Отрывки из дневника Евгении Ивановны Калининой

…Война. Долго не верила, что немцы займут Ростов, Новочеркасск. Отступают наши войска. Стою у окна в горьком раздумье: «Что же делать?..» Хапуги ломают окна амбара с зерном. По-мужицки вламывается в окно Эмма Вл. За зерном, а я плачу и негодую: «Зачем все это? Жили, работали мирно, строили, а кто-то по-зверски железным сапогом придет, растопчет, осквернит все святое, что так упорно, честно, не жалея сил, времени строил советский народ.» Надо уезжать. Но куда? Нет здоровья. Организм не переносит с детских лет езду, а особенно на машине. Частая тошнота, рвота. На руках 4-х летняя внучка-сиротка (мать ее умерла после родов от заражения крови), сын, Анатолий, на войне. Оставаться нельзя, т. к. соседи (Эмма Вл., немка по матери и по мужу и старуха М.А. резко, в открытую, настроены против советской власти и против меня, т. к. часто приходилось с ними спорить. А значит: враг за дверью. Решила. Получила назначение директором неполной средней школы в селе Екатериновка Сальского района. Назначение привез сын из областного ОНО. Все бросила (квартиру, домашние вещи, которые приобретались за свой честный учительский многолетний труд. По дорогам в сальских степях шайками бродят калмыки. Настроены плохо. Глаза зло сверкают, как будто провожают врагов. В Екатериновке тихо, о войне не слышно. Народ живет зажиточно  всего из продуктов много. Занята ремонтом школы, общежитий учителей. Надо ездить в Сальск за материалом для ремонта. Не на кого оставить Любочку. Приготовила ей еду, заперла в квартире и уехала с болью в сердце. Все мысли о ней. В Сальске необходимо задержаться. А ведь нельзя, там взаперти ребенок. Надо ехать. А у самой тревога на душе: «Что с ней?..» Все благополучно. До чего же умница, моя крошка.

Провожу собрание среди женщин. Горячо, искренне внушаю, что немцев сюда не допустят. И вдруг  самолеты. Тишина, покой нарушены. Наши части тянут кабель. Школа занята воинской частью. Неожиданно нагрянула опять беда. Надо двигаться дальше. Едем не по профилю, а глухими местами. Сын в это время служил в Армии Южного фронта корреспондентом «Комсомольской правды». Машина очень тесная. Его товарищ, Вакулин Бастилий, знает хорошо дорогу на Кубань, т. к. там вырос. Держат путь в хутор Подлесный, где живут сестра и мать Бастилия. Шипят, свистят вражеские самолеты. По дороге в кустах выглядывают с винтовками одиночки солдаты, отбившиеся от своей части. Вот и хутор Подлесный, утонувший в садах и кукурузе. Хатки в большинстве маленькие. Мать и сестра Бастилия  Зина живут в маленькой избушке с земляным полом. Но чисто и опрятно. На улице шум, свист самолетов, плач детей и суровые лица взрослых. Нашим надо следовать дальше. Решили меня и Любочку оставить и взять комсомольцев с расчетом возвратиться за нами. Только они выехали, как во двор нагрянула немецкая разведка. Фашисты-разведчики в русской форме и… русские предатели, с ними 14-ти летний мальчишка. Видно уже им сообщили, что в этом дворе наша военная машина. Двор большой. Кукуруза  выше человеческого роста. Пошли предатели шарить по кукурузе. Облизнулись!!! Жара ужасная. Я выкупала Любочку и уложила спать на полу. А сама насторожилась. Слышу: «Хозяйка! А ну покажи свою обстановку!» Шарят глазами. Но всё на виду. Бедность ужасная. Быстро сматываются фашисты. Раздается гул от бомбежки. Бегут жители и кричат: «За хутором от бомбы несколько машин разбиты в щепы, люди превратились в месиво.» В голову ударило. Значит, пропали и наши.

Бегу в степь Трудно в этом кровавом месиве что-либо понять. Думаю: «Погибли наши».

Отступают беспорядочно вплавь через свирепое течение Кубани наши воины. Много их погибло в реке. А кого еле живыми пригнало к берегу, хорошие люди припрятали, а звери в образе человека раздевали воинов и сталкивали в воду. Боже! До чего же страшно. Многие солдаты ушли в лес партизанить. Иногда в одиночку появляются они в селе.

