ДНЕВНИК, дневниковые записи и воспоминания советской девушки, насильственно угнанной во время Второй мировой войны на принудительные работы в Германию.

Много лет после возвращения из Германии Антонина Улановская мечтала, чтоб этот дневник увидел свет – хотя бы для детей, внуков, правнуков. После её смерти за реализацию этой мечты взялась сестра Антонины Тамара Емельяновна Улановская, которая много лет собирала по кусочкам разрозненные записи. Недавно эта работа была закончена. В сборник вошёл лишь небольшой фрагмент из более чем 200-страничного дневника Антонины Улановской. А также предисловие Т.Е. Улановской (в сокращении), в котором множество интересных фактов и наблюдений

 ПРЕДИСЛОВИЕ

Автором «Дневника, дневниковых записей и воспоминаний…» была моя родная сестра Тоня (Антонина Емельяновна Улановская, 14.01.1927 – 14.06.1994). До войны она жила на Украине, в посёлке при железнодорожной станции Штеровка Луганской области, была отличницей в школе и страстно мечтала стать врачом. Вместо этого в начале октября 1942 года Тоня, которой тогда исполнилось 15 лет, и другая моя родная сестра Лена (Елена Емельяновна Улановская, 22.10.1925 – 22.04.2000) оказались узниками лагеря №23 при гигантском военном заводе города Weener в северо-западной части Германии… Получили регистрационные номера: 8161 – Тоня, 8169 – Лена. Жили в бараках, территория которых была огорожена в несколько рядов колючей проволокой и охранялась вооружёнными немцами с овчарками.

Дневник Тоня начала писать уже в товарном вагоне  поезда, который в течение 14 дней вёз её вместе с сестрой и их земляками через Украину и Польшу в Германию. Последняя запись в дневнике предположительно сделана 10 марта 1944 года и заканчивается словом “всё”. Оно обозначает, что бумага, привезённая из дома, закончилась и больше писать не на чем.

В дневнике описаны: оккупация немцами станции Штеровка в августе 1942 года, обстоятельства включения Тони и сестры Лены в число угоняемых в Германию, сборы, прощание с родными и отъезд, долгая дорога с множеством пересадок, оформление германской «прописки», обустройство в бараке, знакомство с заводом и специфика работы на нём, лагерный быт, повседневные заботы и способы выживания узников в условиях сильного голода, их искалечивание заводскими машинами, характеры и поведение немецких надзирателей, систематические бомбёжки прилегающих к заводу и лагерю территорий, приведено множество подлинных имён, кличек и адресов. Из дневника мы узнаём, что ели, на чём спали, где мылись и стирали, как лечились, боролись с клопами, изыскивали средства для латания ветхой, расползающейся одежды, мёрзли, воровали еду и уголь, обманывали и дразнили надзирателей и стражу, дурачили заводских мастеров, умудрялись поиздеваться даже над хозяином – господином Klatte, пытались бастовать, занимались вредительством на заводе, чем развлекались, о чём плакали и мечтали, чему радовались жившие скученно узники лагеря и о многом другом. На многих страницах дневника речь идёт о немецком полицае по кличке “хропко” – глупом, но исполнительном человеке, всё время мотавшемся по лагерю с плёткой и лупцевавшем ослушников. Вместе с тем в его поступках иногда улавливаются и намёки на благородство. Например, когда лагерь готовился отметить национальный праздник – десятилетие действий Гитлера, – у “хропка” возникло побуждение украсить стены двумя портретами – самого Гитлера и Сталина.

Одновременно с дневником Тоня вела альбомы, в которых записывала воспоминания и большое количество певшихся тогда песен и частушек, а также стихи, заговоры и молитвы. Устный лагерный фольклор в виде сочинений с незамысловатыми текстами был драгоценной отдушиной для людей, попавших в экстремальную обстановку немецкой неволи.

