Люблю перебирать старые фотографии. Вот кто эта женщина? Шляпка, похожая на клоунский колпачок с маленькой вуалеткой, тёмное платье. Лицо строгое, даже сердитое. Рядом, опираясь на небольшую колонку, стоит военный. Судя по форме, пехотный офицер. На обороте, выцветший от времени, чернильный штампик – «Фотография Семеняки. Киев, Фундуклевская, 17». Две фотографии, незнакомых мне людей, закрученные в обрывок старой газеты — «…Его Величеству Государю Императору, в пятницу, имел счастье представляться военный атташе при японской миссии генерал Учи Яма и морской атташе при японской миссии капитан 1-го ранга Тейжиром Курой» храню в старом мамином альбоме с бронзовой защелкой, даже не зная, откуда взялись это японцы? Надо бы выбросить эти фотографии (к чему незнакомые, чужие лица?), а вот почему-то жалко. Кто знает, глядишь, расскажут когда-нибудь ошеломительную историю, похожую на рождественскую сказку.
Вот такую рождественскую сказку однажды подарила мне старая фотография отца в форме военного летчика 30-х годов, сидящего сзади гордого «ваньки». Судя по извозчику, ехал он от вокзала. Не удивляйтесь, предположить это могу со знанием дела. Раньше ведь извозчики делились на одноконных лихачей, на зимних «парников», их называли «голуби со звоном», на «троечников» — эти катали на тройках, на «колясочников», возивших «парой в дышло» и на обыкновенных «ночных», их называли «ваньками». «Ваньку» днём можно было нанять у вокзала, а ночью поймать на улице. Вот эта фотография и одарила меня дружбой с Иваном Спиридоновичем Рахилло, у которого оказалась такая же фотография, и на долгие годы свела с потрясающим человеком Анатолием Васильевичем Виноградовым.
Но всё по порядку. Ведь любая сказка от начала начинается, до конца читается, а в посередке не перебивается, как учит Владимир Иванович Даль.
В конце 1930 года по путевке ЛОКАФа (литературное объединение Красной Армии и Флота) приехал в Новочеркасск молодой писатель Иван Рахилло, чтобы написать книгу о летчиках. В Новочеркассе в те годы, как знают читатели газеты «Частная лавочка», базировалась 13-ая Авиабригада. Кстати, первый самолет в новочеркасское небо поднялся осенью 1927 года. И поднял его командир 15-го отдельного корректировочного авиаотряда А.В. Добролеж, а через два года формируется и легендарная 13-ая Авиабригада, ставшая первым крупным авиационным соединением Северо-Кавказского военного округа. В бригаде было 150 самолетов Р-1 и Р-5 и командовал бригадой И.Д. Флоровской.
С иронией могут заметить, автор, мол, считает 13-ую Авиабригаду легендарной потому, что в этой бригаде когда-то служил его отец, но поспешу успокоить, не я первый об этом сказал. Впрочем, судите сами: первые курсы штурманов РККА, первые ночные полеты. Кстати, Анатолий Васильевич рассказал мне, что в начале тридцатых участились катастрофы при ночных полетах. Причиной были просчеты в пилотировании и слабое оснащение навигационными приборами. Тогда многие командиры авиационных соединений пострадали: и из партии их исключали, и из ВВС изгоняли. Многие оказались в лагерях и тюрьмах. Ночные полеты прекратились. Кому охота рисковать собственной судьбой? Но прошел год, и ночные полеты вышли из-под запрета. А спустя много лет, уже на фронте, он узнал, что на докладной записке наркома обороны Сталин начертал синим карандашом, что летчиков, мол, надо обязательно учить летать ночью, хотя любому грамотному летчику понятно и без этой резолюции, что авиация не может существовать без ночных полетов.
