— Мы жили в станице Елизаветинской, хутор Казачий Ерик, в доме «Рыбтреста», на 2-м этаже. Родители и сестра работали в рыбтресте, папа был и рыбак, и парикмахер. Когда война началась, все там разбомбили, растащили, и никто не работал. Мне тогда было 4 года. Я хорошо помню, как наши зенитчики затаскивали зенитку и сбивали немецкие самолеты. Видела, как элеватор в Ростове горел, когда немцы были. И у нас говорили – всё, мы теперь без хлеба. Сгорел – значит, не мололи муку… И еще помню, во время оккупации, когда кто-то убил немецкого офицера – нас хотели расстрелять. Дом большой, там жило несколько семей, в коридор нас вывели, поставили к стенке. И в это время наши войска заступили. Немцы уже наставили на нас автоматы, и вдруг вбегает какой-то их солдат и кричит – «шнель, шнель!» и они убежали, это я хорошо помню, прямо сразу убежали, и нас оставили. Мы-то маленькие, а родители так и стояли оцепеневшие.
— Вы осознавали, что происходит в этот момент? Ведь в 5 лет дети не всегда понимают, что такое смерть.
— А я понимала, ведь все знали, что это война, и мама потом много раз людям рассказывала о нашем спасении. Еще такой фрагмент в памяти. Мы бежали прятаться в подвал, и немецкий самолет летел, и трассирующие пули прямо около нас. Луна светила, и эти пули освещенные были как искры. Они падали в тальник, и он загорался. А мы бежали и бежали — у нас в станице все дороги были песчаными, грязи нет. Еще помню, как бомба упала около нашего дома, меня как отшвырнуло в комнате от одной стенки к другой! И все стёкла вылетели, мы то одеялами, то фанерой окна загораживали. И от бомбы воронка большая-большая была. А у нас же вода весной всё заливала, и в этой воронке мы ловили головастиков.
Отца моего репрессировали в мае 37-го года, мама мной беременная была. Отец постриг какого-то не того человека, и один наш родственник заявил, и отца забрали. А через 5 лет, в 42-м году, он вернулся из Норильска, это было ещё до оккупации. В 1943-м родилась сестра моя Тоня, и вскоре после того отца забрали в армию в штрафбат, как осуждённого. Он там был парикмахером, и всё-таки во время обстрела осколок попал ему в лёгкое. А тогда операции на лёгком не делали, наверное, и отца списали. В начале 44-го он пришёл домой и от этой раны сильно болел, мы по очереди дежурили — старшая сестра Зина, мама и я. Тоне всего годик был, мама её кормила, очень уставала, Зина работала. Как сейчас помню, в сентябре, я в школу должна идти, а как раз моё дежурство было. Он тихеньким голосом – «позови маму», а я смотрю, у него кровь полилась с лица. Я – «мама, скорей, папа зовёт!» Он маму за руку взял, сказал – «Нюся, прости меня за всё» и скончался… Мы бедно жили, а нам все начали приносить еду, чтоб поминки сделать. И мне ведь уже почти 8 лет было, а я не соображала, и говорю маме: «Пусть он полежит, а нам пусть еду приносят!» — такая бедность была.
В день Победы прибежал — был у нас такой старик Писарев, с родителями дружил, прибежал и кричит: «Нюська (маму Анной звали), Победа! Сегодня смотрите – салют в Ростове будет!» Я на окно поднялась и видела этот салют. Очень красивые фейерверки были. Ведь эта станица недалеко от Ростова, автобусы сейчас ходят. А тогда у нас водные трамвайчики ходили. Если по воде – до Ростова один час.
Мы остались без кормильца, кое-как перебивались. Опухали от голода, потому что хлеба не было. Мама ходила, всё из дома выменяла в Кущёвке на кукурузу и на зерно. Были такие рушелки, мельнички, куда засыпали зерно, кукурузу и мололи. Вот так выживали, и как раз пухнуть стали, в это время приехали к нам вербовщики из Новочеркасска, набирать людей на строительство электродного и 17-го заводов. И мы переехали в Новочеркасск, но тут тоже трудно поначалу жили. Хлеб был по карточкам, и однажды я только в окошечко подала свои карточки, кто-то их выхватил у меня. Стоят взрослые люди, я плачу, кричу, а они – не видели, ничего не видели. Мы целый месяц голодные были. Мама в это время брала в столовой очистки от картошки, мыла их, варила и делала нам котлетки. Вот так жили…
История Музы Илларионовны Агеевой,
записана Ириной Городецкой,
