Она коснулась меня, хоть и родилась я в уже освобожденном от фашистов мирном, правда, в обугленных развалинах, этих страшных символах еще не окончательно отгремевшей войны, Ростове. Наши войска уже шагали победным маршем по Европе.

Детство мое прошло в небольшом хуторе на самом берегу Дона, который не обошли стороной военные страсти. Хутор был в ту пору казачьим, многие еще помнили гражданскую войну, расказачивание, которое сопровождалось неоправданными зверствами дорвавшихся до власти чиновников от революции. Из хутора многие ушли на фронт добровольно – спасать Родину. Кое-кто остался, уклонился от призыва, надеясь, что немцы «восстановят справедливость», то есть вернут земли, отнятые большевиками, разгонят колхозы… Я знала таких людей в нашем хуторе поименно – все их знали. Одни обагрили руки русской кровью умышленно, мстя за сосланных и погибших в не столь отдаленных, как говорится, местах, родственников, другие не пошли воевать по своей нерешительности, из страха быть убитыми на войне.

Почти все из них потом вернулись в наш хутор, на свою родину. Один из таких людей, дядя Миша Сухарев, служивший полицаем у немцев, оказался, как ни странно, в кругу близких людей моего Отца. Хотя, если говорить честно, мне это странным не кажется: в годы оккупации дядя Миша помог спасти от уничтожения еврейскую семью, и руки свои кровью русской не замарал. Отступил вместе с немцами – думаю, побоялся попасть под горячую руку наших. Возвращался на Родину через всю Европу – из Франции, — вместе с молодой женой красавицей Олей, угнанной девчонкой в Германию, и младенцем, моим ровесником, на руках. Явился в органы, сказал: судите честным судом, виноват я перед Родиной.

Осудили по справедливости: сослали в Новосибирск на вольное поселение, куда за ним последовала добровольно жена с ребенком. Семья Итовичей, — это их дядя Миша спас от неминуемой гибели, осела, прижилась в нашем хуторе. Старшие написали письмо в его защиту в соответствующие органы, рассказав все, как было. Прислушались к ним. Вернулись Сухаревы совсем скоро в наш хутор. Кстати, не скрывал дядя Миша, что их семья владела в нашем хуторе до так называемого раскулачивания большими наделами земли, на которых росли виноградники. Работали от зари до зари, обрабатывая вручную трудоемкую донскую чашу. Зато и урожаи получали сказочные – до сорока и больше пудов с куста! Дядя Миша и своего полицайского прошлого не скрывал, за которое, как он считал, расплатился сполна.

Но были такие, кто скрывал.

Некто Р. (не буду называть его полной фамилии, поскольку знаю его историю из устных рассказов хуторян) при отступлении наших войск перерубил топором канат парома, на котором переправлялись красноармейцы, спасаясь от фашистов. Паром понесло по течению вниз, и немцы потопили его из тяжелых орудий. Этого Р. в хуторе не любили. Особенно вдовы не вернувшихся с войны солдат. Часто, как у нас выражаются, били ему по глазам его прошлым. Быть может, кто-то и писал в органы, не знаю. Но Р. до самой смерти ходил гоголем, против советской власти открыто не выступал, хотя обладал циничным – снисходительно-презрительным — умом, и было понятно: враг попросту затаился.

Другой полицай, П., (его дети и внуки ни в чем не виноваты, а потому фамилию называть не стану) служил немцам, как говорится, верой и правдой. Подвыпив, часто этим хвалился, говорил, что немецкие порядки куда практичней и умней наших, советских. Он отсидел какой-то небольшой срок, — что ни говори, к некоторым людям наша прежняя власть была уж слишком гуманной, — вернулся, женился на молодой работящей женщине. В хуторе говорили, что он якобы участвовал в казни партизан в Шахтах – их фашисты сбрасывали живыми в штольни. Говорили, — а там кто его знает. Дядька был несимпатичный. Своего сына посадил на цепь, как злую собаку. В школе возмутились, но ему до этого дела не было. Мальчишка сорвался, убежал, долго где-то скрывался. Этот П., опять-таки цитирую хуторское радио, умирал страшно: три дня кричал на всю больницу страшным голосом и от кого-то все время отбивался.

Помню, в девяностые, после так называемого путча, часто подходил П. к воротам нашей усадьбы – они, кстати, редко запирались, — и говорил громко и нарочито угрожающе: «Давненько я не вешал жидов и коммунистов. Давненько…» Отец, услышав это однажды, вышел и спросил у П.: «Ну, что же ты оробел? Вешай! Начинай с меня.» Я видела из-за забора, как П. повернулся на сто восемьдесят и понуро зашагал по проулку прочь. Наблюдавшая эту сцену соседка швырнула ему вслед старый веник.