В 13-ой Авиабригаде проходили и первые испытания скоростного авиационного пулемета ШКАС, и первые полеты в строю, и первое световое посадочное Т, и первые кодовые огни на самолетах, и первое испытание кислородного оборудования на высоте, испытывал К. К. Коккинаки, и первые испытания буксируемой мишени для стрельбы в воздухе, и первое прицельное бомбометание учебных авиабомб, придуманных летчиком П. Гроховским (репрессирован и погиб в 1937), и первое десантирование техники, и первые уроки высшего пилотажа, и первые взлеты и посадки звеном. Обо всем этом, кстати, ростовские кинооператоры Давыдов и Александров сняли фильм «На страже СССР», но в Госкинофонде СССР я смог найти только аннотацию к этому фильму. То ли от старости пленка осыпалась, то ли тридцать седьмой перечеркнул не только судьбы многих авиаторов 13-ой Авиабригады, но и киноисторию.
А дело в том, что все эти летные эксперименты шли как бы в русле тактики, разрабатываемой маршалом Тухачевским: крупные авиасоединения, крупные механизированные корпуса, крупные танковые армии. Всем этим потом удачно воспользовались немцы в начале войны. Кстати, в Липецке немецких асов учили летать наши летчики. Они хорошо летали, учителя-то у них были асы. Геринг, в память об этом, обвел на карте город Липецк красным карандашом, и в годы войны ни одна бомба не упала на этот город.
Новочеркасск, должен заметить, не только столица славного донского казачества, но и Авиации. Сами посудите, 13-ая Авиабригада, 81-ый легендарный авиаполк, бомбивший в августе 1941 Берлин, ставший потом 5-ым гвардейским дальнебомбардировочным авиаполком. Какой ещё город может похвастаться такой историей?! Но и в этом нет ничего удивительного: авиационные полки царской России формировались из кавалеристов и только из Гвардии! Пилоты и шашки носили! Авиационная символика с полным правом может быть вплетена в герб двухсотлетнего Новочеркасска.
Но вернемся к лётным будням 30-х, о которых молодой писатель Иван Рахилло рассказал в романе «Летчики», закончив роман не очень удачной, как мне показалось, но неслучайной метафорой: «Пропеллер разнес солнце серебряным кругом». Почему он выбрал именно эту метафору, понял, когда был однажды приглашен заглянуть к нему в гости, где меня ждал Анатолий Васильевич Виноградов.
Есть в Москве Серебряный переулок. Не всякий его найдет. На старом Арбате, рядом с «Зоомагазином», почти напротив памятника Булату Окуджаве, есть небольшая арка, заглянув в которую, попадаешь в Серебряный переулок. «Я полвека живу в Серебряном переулке, на Арбате. В те далекие времена, когда я впервые, в буденовке и в длинной кавалерийской шинели, вошел сюда, много бессонных ночей было отдано любимому литературному труду. Вот полвека я здесь и прожил …» — так начинается творческая биография прекрасного прозаика Ивана Спиридоновича Рахилло, автора книг «Мечтатели», «Летчики», «Чкалов», «Маяковский», «Есенин», «Русское небо», «Чугунные часы», «Смелое сердце».

Серебряный переулок — серебряный круг…
С Анатолием Васильевичем Виноградовым до этой встречи мы только переписывались, рассказывая в письмах о себе, о семье, и никогда не встречались. Я и сегодня храню его письма, храню все его публикации в газете «Знамя коммуны», храню открытки и старые фотографии, которые он присылал мне. Спросите, зачем? А зачем храню фотографию женщины в клоунской шляпке с вуалеткой, зачем храню обрывок газеты полутора вековой давности? Кто знает, быть может кому-то это подарит рождественскую сказку, как мне старая фотография отца. Одним словом, храните старые фотографии, старые письма, обязательно храните, не зря ведь Твардовский говорил, на старости всё сгодится! Благодарен я Анатолию Васильевичу Виноградову и за знакомство с прекрасным человеком и писателем Иваном Яковлевичем Кравченко, которое потом переросло в настоящую дружбу, а с высоты прожитых лет понимаешь, что ничего дороже этого нет.
