Мы продолжаем публикацию очерка Ивана Кравченко о литературных традициях Новочеркасска. Этот материал подготовлен для энциклопедии «Новочеркасск», которая к 200-летию столицы донского и мирового казачества выйдет в свет в издательстве «Новопринт».

Есть имена, без которых немыслима история страны. Одно из них — М.А. Шолохов, столетие со дня рождения которого мы будем отмечать в мае этого, 2004-го года.
Не найти, пожалуй, в Новочеркасске семьи, где бы не было «Тихого Дона», «Поднятой целины» или другого произведения великого мастера слова, лауреата Нобелевской премии писателя-земляка М.А. Шолохова.
Михаил Александрович трижды встречался с новочеркасцами. О тех днях рассказывали в редакции «Знамени коммуны» журналисты Игорь Власов и Виталий Сердюков. Они слушали живую речь писателя, показывали давние газетные вырезки, делились хранившимися у них публикациями. Есть об этом строки и в книге А.В. Калинина «Время «Тихого Дона». Старейшина нынешней писательской роты Дона пишет, что в конце 1937 года в Новочеркасске в НПИ «звучал перед молодыми избирателями Верховного Совета страны голос… совсем еще молодого, но уже прославленного на весь мир» писателя-земляка.
Тот же А.В. Калинин сказал 24 мая 1980 года на 75-летии со дня рождения М.А. Шолохова:
— Даже тот, кто никогда и никому не завидовал, обязательно позавидует вам, вешенцы, и ни за что не поверит, что можно привыкнуть каждый день ходить по своим повседневным заботам мимо дома, в котором живет автор «Тихого Дона».
Навсегда осталось и для меня живым — в запахах, красках и звуках — одно вешенское лето: шестьдесят третьего года. Вишневым соком наливалось оно, зрело в верховьях Дона. В вольной степи над вилюжинами балок и обрывами красно-глинистых яров гуляли горячие ветры, а вечерами прибрежные заросли ширь-реки заслушивались распевами соловьев.
Старая казачья станица была будто одухотворена присутствием великого писателя. На улицах зеленела трава-мурава. Вечерами возвращалось с выпасов стадо. В предзакатные часы выходили, как по побудке, пожилые казаки и усаживались на лавочках у плетней и штакетников. Мы, студенты филфака РГУ, приехавшие на диалектологическую практику, записывали их были и байки в университетские тетради.
— Кагда снех ни пакроить зимою всю землю, а свалиться в лащины, паля лежат галащеки. — Хриповато басил старичок.
Он сидел на лавочке и водил концом палки по песчаной стежке. О зиме сказал, о весне, теперь о лете:
— Волчину ягаду сабирали. Растеть ана над азирами…
Мы жадно всматривались в лица станичников. Они походили на шолоховских героев. А дом писателя белобоким скакуном стоял рядом. Он застыл на краю Вешек у крутого берега и был окружен зелеными наворотами сада. В этом саду толпились скворечники на тонких шестах, так много их казалось со стороны.
Дон неторопливо катил тихие воды, играл волной, будто шелковый лампас дрожал на легком ветру. Там, куда текла река, голубели по утрам дали и где-то в той синеве лежало Островное озеро, на зеленом взгорке перед которым стоял домишко под присмотром Спиридона Никифоровича Выпрыжкина — собеседника писателя по долгим ожиданиям сазаньих поклевок.