Вторую половину периода пребывания в Германии Тоня отразила крайне скупо и только пунктирно. Подробно описаны лишь единичные эпизоды. В основном же об отдельных происшествиях, сценах, фактах, мыслях, словах, встретившихся людях она только упоминала (часто без точных дат) на отдельных клочках бумаги, случайно находимых обрывках газет. Об однажды найденном карандаше она написала: богом и людьми забытый карандаш лучше золота. Из этих памяток, дополненных воспоминаниями первых послевоенных лет, а также информацией, запечатлённой либо на фотографиях, либо в открытках и письмах военного времени, всё же складывается хотя бы в самых общих чертах представление о том, что происходило в дальнейшем. Появление в лагере (весной 1944 года?) власовцев; пригон в лагерь (тогда же?) 180 военнопленных, позже расстрелянных; героическая гибель Гриши из Макеевки, который не склонил головы перед врагами и, истекая кровью, до последней своей минуты плевал им в лицо; встреча с обитателем таинственного шалаша в окрестностях лагеря – Костей из Житомира, который бежал из концлагеря, скитался по Германии в поисках спасения и ел трупы людей, чтобы выжить. Эти изложенные несколькими словами или несколькими фразами события относятся к последним проведенным в лагере месяцам.

16 октября 1944 года судьба Тони круто изменилась. В этот день рассерженные и разозлённые немцы разлучали её с сестрой и в составе большой группы неблагонадёжных, подозрительных и провинившихся лагерников гнали в концлагерь города Leer. Тоня шла с несколькими немецкими монетами в кармане, которые дала ей сестра при расставании. В руках она несла школьный портфельчик с уложенными в него альбомами, письмами и открытками, а также самодельный котелок, когда-то изготовленный из подручных материалов на фабрике Klatte. Дневник и фотографии спрятала за пазуху.Работа на новом месте – грузчиком на льняной фабрике Konnemann(a) города Leer – была физически очень тяжёлой, а обращение там с узниками – ужасающе жестоким. Их морили смертельным голодом, изуверски били, держали в грязи и непроветриваемых помещениях с вонючим воздухом, над ними проводили медицинские опыты; тех, кто ронял тюк при погрузке, прокалывали вилами. Тоня и её товарищи вскоре превратились в скелеты и не узнавали друг друга. В декабре 1944 года Тоню какое-то время возили на работу на Pudding-Fabrick, фабриканту которой её на какой-то срок проиграли в карты. В январе 1945 года за кражу угля ей назначили смертную казнь, избежать которую помог случай. Немного позже она совершила побег из концлагеря, но добровольно вернулась назад, уплатив штраф в 100 марок. Деньги выслала сестра, которая собрала их на фабрике Klatte.

7 февраля 1945 года Тоня, стоя у молотилки и кидая в неё тюки соломы, потеряла сознание и упала. Её оттащили в сторону. Была подобрана немкой Анной Маер и увезена в Голландию в Westraudenfeld. Работая в хозяйстве бауэра, имевшего пятерых детей, Тоня два с половиной месяца спустя начала наедаться. До этого чувство сытости от еды не наступало.

27 апреля 1945 года – день освобождения Тони от немецкого рабства  английскими и американскими войсками. Немцы всё ещё оказывали сопротивление, расставляли котлы с отравленной пищей с целью навредить противнику. Но для Тони уже началась дорога домой, оказавшаяся долгой,  ̶   через лагерь города Дельменхорст, в котором среди 34 тысяч народу она отыскала сестру Лену, и госпиталь города Барт, в котором обеим пришлось задержаться. На последнем этапе пути сёстры ехали поездом, минуя Варшаву, от которой остались “одни камни”, сожжённую и разрушенную Белоруссию и превращённый в груды железа и бетона донбасский город Макеевку. Первым человеком, встретившим сестёр на Родине после пересечения советской границы, был белорусский старик с серпом в руке, который, увидев едущих в поезде с запада людей, улыбнулся им и поклонился. Осенью 1945 года сёстры наконец спрыгнули из товарного вагона поезда на землю родной Штеровки. Потребовались годы, прежде чем Тоня отошла от пережитых страданий,. Приходить в себя, как и перестраивать в соответствии с реальностью свои жизненные планы, ей пришлось в условиях послевоенной разрухи, нищеты, опять же голода и в статусе предателя Родины, в каковые попал всякий, кто во время войны вольно или невольно служил врагу. Она не дожила ни до повышенной пенсии ветерана и инвалида войны, ни до компенсационных денежных выплат из Германии. Опыт пребывания на принудительных работах на чужбине  оставил в сознании Тони гнетущий след, который не стёрся до конца жизни.