Двадцать восемь лет тому назад, в декабре 1977 года, Анатолий Васильевич Виноградов приезжал в Москву и жил у Ивана Спиридоновича Рахилло. Только не подумайте, что у автора уникальная память. Просто в тот вечер Рахилло подарил автору свой новый сборник прозы «Человек из Серебряного переулка», размашисто указав год. А вот помню, что декабрь в том году был холодным, и я, не рассчитав, поплелся через весь Арбат, и сильно подмерз. Надо было бы пойти от Смоленской площади, это ближе, да вот поленился сделать пересадку в метро. Все остальное запомнил, записав, вернувшись домой после той встречи. Журналистская привычка.
— Заходи, заходи, — пригласил Рахилло, открывая мне дверь.
Помогая снять пальто, как бы в невзначай, пощупал правую руку повыше локтя.
— А ничего, ничего, — покивал он головой. – А ну-ка, мою обхвати.
Я попытался обхватить одной рукой его руку, и не смог. Он напряг мышцы и я почувствовал, что мои пальцы не могут сдавить это железо.
— То-то, — хмыкнул он. – Ну, ступай к старикам. Андрея Петровича Старостина, знаешь?
Как болельщик «Спартака», я знал братьев Старостиных, но знаком с ними не был.
— Вот и познакомишься, — пристраивая моё пальто на вешалке, сказал он. – Толя, встречай, он пришел, — крикнул он.
В прихожую стремительно вышел среднего роста человек, и, как мне показалось, с интересом и недоверием оглядел меня, судя по всему, стараясь найти какие-то знакомые ему черты.
— Похож? – спросил Рахилло.
Анатолий Васильевич смущенно улыбнулся, а потом, заметил, весь вечер внимательно разглядывал меня, и только прощаясь, сказал, что я похож на отца.
Помню, что весь вечер Рахилло рассказывал о дружбе с Новиковым-Прибоем, вспоминал, что Алексей Силыч умел, характеризуя характер человека, найти сравнения из морской терминологии. О человеке, который подчеркнуто несет себя, говорил:
— Идёт, точно плывет под бом-брам-стеньгами и лиселями.
Вспоминая шумные ссоры в портовых кабаках, Силыч говорил:
— Я ему тогда так врезал, что только два зуба и оставил, чтоб сахар грызть.
Придумывал прозвища, которые накрепко прикипали к человеку. О ком-то из писателей сказал:
— Это не человек, а карболовая кислота.
Рассказывая, Иван Спиридонович часто подкашливал, как подкашливают, когда крошки попадают в дыхательный путь. Заметив мой взгляд, тихонько шепнул:
— Не обращай внимания. Ерунда какая-то. Уже с месяц что-то мешает. Надо бы к врачу сходить, да все думаю, прокашляюсь.
Тогда он не знал, что врачи найдут у него страшную болезнь горла. Рак.
«Приговор окончательный и обжалованию не подлежит» — напишет мне в письме Анатолий Васильевич.
Хоронили Человека из Серебряного переулка жарким московским летом. Хоронили «по второму разряду», поставив гроб с телом в Малом зале ЦДЛ. Народу пришло мало. Лето. Отпуска.
А в тот веселый вечер Андрей Петрович Старостин вспомнил, что Юрий Карлович Олеша, с которым он дружил, на вопрос партийного аппаратчика, почему, мол, советский писатель, бездельничаете и пьянствуете, ответил:
— Я не пьянствую, у меня просто длинная пауза!
А Анатолий Васильевич рассказал, как Ворошилов с Буденным инспектировали Северо-Кавказский военный округ.
— Представьте, — рассказывал он, — летний лагерь, утро, офицеры на завтрак ждут Ворошилова с Буденным. Входит нарком.
-Товарищи офицеры! – командует старший по званию.
Все офицеры встают.
— Садитесь, — говорит Ворошилов. – А кто из вас утром водку пьёт?
Гробовая тишина.
— И тут, — засмеялся он, — технарь, метр с кепкой, кричит на всю палатку:
— Я, товарищ маршал!
— Технику и мне по сто пятьдесят, остальным чай!
Не вспомню, что послужило причиной вспомнить 1937, но рассказ Анатолия Васильевича записал дословно. Думаю, для многих, кто знал Анатолия Васильевича Виноградова, этот рассказ может стать откровением.