Осуществить «десант» в то место выпало нам с Александром Иванченко. Наставляя нас, руководительница практики Клавдия Константиновна Удовкина предупреждала:
— Спиридон Никифорович — человек добрый, но своенравный, крутой. Не очень-то церемонится с гостями, не покажитесь надоедливыми.
Попутный грузовик повез нас к деду. Обочь песчанки-дороги мелькали молодые сосенки. Деревца были высажены вешенцами в застаничной степи в надежде «побороть» восточные ветры, остановить наступление песков. Шолоховские места. Помните первые строки «Тихого Дона»? «Мелеховский двор — на самом краю хутора. Воротца со скотинного база ведут на север к Дону… С юга — меловая хребтина горы. На запад — улица, пронизывающая площадь, бегущая к займищу».
Несколькими страницами ниже: «С запада шла туча. С черного ее крыла сочился дождь… Ветер крупно кропил дождевыми каплями».
Дохнуло и на нас прохладой. И уж совсем стало сыро, когда, спрыгнув с кузова машины и спустившись к приречным зарослям, мы двинулись мокрой тропинкой. Ярко, фосфорно белели в темной траве колокольчики ландышей.
Прежде чем отыскать домик старика, натыкаемся на глухую заводь, точь-в-точь, как у Шолохова, «покрытую застойной зеленью». Лодчонка. Отталкиваем ее коряжистым шестом и медленно плывем вперед, не оставляя после себя никакого следа: «ряска» тут же смыкалась и штопала прореху. Гудела мошкара, синекрылые стрекозы усаживались на руки и покручивали стеклянными головками.
Спиридон Никифорович в самый раз причалил к мосточку и выходил на берег со своим уловом. Худощав, лицо вспахано морщинами, красноватое от низкого околыша заката.

Темным вечером в его глазах тоже мерцал огонек — от костра. Варилась уха. Рассказывая «байки», старик взмахивал рукой и прочерчивал воздух искрившейся сигаретой. Взмахивал по-особому, залихватски, что ли. Три войны пережил, три пожарища, стало быть, пришлось ему тушить в боевом казачье седле. Фронтовое крещение получил в империалистическую — в 1914 году, потом вскипела гражданская, а заканчивал походы в Великую Отечественную. Служил у генерала Доватора. Воевал много, потому и случалось всякое. Взбесился как-то под вешенцем конь, потащил в сторону от своих — к ненашим позициям. Не миновать было смерти, не будь он горяч, отчаян и сметлив. Спасся, возвратился невредимым.
Озеро дремало. Лишь изредка всплескивалась рыба, и вновь все замирало. Не однажды сиживал так, прислушиваясь к ночной тишине, и Шолохов, не одну мысль обдумывал на Островном.
Уху, горячую, душистую, уже по третьей миске хлебали мы, студенты-практиканты за деревянным без скатерти столиком.
— Плесни граминку. — Вымучился ожиданием Спиридон Никифорович.
— Будешь ночию кашу ворить. — Буркнула старуха.
— Нук, вот столечко!
Набравшись лимонно-синего света, поднялась в ночное небо и взглянула широко открытым лицом на домик и озеро луна. Смотрела и на нас.
Старик поднялся, прошелся по траве, размял ноги.
— Хватит, слыхали. — Зевнула в ответ на его очередной рассказ старуха и указала, прикрывая ладонью рот, на куренек-домишко: — Тебе брехать да брехать, а ребятам спать пора.
Однако не скоро еще повел нас спать Спиридон Никифорович. Долго не уставал говорить, не морился сном. Да и когда улегся со старухой во второй половине комнаты, за шторкой — марлевой перегородкой, не сразу стих его голос, кашлял от обильного курева, матился на комаров, шлепал себя по лицу. Старуха ругалась сквозь сон:

— Бруньжать и нехай бруньжать. Билибенишь, надоел, поди.
А за окошком светила луна. Над озером, над темными вербными и ольховыми зарослями досыпала короткая летняя ночь…
Вскоре в другом конце Донщины — в Сальских степях, в хуторской побеленной хате близ балочки пожилая колхозница скажет мне в сердцах:
— А и как тут поверить: не Шолохов-де, написал про Аксинью и Гришку. Ага, да хай не брешуть. Тада и мы — не мы? Он написал!

Окольными путями просачивалась к людям выдумка. Докатилась она и до Сальских степей. Пошла гулять по свету. И тогда не сдержался, взмахнул публицистическим словом правды со страниц своей книги «Время «Тихого Дона» А.В. Калинин:
«Тихий Дон» будет продолжать свое шествие по земле, завоевывая все новые и новые миллионы умов и сердец… С эпического полотна Шолохова читатель будет переводить взгляд на поля жизни, сличая и убеждаясь, сколь много дает ему это произведение русского гения для постижения жгучих проблем современности…».
В январе 1994 «Литературная газета» устами автора статьи «Желание быть цыганом» Сергея Дмитренко обрадовала сообщением: именно донская литература создала произведение, которое на свободном книжном рынке опередило другие авторитетные издания.