В 80-х годах Тоня собралась с духом и занялась делом, задуманным давно: попыталась на основании всех записей военных и первых послевоенных лет составить единое последовательное описание всего германского периода своей жизни. Начало лагерного дневника, который долго странствовал по тернистым дорогам войны, а потом содержался в неблагоприятной  домашней обстановке, к тому моменту не сохранилось – истёрлось, истлело, порвалось, превратилось в крошку. Тоня скрупулёзно собирала и складывала мелкие клочочки истрепавшейся части дневника и, привлекая в помощники собственную память, восстановила её. Но всю работу в целом она не успела закончить и продолжила её, как могла, уже я. При этом мной был использован архив Тони, который сохранили её сыновья – Татаренко Анатолий Яковлевич и Николай Яковлевич. Часть этого архива пока остаётся неразобранной.

Попавший в мои руки разрозненный материал (включавший и сохранившиеся 70 страниц подлинника  дневника) я упорядочила, рассортировала, расположила в хронологической последовательности. Немного поправила орфографию и пунктуацию, придала структуру всей рукописи, озаглавила её разделы, приложила фотографии.

Я стремилась ни крупицы не исказить и ни крупицы не потерять из написанного Тоней. Сейчас вся рукопись объёмом более 200 машинописных страниц полностью готова стать документом домашнего архива. Возможно, отдельные  страницы рукописи представят интерес для историков.

Отрывки из дневника Антонины Улановской

 

Лагерь №23 города Weener.  Фабрика Klatte.

6 октября 1942 года.

В столовой эмалированные большие кружки тёмно-красного, даже чуть коричневого, цвета. Наполняются за завтраком чёрным кофе. Так называют его. Я никогда не пила чёрного кофе. Только одно напишу, что запаха в нём нет никакого. Обыкновенная коричневая бурда. Ни горечи, ни сладости. И три тонюсеньких ломтика хлеба. Это и весь завтрак в 9 часов утра.

В 12 часов обед. Странный суп или борщ. Нельзя назвать. Содержимое – вода, морковь, брюква, картофель и синяя краснокочанная капуста. Все эти овощи пропущены через мясорубку. Вкус – олова и свинца. Вечером опять такой же суп, два ломтика хлеба и кофе опять не сладкий. Миски для супа под цвет кружек. Также из жести, покрытые эмалью. Кое-где отскочила эмаль и видна ржавчина. В мисках после супа на дне песок.

Сегодня нам выдали брюки и жакеты – называют “спецовка”. Вверху жакета карманчик. В брюках тоже карманы. “Спецовка” из хлопчатобумажной ткани, синей, тёмной, даже чуть похожей на чернила, которыми пишу. Выдали каждому лоскуток квадратный, голубой. На нём белым написано “ОST” (произносится как “ост”). Каждый должен пришить его на карманчик жакета и ходить с ним постоянно. В переводе означает, что мы из востока.

В нашем бараке жили одни только Ворошиловградские. Где-то за фабрикой в новых бараках жили Харьковские, Черниговские и Днепропетровские. Наш барак называли “баней”. У нас в бане, там, где был умывальник (бани на самом деле не было), в больших чанах или баках, похожих на кастрюли, стоял чищенный картофель с водой. Сюда без конца забегали девочки и быстро убегали. Они не из нашего барака – “чужие”. Они хватали из воды чищенный картофель и уносили.

Завтра нас поведут на фабрику. Мы должны примерить и подогнать к себе хлопчатобумажные костюмы. Хорошо, что иглы и нитки мы взяли с собой.

7 октября 1942 года.

…Сегодня утром нас сортировали. Одних определили в цех, других – к хозяевам в прислуги (бауэрам), третьих – уборщицами и т. д. Нас с Леной зачислили в цех и сразу повели первый раз работать на фабрику Кlatte. Сердце билось при подходе к фабрике. Ведь за всю свою жизнь (а мне исполнилось пятнадцать лет) я впервые подхожу к фабрике. Да ещё и в чужой стране, с людьми с незнакомым языком.

Я не люблю, когда сильно шумят. Люблю тишину. И чтобы был свет, чтобы всё видно было. И вот открываются двери и… боже мой! Звон, стук молотков, дребезжание железа, шипение газа, жужжание машин. Адский шум. Изрыгающее искры пламя.

