коле, ему бы этого не удалось.
Дядя Коля прошел войну с первого и до последнего дня. Награжден и орденами, и медалями. И до войны, и после работал в колхозе. Надо пахать или сеять — садится на трактор. Близится уборка — ремонтирует комбайн, а потом на нем же — в поле хлеб убирать от зари до зари. Зимой в мастерских слесарит, кует. Надо за чем-нибудь в Ростов, в район, ночь-полночь: «Николай Сергеевич, смотайся…». Он без разговору — за баранку. И так — больше сорока лет…
Колхозное начальство уважало его, ценило. Тете Поле, мне, да и другим, конечно, было приятно, что представитель правления колхоза хорошо говорил о дяде Коле у его могилы. Этот же представитель пришел и на сороковины и тоже говорил добрые слова. Особенно мне запомнилось, как он сказал: «Бескорыстным человеком был Николай Сергеевич. Никогда ничего не просил лично для себя». А я, грешник, подумал вот о чем. Наверное, колхозное начальство, привыкнув к тому, что дядя Коля был скромным до застенчивости, никогда ничего не просил для себя при жизни, и теперь, уйдя в мир иной, не будет на него в претензии, отделалось только сооружением простенькой гробнички из листового железа на его могилку да речами. И тут же укорил себя: «Напрасно я так о правлении. Оно вон за трудодни не может с колхозниками рассчитаться…».
Дядя Коля никогда ни на кого не обижался, всегда довольствовался самым скромным. Знаю, одна у него была заветная мечта — заиметь мотоцикл. Редкой была эта штука в станице. Два-три — и обчелся. Район их распределял. Однажды возил дядя Коля в район на какое-то совещание колхозного парторга. Возвращаются, а парторг говорит:
— Я тебя, Николай Сергеевич, сейчас обрадую. Райком выделяет нам один мотоцикл с коляской. Думаю, он тебе достанется. Давно мы намерены тебя отметить.
— Мотоцикл? — Чуть не вскрикнул дядя Коля. — Вот спасибо, вот спасибо. Эта штука у меня давно в голове сидит. Спасибо, спасибо, — благодарил он парторга, будто тот ему уже вручил мотоцикл.
А парторг продолжает:
— Надысь, гляжу, ты на горбу тащишь вязанку сена…
— Запасаюсь корове на зиму, — говорит дядя Коля. — В лесополосах кошу, в буераках.
— Знаю, не воруешь, — кивает парторг. — Я это не к тому. Был бы у тебя мотоцикл — не на горбу таскал бы.
Парторг помолчал, а потом говорит:
— Николай Сергеевич, удивляюсь: чего ты никак со своей коровой не расстанешься.
— Так внуки ж молочко дюже любят. Да и сам я грешен: привык к парному.
Парторг усмехнулся:
— Ведь сколько мороки с этой коровой. На вашем краю, кажись, только у тебя и осталась. Надо, надо, Николай Сергеевич, освобождаться от частной собственности. Въелась она в нас, как тот репей. Вот и сейчас на активе об этом говорил первый. Я записал. — Он достал из папки бумажку и стал читать:
«Надо настоятельно помочь колхозникам освободиться от домашних забот, чтобы они могли плодотворно, заинтересованно работать на колхозных полях и фермах. Только тогда мы добьемся зажиточности колхозов. И колхозы вдоволь будут давать колхозникам и молока, и мяса, и овощей».
Дядя Коля молчал. Парторг спросил:
— Не веришь?
А дядя Коля в ответ:
— Хочешь, я тебе байку расскажу?
— Валяй, — разрешил парторг.
