2 февраля 1943 года завершился разгром немецких войск, окруженных в Сталинграде. К тому времени уже большая часть Ростовской области была очищена от оккупантов. Наш коллега В.Н. Репников в юном возрасте оказался очевидцем драматических, грозных событий 1942-43 годов и написал об этом воспоминания. Мы решили познакомить с ними (в сокращенном виде) наших читателей. Надеемся, что их прочтут не только взрослые, но и те, кому сейчас 10-12 лет. Именно столько было тогда автору воспоминаний.
БЫЛА ВОЙНА…
Можно не слушать народных сказаний,
Не доверять газетным столбцам,
Но я это видел. Своими глазами.
Понимаете? Видел. Сам.
И. Сельвинский. 1942 г.
Школьные каникулы 1941 года были в самом разгаре, когда на станицу Багаевскую упали первые бомбы. Едва стих гул отбомбившихся самолетов, наша неразлучная троица — Шурик Акулиничев, Мишка Ключников и я, побежали туда, где упали бомбы. Там мы увидели две большие конусообразные ямы (воронки), вокруг которых были повалены деревья, заборы, и убитую корову. Она лежала в луже крови, натянув веревку, которой была привязана за пенек. Говорили, что еще ранен один человек, но мы его не видели.
Домой вернулись с боевыми «трофеями» — рваными кусками металла — осколками бомб. Какое-то время ребята коллекционировали разнообразные по форме и размерам осколки, но вскоре их стало так много, что интерес к ним пропал.
Первый год войны особого следа в моей памяти не оставил. Главные события были впереди.
После неудавшегося прорыва на Москву, немцы летом 1942 года начали наступление на юге. Они повторно заняли Ростов и двинулись вверх по Дону с общим направлением на Сталинград.
Резко участились бомбежки Багаевской переправы. Вскоре повредили разводную часть моста. Его ремонтируют, а параллельно пустили паром, который таскают вручную по тросу, протянутому через Дон. Нарастает поток беженцев. На противоположном берегу образовывается скопище людей, машин, телег, военной техники. И именно туда немцы старались сбросить как можно больше бомб. Что творилось! Доставалось и левому берегу, и центру станицы. В первую очередь разрушению подвергались мало-мальски заметные здания общественного назначения. В их числе оказалась и наша школа. Незадолго до массированных бомбежек к нам во двор пришли военные и сказали маме: «Здесь будет создана огневая точка, срочно, хозяйка, выкопайте картошку, а то загубим». Поспешно начали убирать. Мама копает, а я выбираю. Три-четыре куста, и цыбарка полная. Вот это урожай! Позже такого не бывало. Очень кстати был тот урожай. Просушив и перебрав, мы запрятали картошку в надежное место, и она выручала нас в трудные месяцы оккупации.
На другой день в огороде появился окоп с круглой, слегка углубленной площадкой для миномета. Часть окопа перекрыли балками и пластинами от разрушенного бомбой дома и засыпали толстым слоем земли.
По каким-то причинам красноармейцы, не завершив работу, покинули наш двор, а окоп стал бомбоубежищем для нас (до этого мы прятались в погребе) и ближайших соседей. Заслышав характерный гул немецких бомбардировщиков, мы спускались в эту щель, и тут же к нам присоединялись Бутцевы, Шапинские, Воловы. Мы с Генкой Воловым всегда садились рядом и по вою бомбы пытались определить, где она упадет. А дед Шапинский приговаривал: «Вот, задери его печенку! Кидаить, чисто поросят визгливых». Малые дети орали на все лады, женщины крестились и взывали к Всевышнему: «Господи, спаси и помилуй», «Пронеси нечистую силу», «Накажи супостата»…
От близких взрывов в щель врывался поток воздуха, «крыша» над нами поднималась и, ухнув, плавно опускалась. На нас сыпалась земля.