Мы стоим около двери, закрыв руками уши. Плачем, тянемся назад и даже отбежали от двери и побежали назад. На нас кричат, как могут кричать, произносить звуки, рассерженные звери. Мы ничего не понимали, не слышали. Воздух раздирали вопли падающих листов железа. Гигантское предприятие. И всюду, всюду множество людей, мужчин и женщин. Все в спецовках. Непонятно, кто они. Все заняты своим делом. Ничего не слышно – где шум железа, где крик наших сопровожатых. Мы мимикой и руками показываем: “Мукают, грюкают, шипят. Что дальше будет?”

В цеху много машин, металлических столиков, станков, деталей, больших и малых. Под ногами железная стружка. Пластинки кучами лежат. Нас вели всё дальше и дальше этого длинного и широкого цеха. Меня остановили у столика. Здесь за столиком должна была сидеть одна девушка, или парень, или вообще один человек. В руках автоген. Это резиновая трубка, на конце – медный крючочек, похожий на клюв птицы. В этом клюве дырочка, из которой выходит газ, когда её открываешь. Запаливается газ фаицаем…

17 октября 1942 года.

Нас с Леной посадили сваривать (сварщиками на сварочный аппарат). Я училась девять дней. Учили сваривать детали, толкали и били в лоб и в лицо. Я выполняла всё механически. Не зная, зачем нужны эти трубы. Если на вёдра? Так зачем они такие длинные?

И всё думаю о родных, как они там?

Книгу “Приключения Гека Финна” я прочла и она ушла по рукам… Сюда бы книги! Где я видела много, много книг? Да, в Штеровке. Рвались снаряды, оставляя воронки. Взрывались бомбы – тоже воронки. Выворачивалась снизу глина. Я смотрю на дно воронок. Они все разные, не одинаковые. Бегу к одной и вижу на дне глубокой воронки книги. Их много, их, наверное, тысяча. Кто же высыпал книги? Библиотечные или школьные? Ведь в школе тоже была библиотека. Вскоре проехала мимо меня лошадь, запряжённая в бидарку (? не могу выразиться), – с двумя колёсами. В ней сидел один наш мужчина. Его немцы послали, чтобы он проверил дорогу, нет ли там мин.

Взрыв! Сильный! Упала замертво лошадь, упал и мужчина. Их не разнесло на куски. Я побежала от тех книг скорее домой.

Ежедневно в бараках плачут. И кто-то ругается, матерщинится. Это я ещё заметила в вагоне. Кто-то из женщин или девушек ругается по-настоящему, за каждым словом. Проклинали, не зная куда едем, сейчас проклинают еду, работу, немцев, Гитлера. И тут же смеются. На десятый день меня перевели в самый угол цеха, до мастера – рыжего парня. И так потекли  тяжёлые минуты. Я только боялась, чтобы Лену, сестру старшую, от меня подальше не забрали.

 

*  *  *

 

Шли часы и дни. Нам не разрешали разговаривать, особенно когда мы спрашивали: “Что мы делаем?” Ничего мы не знали за Украину. Почему здесь много украинцев? Я разделила всех на наших, украинцев, и чужих, немцев. Это были для меня два лагеря. Мы разговариваем по-своему, они по-своему. Постепенно привыкла к шуму цеха. Казалось, что где-то далеко шумят. А потом и вовсе не стало слышно шума. За шумом раньше не было слышно, что говорил сосед. Потом стало слышно не только говор, но и как дышит сосед по работе.

Замечаю, сколько хороших людей вокруг среди украинцев, красивых девушек. Черниговцы отличаются своей красотой особенно: чёрными бровями, белоснежным лицом с румянцем. А глаза их невозможно описать. Они не просто чёрные или карие. В них блеск и волны океана. Была бы я парнем, обязательно  бы влюбилась. И украинская речь у них особая. Харьковские – с чёрными и русыми бровями и ресницами. Много среди них голубоглазых. Многие девушки были умными и держали честь и марку своей Родины. Мне кажется, что лучших сыновей и дочерей забрали сюда в Германию в рабство, чтобы сломить их волю и дух.