-… Было это в гражданскую войну, в двадцатом году. Красные заняли станицу. В курень к одному деду заходит командир. Дед к нему:
«Скажи, мил человек, когда кончится война?» Тот уверенно отвечает: «Завтра». «Неужто?» — подивился дед. А тот: «Да, да, завтра. Завтра вышвырнем беляков из Новочеркасска, и конец войне. Заживем тогда, дед, свободной жизнью. Старое долой, все, как есть, будет по-иному». «Это как же?» — спрашивает дед. «Ну, как тебе объяснить? — Говорит командир. На глаза ему попалась стоявшая на подоконнике керосиновая семилинейная лампа с изрядно закопченным стеклом. «Ага, — ткнув пальцем в бок лампы, продолжал командир. — Скажем, эта лампа. Глаза при ней губите, копоть в даме. А при Советах везде будет электричество, — и, ткнув пальцем еще раз в бок лампы, как приказал: — Долой ее!» Дед хвать лампу и — через форточку ее во двор.
— К чему это ты? — не понял парторг.
Дядя Коля помолчал, а потом и говорит:
— Сколько десятков лет прошло с той поры, как дед выбросил свою семилинейную? Много. А в станице когда появилось электричество? Парторг ухмыльнулся:
— Значит, не веришь.
Возвратившись из района, дядя Коля, как бы между прочим, обмолвился:
— Скоро у меня будет мотоцикл.
— Деда, покатаешь? — радостно спрашивает Таня.
— Всех покатаю, — пообещал он.
Не довелось. Ждет-пождет вестей из правления о мотоцикле с коляской. А в это время на том мотоцикле уже мотался по улицам станицы сын главбуха колхоза Юрка.
Как-то парторг встретил дядю Колю и говорит: «Сожалею, что не сбылось мое желание наградить тебя мотоциклом. Члены правления проголосовали наградить им Юрку. Посчитали: молодежь надо в колхозе удерживать». «Ну что ж, надо, так надо», — пожал плечами дядя Коля.
Я часто бывал у дяди Коли и никогда не видел, — чтобы он, придя с поля или из мастерской, без дела сидел. Жадный был до работы. Тетя Поля не раз говорила ему: «Не думай, что ты двужилый. Тебе на седьмой десяток… Побереги себя, а то так в борозде и помрешь». А он лишь улыбнется, тронет пальцами сивые усы, скажет: «Нет, Поля, помирать буду дома. Хоть приползу, а помирать буду на своей усадьбе»»
И вот сорок дней тому назад пришел вечером, поужинал, побрился, говорит: «Завтра рано посылают ехать в Ростов. В кухне буду спать на своем топчанчике, чтобы никому не мешать». Этот топчан он соорудил недавно. Любил прилечь и отдохнуть на нем. Зачастую и ночевал тут. И вот в роковой день, как лег на свой топчан, так и не встал.
Теперь на сороковины помянуть дядю Колю пришли человек двадцать. Сидели тесно, переговариваясь тихонько, как это бывает в таких случаях. «Куда же мне приткнуться?» — думаю. Тетя Поля посадила меня рядом с собой, налила лапши с курятиной, стопку водки. Спросив, как там «наши», имея в виду моих жену и сына, тут же заспешила к горнушке.
Прямо напротив меня сидела, поджав сухие губы, ближайшая соседка тети Поли. Я знал, что все зовут ее Карга. Многие и не знали ее настоящего имени — Карга да Карга. Сколько ей лет, никто не знал. Метко кто-то припечатал ей кличку. Лицо у бабки черное, как платок у нее на голове, нос сухой, длинный, загнутый книзу, глаза черные, острые. Как я понял, все ждали ее команды. Она, глядя куда-то вверх перед собой, медленно и широко перекрестилась, а потом, уставившись в тарелку, проговорила низким со скрежетом голосом:
— Царствие небесное нашему Колюшке.
Двое или трое перекрестились, другие смотрели на Каргу, как она берет костлявыми заскорузлыми пальцами стопку, предчувствуя, что она скажет еще что-то. Так и было. Закатив глаза под лоб, Карга проговорила:
— Помянем нашего Колюшку.
Она разом опрокинула в рот стопку, утерла рукавом губы, еще раз перекрестилась и начала хлебать лапшу. Выпили и стали есть и все присутствующие. Над моей головой свисала ветка. Жерделы на ней были еще не дозревшие, но закусывать водку — лучше ничего не найдешь. Я сорвал несколько жердел и, закусывая, глядел на Таню, уставившуюся в тарелку с лапшой и стопку с водкой, накрытую кусочком хлеба, стоявшие на середине стола: для дедушки Коли. Ее, конечно, интересовало: почему к ним никто не притрагивается. Дернув за рукав тетю Полю, Таня кивнула на середину стола:
— Бабушка, а это кому?