Когда бомбежки стали почти непрерывными, мы, боясь, что окоп может не спасти, поздним вечером перебрались к тетке Марусе. Их дом был на восточной окраине части станицы, называемой Рогачевкой, и прямо от двора начиналась степь. Здесь было сравнительно тихо. Но эта благодать оказалась обманчивой. Буквально на другой день теткин дом стал наблюдательным пунктом (НП)! Нас, как и жителей соседних домов, поместили в полузаглубленном овощехранилище под камышовой крышей. А в метрах двадцати пяти перед нами залегла редкая цепь красноармейцев, направив свои винтовки в сторону хутора Федулов. Появилась тут и какая-то чудная пушка — тонкий ствол на бо-о-льших колесах.
Так мы оказались на передовой. Попали, что называется, из огня да в полымя! Был очень жаркий день. В нашем странном убежище стало нестерпимо душно. Дети начали реветь, просить пить, захотели «пи-пи», «ка-ка». Запричитали женщины, заворчали старики:
— Куда это нас загнали?
— Тут одной искры, не то что снаряда, достаточно, чтобы всем сгореть!
Кто-то принес весть о том, что немцы окружили станицу и уже захватили центр. Недалекий стрекот автоматов и одиночные выстрелы подтверждали это горькое известие. Да и наша «передовая» стала буквально таять. Куда-то укатили чудо-пушку, а цепь бойцов короткими перебежками скрылась в садах.
Вскоре «беспроволочный телеграф» сообщил, что станица занята немцами. Бой, говорили, был только на подступах, с противоположной от нас стороны, и будто бы много красноармейцев попало в плен.
***
Мы вернулись в свою полуразрушенную хату. Но теперь она казалась еще беззащитней, чем в дни бомбежек. По улицам разгуливали вооруженные немцы. Было любопытно и страшно.
Вот трое входят в наш двор. Один из них на каком-то странном языке кричит:
— Матка: яйки, млеко! Дойч зольдат надо кушайт! Шнелер! Бистро! — И довольные произведенным эффектом, гогочут.
Такое повторялось частенько.
Однажды, когда в очередной раз мать развела руками и отрицательно покачала головой «дескать, ничего нет», светловолосый верзила выхватил из ножен плоский штык и приставил ей к горлу. Мы с братишкой дико заорали. Фашист, сменив гнев на милость, шлепнул меня штыком по заднице и, что-то сказав по-своему, ушел.
Был у нас в сарае тайничок, где стоял небольшой ящик с соленым салом. Но его тайна оказалась недолгой. Первый же наймит-доброволец из украинцев (это угадывалось по говору) «унюхал» сало.
Теперь ничего нашего у нас не было. Да и сама жизнь в оккупированной станице нам, по существу, тоже не принадлежала. Не проходило дня, чтобы не говорили об облавах, арестах, расстрелах. Кто-то сопротивлялся захватчикам, не давал им покоя. Это их бесило.
Вместе с немцами в станицу заявились всякие «бывшие». Они с помощью предателей-полицаев вышвыривали жильцов из «своих домов» и пристраивались к «теплым местечкам». Один из таких бывших стал станичным атаманом и ездил по Багаевской в роскошных дрожках. Все они старались показать, что пришло их время.
Однако «их время» оказалось коротким. Через полгода им снова пришлось бежать, теперь вместе с оккупантами.
Полгода… Какими же все-таки долгими оказались они, те полгода.
С приходом немцев все как-то померкло. Прервалась связь с отцом, с родными, бывшими на фронте или на незанятой немцами территории. Люди находились под гнетом постоянного страха. Почти прекратились простые человеческие отношения, не говоря уж об играх и развлечениях. Мама умоляла меня не болтаться без нужды по улицам, меньше попадаться на глаза немцам и полицаям. Я знал, что она плохо спит по ночам, цепенея от страха при любом стуке в калитку, шуме проезжающей машины или стрекота мотоцикла.
Тускло прошли остатки каникул. Родителям было велено отправлять детей в школу. Нехотя мы шли туда. Наш третий класс заметно поредел. Не было рядом и друга Шурика. Его отец умер накануне оккупации и мать, продав дом, подалась с детьми в Новочеркасск.