— Летом 1937 года я служил в Красноярске в 44-й особой штурмовой авиабригаде, — рассказывал Анатолий Васильевич. — Командовал авиабригадой полковник В. Г. Рязанов. Ближе к первому снегу Рязанова и многих командиров нашего соединения арестовали. Одних – ночью, других – прямо на аэродроме. А через неделю и меня вызвали в штаб и долго расспрашивали о Рязанове. Я рассказывал, как Рязанов летает, говорил о нем как о человеке, с которым легко и радостно служить. Меня не перебивали, выслушали, и отпустили с миром. А на следующий день, перед строем, зачитали приказ, в котором было сказано, что я уволен из рядов ВВС РККА и мне надлежит в трехдневный срок освободить квартиру и выехать из Красноярска, куда глаза глядят. В приказе стоял и номер 43 и пункт «б». Что означал этот приказ и этот пункт «б», я узнал спустя много лет: «политически неблагонадежен». Всех, кого вызывали после меня, тем же приказом увольняли из рядов ВВС. Так вот, всех, кто на третий день оказался на вокзале, арестовали, а я, по совету друзей, собрал свои охотничьи пожитки и ушел в тайгу, где и отсиделся в охотничьей избушке до сибирских морозов.
Как мне рассказывали позже, меня долго разыскивал уполномоченный особого отдела подполковник Якобсон, но найти не смог.
Друзья хранили тайну охотничьей избушки.
В Москву добрался в середине зимы 1938 года, и долго стучался в разные двери, но отсутствие знаков различия в голубых петлицах говорило тогда о крамоле. Только один человек, Ваня Рахилло, не побоялся приютить меня в своём доме. Он и Мишу Каминского разыскал, с которым мы вместе учились в 1929 году на Каче. Миша прилетел с Чукотки, где работал в полярной авиации, пошел в кадры ГВФ, но там отказались взять меня даже рабочим на аэродром. Не взяли на аэродром, пошел грузчиком на Казанский вокзал, там никого не пугало, что бывший военный летчик таскает мешки. Три года я жил у Вани в Серебряном переулке, работая грузчиком на вокзале, и только перед войной восстановили меня в кадрах ВВС. А Василий Георгиевич Рязанов, отсидев по приговору «тройки», вышел перед самой войной, и в годы войны командовал первым гвардейским штурмовым авиакорпусом, став генерал-лейтенантом авиации и дважды Героем Советского Союза. И мне приятно сознавать, что на том допросе в тридцать седьмом я говорил правду о хорошем человеке. Только вот дорого стоит у нас правда, если пришлось через всю жизнь пронести этот треклятый приказ за номер 43 с окаянным пунктом «б».
Анатолий Васильевич Виноградов не был ущербным человеком, обида в нем жила, но жить ему не мешала. Он был жизнерадостным человеком, умеющим и радоваться и сострадать. Впрочем, друзья не позволили бы ему опустить голову.
А вот в письмах нет-нет и проскальзывала обида, которую Виноградов изящно камуфлировал веселой шуткой, рассказывая, как в бумагах особого отдела бесследно исчезали представления командования к очередному ордену. Судя по всему, жив был Якобсон, не простивший ему охотничьей избушки. Тридцать седьмой и сталинские репрессии долго ещё будут историческим шампуром, на который нанизывались и будут нанизываться целые поколения. Но жизнь властно требовала от Виноградова продолжения, и Анатолий Васильевич жил, радуясь каждому дню.
Таким я его и запомнил, сохранив в памяти.
В последние годы мы потеряли друг друга. Ваня Кравченко писал мне, что он переехал к сыну в город Шахты. То ли у него уже не было сил, то ли сыну было не интересно его прошлое, но переписка прекратилась, и пропеллер разнес солнце серебряным кругом.
Быть может потому и вспоминаю тот вечер, как рождественскую сказку, одарившую меня счастливым дружеским всюду, где нет, и не могло быть недругов.
Они ушли из жизни, светлые друзья Серебряного переулка, но остались в памяти, и, вспоминая, понимаешь, что смерти нет.