За тетю Полю ответила Тане Карга:
— Это твоему дедушке Коле.
Таня округлила васильковые глаза:
— Но он же помер.
— Дедушка Коля помер, а душа его живая, — положив ложку на стол, решила развеять Танино недоумение Карга. Но та растерянно смотрела то на Каргу, то на тетю Полю, пытаясь что-то спросить, но Карга продолжала: — Седни он, твой дедушка, в день сороковины последний раз придет обедать суда, за хозяйский стол. Но мы его не увидим. Ведь у него только душа. А дом его теперя во-он там, — ткнув в небо пальцем, заключила Карга.
— А ночью он придет? — уставившись на Каргу, спросила Таня.
— Можа, и придеть, — кивнула та и, помолчав, добавила: — Обязательно придеть. Сороковицы же.
— Не пугай дитя, — попросила тетя Поля.
— А что тут такого… — заговорила Карга. — Нехай знаить. А то зачали уже все забывать. Помершие-то, они нас завсегда помнють. Так-то.
Уже начинало смеркаться, когда все разошлись. Последней уходила Карга. Таня, прижавшись к тете Поле, глядя на удаляющуюся Каргу, просяще проговорила:
— Бабушка, я с тобой буду ночевать?
— Со мною, со мною, — успокоила та внучку, погладила ее по льняным волосам.
— Таня, — говорю я, кивнув вслед удаляющейся Карге, — все это сказки…
— А ночью и сказка страшная, — как-то с недетской серьезностью проговорила Таня, принимаясь помогать убирать со стола.
Хотел и я помочь, да тетя Поля отстранила:
— Отдыхай. Я тебе постелила там, в кухне, на топчане. Иди ложись. Правда, там свету нету, что-то оборвалось.
Я пообещал завтра найти, что там «оборвалось». Посулился помочь полить огород, если не пройдет ночью дождь. Очень похоже было, что пройдет. Когда я ехал сюда и переправлялся через Дон, начала играть низовка, оловянная рябь заходилась по воде, на западе кучковались тучи. А сейчас прямо-таки пахло дождем.
В ту ночь заснул я сразу же, а потом будто что-то померещилось: кто-то звал меня и лез в окно, широко раскрыв рамы. Но в кухне глухое окно, только форточка. Если кто и пришел, почему Тузик не лает. А ту т как саданет гром, и я окончательно проснулся. И увидел: за окном стоит кто-то в белом. У меня все так и похолодело. А тут еще гром добавил: аж небо раскололось. И снова молния. А тот, в белом, тянет руки к окну… Я ни жив, ни мертв.
Вспомнил, что надо молитву прочитать вслух. Но ни одной не знаю. Я перекрестился. Молния… Гляжу на окно — никого. Чудо какое-то! И уже глухие раскаты грома куда-то удаляются.
Долго не мог заснуть, думал: что же это было? Успокаивал себя: дескать, привиделось. Однако ж, что-то внутри колотило, как в лихорадке. Нет-нет да бросало в дрожь. Спал беспокойно. Ощущение беспокойства осталось и на утро, когда я встал. А утро было — чудо: все умыто ночным дождем, так пахнет землей и зеленью. Стал одеваться. Нет рубашки. Вот тут же на табуретке клал ее вместе с брюками. Брюки тут — рубашки нету. В кухню заглянула тетя Поля.
— Володя, ты не рубашку ищешь? Я ее постирала, сейчас поутюжу.
— Рубашка? — Вырвалось у меня. Я чуть не захохотал и почему-то спросил: — Таня с тобой спала?
— Со мной.
— Не боялась?
— Какое там! — махнула рукой тетя Поля. — Спала без задних ног. И до си дрыхнет.
Я лишь почесал в затылке.