Вся эта затея немцев со школьными занятиями очень походила на фарс, долженствующий показать прочность новой власти. Только в это мало кто верил, не исключая и самих оккупантов.
Среди охранявших переправу был низкорослый, сутулый немец. Звали его Курт. Он кое-как изъяснялся по-русски и не прочь был побеседовать со стариками — рабочими переправы. Так вот этот Курт на вопрос, победят ли немцы в этой войне, решительно ответил: «Нихт!». И, с трудом подбирая слова, а больше жестами, объяснял, что, дескать, Россия слишком велика и немцев не хватит, чтобы ее завоевать. «Ведь мы, — рассуждал он, — вынуждены в каждом населенном пункте оставлять гарнизоны». Слушатели понимали, что дело не только в необъятных просторах нашей страны, но признание немца радовало их.
Зима 1942-43 гг. была суровой и многоснежной. Нашу хатенку заметало чуть ли не до карниза. Для выхода на улицу и прохода к сараю приходилось прокапывать в снегу настоящие траншеи. При хилой одежке и пустом желудке морозы были особенно ощутимыми. А как же там, на фронте?
С тревогой и надеждой посматривали люди туда, в сторону Сталинграда, где решалась их судьба, судьба страны. Неведомыми каналами просачивались сведения о событиях на Волге. Сначала: немцы остановлены. Потом: их окружили. И, наконец: наши перешли в наступление! Эхо грандиозного крушения немецко-фашистских войск катилось впереди их отступающих частей.
За день до прихода наших я, в числе довольно многочисленных любопытствующих, был около станичной комендатуры. Там лихорадочно готовились к бегству: грузили в машины и на сани какие-то ящики, жгли бумаги, суетились… На нас никто не обращал внимания. Им было не до нас — сопляков, с нашими коньками и санками. Они спешили. Ведь на северо-востоке погромыхивало все явственнее. Это приближалась очистительная гроза. Ох, как мы ее ждали! Немцы удирали из станицы на легковых и грузовых автомашинах. В конных санях покидали станицу румыны, которые к этому времени поняли свою незавидную роль фашистских сателлитов. Они вполне дружелюбно помахивали жителям, опасливо выглядывавшим из-за заборов, и выкрикивали: «Ауфидерзейн!», «Гитлер капут!». А ведь всего полгода назад эти вояки по части мародерства были ретивее самих немцев. Глядя на поспешно ретирующихся оккупантов, станичники напутствовали их: «Катитесь вы к дьяволу», «Ни дна вам, ни покрышки!».
***
Передовая часть наступающей Красной Армии вошла в Багаевскую ранним февральским утром. Много лет спустя я узнал, что это были части 98-й стрелковой дивизии. Черные дни оккупации закончились. Но на этом наши беды не прекратились. Мы снова, как и полгода назад, оказались у линии фронта, так как наступление наших войск приостановилось.
Вскоре над станицей пролетел немецкий самолет-разведчик, «Рама», как их называли. Это стало предвестием бомбежек. Десять последующих дней немцы, как бы мстя за позорное бегство из Багаевской, методично долбили ее бомбами разного калибра.
Убежищем нам снова стал погреб. Как только бомбовозы загудят, так и поспешаем в свое подземелье. В погребе сыро, но значительно теплее, чем на улице. Люк изнутри оброс мохнатым инеем.
Бомбили станицу прямо-таки по расписанию: с утра 2-3 часа, затем перерыв на обед и снова столько же. В соответствии с этим «расписанием» строили станичники свое житье-бытье. В промежутках между налетами топили печи, занимались хозяйством, готовили еду.
Теперь немецкие бомбардировщики не были так безнаказанны, как минувшим летом. Их встречали зенитным огнем, по ним били из танков (один из них удачно «срезал» идущий в пике самолет), нередко на подступах к станице завязывался воздушный бой. И все же бомбы довольно густо сыпались на станицу. Снова рушились дома, гибли люди.