Дни были мучительные. Бумаги здесь не достать. Небольшие две общие тетради, которые мы привезли из дома, – и это всё. Вокруг наших одноэтажных бараков колючая проволока в несколько рядов, затем одна и вторая канавы с водой или грязью. Да стража немецкая с овчарками. Да обыски каждый миг в наших шкафах, подушках, матрацах. Некуда спрятать записи. Ничего особенного нельзя писать, важные детали надо запоминать. Я остро понимаю, что расту как бурьян (сорняк). Не хватает духовной жизни.

Работать и молчать. Нельзя общаться с людьми, собираться группами. Нас поставили в такое положение, хуже скота. Еда – одни грязные овощи, без мяса, без жиров. Притупляется мысль, сил хватает только отработать смену и дойти до барака, лечь на матрац с клопами и чувствовать, как помалу отмирают клетки тела. Но умирать не хотелось никому. И началось выживание, у каждого своё.

Сестра Лена работала около меня. Её тоже посадили на сварку, но у неё разбились очки. Пришёл мастер, высокий, лет 30, в очках. Мы его прозвали “очкарь”. Лене он что-то сказал, вернее прокричал. Я слышу, как он орёт. Руками показал – от стола и на дверь. Я поняла, что Лена растерялась и не знает, что ей делать. “Сиди”. В цеху появились переводчики. Надя с Харькова перевела слова мастера: “Он сказал, чтобы ты шла работать на кухню”. Лена ушла. Она на кухне проработала три дня. Затем её поставили работать слесарем – отбивать какие-то трубочки.

Время шло очень медленно. Мы бросали работать и убегали в уборную. Там собирались толпами. Было много разных личностей, судеб. Каждый рассказывал про себя и родных. Некоторые так умели красиво рассказывать и русская речь их была чисто русской. Украинцы, казалось, рубили каждое слово.

Немцы выталкивали нас из уборной. В течение дня через каждые пять минут они прибегали и выталкивали всех в шею.

С утра и до вечера мы только и  думали за еду.

У Лены появилась подруга – Шура Морозова. Они вместе работали. Суп варили такой, что есть его не было никакой возможности. Гнилые, тёмные овощи и даже попадались черви. Ложкой поболтаем и не евши уходим. Этот суп сольют назад в котёл, подогреют и дают нам на ужин. Договорились: кто не хочет есть суп, будет выливать его в канаву. Мы выносили суп в мисках во двор и видели, как за канавой ходили жирные, белые с серым, вольные гуси. Гуси были высокие, высоко держали голову, смотрели на нас. При этом они вытягивали шею, боком ставили голову и переставали шипеть и гагакать. Становилось до боли обидно, что гуси накормлены, а мы голодные.

Чуть дальше стояли теплицы. Через стеклянные стены-окна были видны растения: помидоры с красными и бурыми плодами. Стебли были старательно подвязаны. Растения были высокими, до потолка теплиц. Плодов было много,   располагались они часто. Листья были зелёными. На верхушках и по бокам каждого растения были жёлтые цветочки. Они давали и давали урожай. Его собирали и отправляли на немецкую кухню и в столовую, которая была рядом с фабрикой. Цех, в котором мы работали, был старый, видать, давно построенный. Этот цех мы называли “маленький” цех. Здесь при цехе была своя контора.

Лена работала три дня на нашей русской кухне, которая была там же, где и все бараки с русскими. Подошёл Кёпа, повёл Лену и Шуру Морозову в контору “маленького” цеха. Из конторы они шли с одним носатым парнем, который чем-то  смазывал волосы. Волосы у него были прилизанные. Он повёл Лену и Шуру в другой, очень высокий и просторный, “большой” цех или, как его называли, новый цех.

Текли мучительные дни. Я сваривала, Лена – слесарем. В 9 часов утра у немцев был перерыв. Гудел гудок. Тогда половина цеха выключалась. Выключался свет, но только на тех участках, где работали немцы. Затихали машины. Остальная часть цеха работала бесперебойно. Иногда я подбегала к Лене и мы с ней убегали во двор. Мы смотрели и видели, что за канавой была решётка железная. Там кучами лежали морковь и сваренная в кожуре картошка. Иногда картошка была сырая. Гуси ели всякую.