Опять страшный гул от вражеских самолетов. Женщины кричат: «Они пустили с самолета отравляющие газы!» Тела детей и взрослых покрылись язвами. Заболела и моя крошка Любаша. Иду за мазью к фельдшеру. Он старик. Но что за фантазия? Почему он стал врать и утверждать, что он меня видел в здании НКВД, а следовательно я  работник госбезопасности. Эта ложь меня не испугала и я продолжала лечить внучку, а она, бедненькая, все больше и больше страдала от ран. Так как я спала все время с ней на топчане (больше не на чем было), стали и у меня болеть ноги,

…Прибегает внучка и говорит: «Почему меня дразнят  жидовка! Она-то не знала, что это значит для немцев, а я слышала. Приехал в село бургомистр. Собирал жителей. Уговаривал. Сулил хорошую жизнь, но сказал: «Мы убиваем жидов и коммунистов». И слышала, что в совхозе председатель  еврей  уехал с семьей, а 80-ти летнюю старуху не взял, так ее немцы закопали живую, оставив конец черной юбки, который развевался, как флаг смерти. Убили беженцев  отца, мать и 16-ти летнего сына, которые ехали на своей телеге.

У селян было убеждение, что отступают жиды. Отстал от своей части наш солдат молоденький, и когда он вернулся из собрания и услышал, кого будут убивать немцы, он по страшному рыдал. Утром на следующий день он ушел, видимо, в лес к партизанам.

Хочу добавить от себя то, что помню по рассказам моей старшей сестры Любаши, которая была с бабушкой в эвакуации в хуторе Подлесном, самой бабушки, моих родителей. Рассказы скупые  война для них не самое приятное воспоминание, разумеется. Моя сестра долго боялась грозы. Она была уже взрослой  училась в Москве, в институте имени Гнесиных. Приезжая к нам в хутор Пухляковский на лето, которое часто в ту пору бывало и дождливым, и грозовым, кричала мне, не испытавшей ужасов войны, а потому не ведавшей страха и с наслаждением танцующей под дождем: «Наташка, немедленно домой! Убьет тебя молнией! Я видела, как людей убивало бомбами и снарядами. Был только что жив – и уже нет его.» И тащила за руку в комнату. Она рассказывала, что в детстве, да и потом, часто ей снилась бомбежка. И помнит она до сих пор, как немцы приходили к ним в дом в Подлесном и внимательно приглядывались к ней  она в Отца, чернявая и черноглазая.

Мои родители познакомились в самые трагичные дни сорок первого, когда наши отступали… Ростов был взят, разграблен немцами и их сподручными румынами. Моя бабушка, Веракс Анна Михайловна, не смогла уехать в эвакуацию по каким-то причинам. Рассказывала, как забирали все немцы и румыны, даже пластинки, собранные моей мамой, забрали. А многие девушки, не успевшие уехать из Ростова, чтобы не привлечь внимание немецких солдат, уродовали себя как могли: резали тело, делали что-то с лицом… В романе Анатолия Калинина «Товарищи» замечательно воссоздан облик оккупированного немцами Ростова. Непокоренного, живущего своей  скрытой, партизанской  жизнью. Калинин написал его по рассказам очевидцев  сам он был в это время на передовой.

Рассказывает Калинина Александра Юлиановна:

Моя мать, Анна Михайловна Веракс и брат Борис Юлианович остались в оккупации — все случилось так внезапно, что они не успели выехать. К тому же никто не верил, что немцы возьмут снова Ростов… Брата не взяли в армию из-за болезни сердца. Его самый близкий друг стал работать на немцев. В оккупированном Ростове люди голодали, но те, кто работал на немцев, были хорошо обеспечены продуктами. Борис категорически отказался работать на врагов, хоть друг его звал… Уехал куда-то на хутор в сальские степи, чтобы не угнали в Германию. Вернулся, когда пришли наши. Я переживала за своих близких — соседи знали, что я работаю в армейской газете, куда, кстати, попала по воле случая. Меня не брали на работу, потому что я была дочкой врага народа — моего отца забрали в 38-м по доносу квартирного хозяина Нестеренко, судила тройка… Я случайно встретила на улице знакомую — уже шла война — и спросила ее насчет работы. Она сказала: «Как хорошо, что мы встретились. Я работаю в армейской газете. Наша машинистка спрыгнула со скамеечки и сломала лодыжку. Им просто необходима машинистка…» Меня взяли, анкетой никто не интересовался. Там я и встретила Толю Калинина в ноябре 1941 года. С тех пор мы неразлучны…