В один из налетов тяжело ранило деда Шапинского, жившего через улицу от нас, и убило соседскую девочку. Это очень сильно подействовало на маму, и мы снова подались на Рогачевку к тетке Марусе. Из дому вышли, когда стемнело. У меня в руках узелок, мама тащит санки, в которых полулежит братишка, закутанный как кокон, только глазенки зыркают туда-сюда. Пытаясь высвободиться, он выпростал одну ручонку. Заметили это, когда она начала уже белеть. Мать, причитая, пеленает его еще крепче, и мы продолжаем нелегкий путь по занесенным снегом улицам.
Вдруг начали токать зенитки. По небу заметались слепяще-яркие диски — круглые, эллипсовидные. Красиво и жутко одновременно. Позже я понял, что причиной этого эффекта были темень зимнего вечера и низкие, плотные облака, в которые упирались лучи прожекторов. До сих пор, когда говорят: «Жутко красиво», я вспоминаю тот необычный «фейерверк». С большим трудом мы добрались до Пащенковых.
В подвале под их домом было многолюдно, тепло и довольно уютно. А главное — много пацанвы. У взрослых свои заботы, у нас — свои. Мы играем, ссоримся, миримся. Время от времени слушаем страшные истории. Вот одна из них.
На окраине станицы в саманной хате собралось три семьи. Две из них, как и мы, спасаясь от бомбежки, покинули свои дома в центре. И вот именно в эту хату угодила бомба. Все, кроме пятилетнего мальчонки, выброшенного взрывной волной, погибли.
Были в эти дни и светлые моменты. У меня до сих пор перед глазами один эпизод. Несколько знаменитых танков-тридцатьчетверок, взметая фонтаны снега, проносятся мимо тетиманиного дома. За околицей они разворачиваются и замирают. Из них выбираются танкисты и направляются к нам (дом-то крайний). Они веселые и, как выяснилось, «зверски голодные». Вскоре (как в сказке!) появилась полевая кухня, и вот уже танкисты, а с ними и все мы, обитатели подвала, обжигаясь, уплетаем кашу с мясом! Вкус этой каши стал для меня своего рода эталоном. Пока до него не дотянула ни одна из каш, съеденных мной за все последующие годы (включая два армейских).
Бомбежки прекратились после того, как 13 февраля 1943 года немцев вышибли из Новочеркасска и на Хотунском аэродроме разместились советские авиаторы.
Дважды над нами пронесся смерч войны, но мы остались живыми, устояла наша приземистая хатенка, что-то сохранилось из нашего маленького хозяйства. Значит будем жить.
Весна 43-го была многоводной. Вешние воды смыли многие следы войны, частично затянули окопы и воронки. Но остались на своих местах подбитые танки, брошенное оружие и боеприпасы. Они стали своего рода минами замедленного действия. Проходили месяцы, годы, а они взрывались то в одном, то в другом месте. Их жертвами часто становились дети. Причиной многих неприятностей, а то и трагедий было детское любопытство или любознательность и недооценка опасности со стороны взрослых. Вот и мой полуторасантиметровый шрам на ладони правой руки напоминает о детских шалостях военной поры. Но я, можно сказать, отделался испугом, а ведь были случаи куда страшней.
Недалеко от станицы стоял подбитый немецкий танк. Несколько ребятишек, вооружившись противотанковой гранатой, пошли на него «в атаку». С криками «Ура!», «Смерть фашистам!» приближались они к ненавистной машине. Один из них бросил гранату. Как там было, в точности не знаю, но помню, что хоронили сразу троих. Были и покалеченные.
Мины и снаряды подстерегали людей на пахоте, при разборке руин и рытье котлованов. Да мало ли где. И не только людей. Так однажды погибла корова, мирно щипавшая весеннюю травку. Наступила на мину — не стало буренки.
Война гремела уже далеко от наших мест, но ее грозное эхо долго еще не умолкало, причиняя людям горе и страдания…