Вечером, лёжа на своих кроватях, хныкали девчата. Я закрываю глаза и думаю: хотя бы во сне приснился мой край. В бараке пели жалобные песни. Пели и плакали. Запишу одну песню полностью, так как мы её разучили и пели долго, каждый день.

Молодая жизнь

Где девались молодые лета,

Где девалось молодое время,

И не знала и не ведала я.

Пролетело, как по ветру семя.

Я забыла про дом и про волю,

Я забыла про край свой родной,

Я забыла про счастье и долю,

Но мне в сердце залёг край родной.

Ох зачем я родилась в ту пору,

Когда степи и лес зеленел?

Я родилась на муки и горе,

Когда весело пел соловей.

Эта жизнь моя очень уныла,

Эта жизнь мне в груди залегла,

Моя жизнь проходит уныло,

Юных лет и не видела я.

Ты не пой соловей у садочку,

Не неси мне тоску и печаль,

Я утру свои слёзы платочком,

Молодой жизни очень мне жаль.

Ах! Когда же наступит то время?

Ах! Когда же наступит тот час?

Ах! Когда же нужды уж не будет

И вернётся тот радостный час?

Я б поехала к маме родной,

Свою жизнь рассказала бы ей,

Как жилось в краю мне далёком,

И жила бы я весело с ней.

 

Но я эту песню декламировала. Читала и плакала.

Ежедневно голод давал о себе знать. Поешь баланды с моркови и брюквы, не наешься, хотя живот полный. Только аппетит нагоняешь. Только гудок загудит, бежим с фабрики в столовую и кто сколько захватит – две, три миски. То же самое и на ужин. Другим не хватает. Стали считать людей и миски. Старший повар бил девчат, отнимал миски. А ребят не трогал. Видно, боялся.

В субботу и воскресенье обычно везли на подводах морковку, брюкву, картошку в сторону столовой. Мы следили и всё хватали с подвод. За каждую морковину или брюкву нас били и крепко. Жили по-прежнему в старом бараке. Ночью боялись спать. Кто-то ходил по цементному полу. Здание было очень высокое. Внутри барака ляда на чердак. Вход на чердак не закрывался ни днём, ни ночью. Полицай не разрешал закрыть: “Пусть выходит плохой воздух”. Старшие девчата пугали меньших. Говорили, что оттуда вылазит домовой. Придвигая двухъярусные кровати друг к другу, мы спали вшестером. Один на одном. Когда просыпались ночью, было очень жутко. Капала в бане (умывальне) вода. Ветер во дворе выл зловеще. А ещё страшнее становилось, когда была тревога и выла сирена.

На работе смотришь на часы, молишь бога, чтобы быстрее двигались стрелки. Но они как будто бы стояли на месте. Работали  в понедельник, вторник и четверг до 7-ми часов вечера, в среду и пятницу до 6-ти часов вечера. В субботу до 1 часа дня, в воскресенье до 12 часов дня, а потом до 2-х часов дня. Слухи идут, что должны привезти новеньких девушек и ребят. Мы ждали. Возможно, из наших кого-нибудь привезут. Ходили на работу “холодные” и голодные. Идём на работу – темно и приходим – темно. Когда идём на работу, то руки вперёд протягиваем, чтобы не упасть в канаву или с кем-нибудь не стукнуться. Шли дожди.

Суп нам варят либо сырой, либо переваривал повар. Брюква хрумчала под зубами. Часто, даже очень часто, всё перемалывали на спец. машине. Супу нам часто не хватало. “Кто смел, тот два съел”. Больше уходили со столовой “не солоно хлебавши”. В еде попадались большие черви. Но мы успокаивали себя: “Не те черви, что мы едим, а те, что едят нас”. За тарелкой супа была давка. Друг друга толкали. Ростовских было 30 человек. Они опережали всех. Привезли к столовой брюкву. Девчата все побежали ночью воровать брюкву, похожую на кормовую свёклу, только корнеплод у неё круглый. Мы с большим аппетитом ели сочную, с желтоватой мякотью сырую брюкву. Ростовских сразу невзлюбили. Говорили: “Блатные Ростовские”. Но ничего подобного. Они только когда приехали, говорили, что у нас там идут жестокие бои, рассказывали нам за фронт.