Освободили в первый раз Ростов, мы с Толей вошли туда с нашими войсками. Из Ростова он летал в осажденный Севастополь. Однажды летел в бомбовом люке самолета. Все думал: вот сейчас летчик по ошибке нажмет не ту кнопку, и я вывалюсь вниз… Все, к счастью, обошлось. В начале войны настроение у многих было подавленное. Но Толя не унывал — он всегда верил в нашу победу.

…В Грозном мы прожили несколько месяцев. Город регулярно бомбили немцы. Мы жили на квартире в центре города, откуда А.В. каждый день выезжал на передовую. Я ждала его… Знала, какая у него горячая голова, да и осторожности его никто не научил. Приезжал — и тут же начинал диктовать на машинку свежий материал. От шинели его пахло гарью. Он успокаивал меня, уверял, что ведет себя осмотрительно. Но его друзья говорили, что Толя «всегда лезет в огонь».

К нам в Грозном относились замечательно. Там были и русские, и чеченцы, и армяне… Жили дружной семьей.

Помню, я еще не ходила в школу и в основном сидела дома, потому что часто болела. Уже умела читать и писать печатными буквами. Родители были всегда заняты — Отец писал ночами в насквозь выстуженном мезонине, иногда будил мать, чтобы прочитать ей написанное. А порой она среди ночи садилась за машинку, закутавшись в толстый махровый халат, из которого щетиной торчали нитки. Я поднималась в мезонин днем, когда родители были внизу. Затаив дыхание, озиралась по сторонам. У меня было впечатление, что я в святилище. Наверное, потому, что бабушка меня туда не пускала — говорила, там вокруг бумаги отца, там ничего нельзя трогать, иначе меня будут ругать и т. д. Я не трогала. Помню, посередине кабинета окнами на Дон стоял большой, как мне тогда казалось, письменный стол, весь заваленный бумажками. Не удержалась, взяла одну, лежавшую сверху… Летящий, словно куда-то спешивший почерк, но все понятно. Увлеклась… Пришла в себя, когда стоявший сзади Отец спросил негромко:

— Хочешь, я прочитаю тебе это вслух?

Я кивнула и забралась с ногами в старое кресло возле окна. Отец, помню, стоял посреди комнаты, упершись правой рукой в бок, в левой держал близко перед глазами тот самый листок — он уже тогда был близорук. Худой, с седыми висками, в моем воображении тот самый казак из песни, который был на далекой «чужбине», но вопреки всему вернулся в отеческий дом.

«Он стоял у края проруби в слабом отблеске рассвета, только начинавшего багрово дымиться за хребтом задонского леса,  читал, громко переводя дыхание, Отец.  Большую темную прорубь уже подернуло пленкой тонкого молодого льда и припорошило снегом. Оставалась посредине круглая проталина, из которой теплым столбом поднималось дыхание плывущей подо льдом воды, окутывая Андрея.

Так вот где, оказывается, теперь лежит его отец, с могучей солнечной силой любивший жизнь и все, что было на земле живого. Не дождался он дня их встречи. И не думал Андрей, что в этот день он будет стоять с непокрытой головой у суровой могилы!

Ветер шевелил его жесткие курчавые волосы. Снегом еще не совсем замело лужицу набежавшей у проруби крови. Враги, видно, спешили скорее закончить свое страшное дело и не скрыли следов. Санная колея, огибая прорубь, убегала вниз по зимнему Дону среди крутых яров, на запад. Долгим взглядом Андрей смотрел вслед этой черной колее, проложенной по сверкающей белой дороге Дона…»

У меня перед глазами были и Дон, и прорубь, из которой хуторяне, мы в том числе, брали зимой воду. Я увидела и лужицу крови, и моего Отца на краю этой проруби… Слезы полились сами собой, горло сдавило рыданьем.

— Ты что? — словно издалека услышала я голос Отца. — Это же… это было давно.

— Но ведь это было, — прошептала я и разревелась.

Публикация подготовлена Натальей Калининой