Но, вероятно, хватит о них, предавших Родину в самую тяжелую для нее минуту по злобе, глупости и так далее. Помню я, сколько после войны было вдов в окрестных хуторах и станицах. Многие до конца дней своих шуршали похоронками и плакали, уложив детей спать, над мутными фотокарточками погибших геройской смертью мужей. Кое-кто приютил у себя одиноких, потерявших семью, кров искалеченных в боях солдат…

Вспоминаю совсем молодого Отца. Сидит за столом, подперев щеку рукой, по лицу слезы катятся, поет:

Враги сожгли родную хату,
Убили всю его семью.
Куда идти теперь солдату,
Кому сказать печаль свою…

Поселившись в хуторе Пухляковском сразу после войны, он написал пьесу «Вдовы», которую хотели поставить во МХАТе. Не поставили – автор не пошел на сделку с цензурой и компромиссы с совестью. Наш хутор на самом деле был в ту пору населен женщинами, стариками и детишками. Да разве только он? Невеселая вышла из-под пера Калинина пьеса, зато честная. Еще в ту пору я часто слышала песню «Вот солдаты идут…». Ее пели и в хуторе, и у нас дома: Отец, его друзья военных лет. Я ярко представляла и эту опаленную степь, по которой шли солдаты, и их суровые изможденные лица, выскакивала во двор, бегом по узкой тропке между двух бугров поднималась в степь и смотрела вдаль, на запад… Редкие в ту пору машины, поднимая пыль, ехали по своим делам. А я ждала, когда же появятся эти люди, запыленные, усталые, прошагавшие пол Европы, чтобы добраться до родного дома. По своей детской наивности я так и думала, что они возвращаются с фронта пешком, строем, знамя боевое несут высоко над головами. Не одна я так думала. Моя подружка Валя наливала старенький жестяной бидон холодной колодезной водой и тоже выходила в степь. «Они наверняка пить хотят, — говорила она. – Бедненькие. А вот хлеб я сама по дороге съела… — Она виновато опускала глаза. – Дюже вкусный мамка испекла.»

Мы, дети послевоенного поколения, в войну не играли. И книжки про нее не любили читать, разве что в школе заставляли. Помню, как я рыдала над «Молодой гвардией» Фадеева, чуть ли не над каждой страницей – мне было в ту пору восемь лет. Отец, увидев мое зареванное лицо, хотел отобрать книгу, но я убежала с ней в сад, залезла на дерево… Дочитала и фильм посмотрела. Но больше никогда не перечитывала, помня испытанную еще в детстве боль. Зато война, описанная Хэмингуэем, Ремарком, книги которых наше поколение читало запоем, казалась игрушечной, ирреальной. И фашисты там были совсем другие: вовсе не страшные и даже не очень злые. Может, они вели себя во Франции и других странах Европы иначе?..

Как-то я пошла с бабушкой на так называемый Нахаловский рынок в Ростове. Засунув в рот сладкого до приторности красного петушка на палочке – ими приторговывали те же вдовы, чтобы с голоду не умереть, — рассматривала людей, прилавки с довольно скудной в ту пору снедью, вдыхала с удовольствием запах только распустившейся сирени. Кажется, это было 9 мая, то есть в день Победы. Как вдруг раздался страшный крик — и все куда-то побежали. Бабушка крепче схватила меня за руку и побежала вместе со всеми. Крик не умолкал, но стал жалобно-высоким, изнемогающим. И — последнее «а-а-а!», потом полная зловещая тишина.

— Он сам себя убил. Шилом в живот пырнул, — сказал какой-то мужчина и вынул из кармана носовой платок. – И я бы на его месте так сделал. Зачем такому небо коптить?..

Толпа внезапно расступилась, и взору моему предстала ужасная картина: прямоугольная дощечка медленно катится в нашу сторону, за ней тянется кровавый след, на дощечке лежит какой-то обрубок с руками и человеческим лицом. Больше я ничего не успела разглядеть – бабушка подхватила меня на руки и потащила к трамвайной остановке. Я потеряла по дороге своего сладкого петушка, но мне теперь было не до него. В ушах стоял этот нечеловеческий крик, а дощечка с обрубком, казалось, гонится за нашим трамваем, кричит: «Остановись! Возьми меня! Я человек! Человек!..»

— Бабушка, что он сделал с собой? – спросила я уже в кровати после долгих часов молчания – рот словно судорогой свело. – И… кто он?

— Инвалид, — сказала бабушка. – Ему отрезали ноги. На войне. Стал пить. Жена ушла, не выдержала. Он убил себя. Это грех большой, но его простит Бог. Господи, прости грешного страдальца…

Бабушка всегда разговаривала со мной как со взрослой, за что я ей очень благодарна.

— А как он спал? На этой дощечке с колесиками? – допытывалась я.

— Его поднимали и клали на кровать.

— А как он… в туалет ходил?

— Не знаю… — Бабушка украдкой смахнула слезинку. – Наверное, ему помогали. Может, жена… У него много орденов. Герой настоящий. А вот… жена ушла – и он не смог это пережить…

Бабушка заплакала и перекрестилась.

Впоследствии я видела в Ростове и других городах много таких инвалидов на дощечках с колесиками. И на костылях видела, и в колясках… Но того никогда не забуду. Рассказывали, будто он получил ранение, освобождая Варшаву. До этого прошел всю войну без единой царапины.

— И что их туда понесло? – ворчала бабушка. – Выгнали фашистов за границы нашей страны – и домой возвращайтесь. Вон их сколько полегло на чужбине. За что, спрашивается?

— Они же наши братья, — иногда вступал в разговор Отец. А чаще молчал. Видел, какой ценой досталось нашим солдатам освобождение той же Варшавы. И в Будапеште полегло немало советских солдат и офицеров, и в Софии…

— Встречали нас везде цветами, кричали «ура!», делились последним, — говорил Виталий Александрович Закруткин, как и Отец, прошагавший всю войну с планшетом военного корреспондента. – А теперь кое-кто из так называемых демократов за пазухой нож держит. И даже незабвенного Адольфа вспоминает со слезой в голосе. Забыли, видать, про гетто, расстрельные рвы, камеры пыток. Европа напоминает мне старую кокотку, за деньги готовую отдаться с потрохами дядюшке Сэму…

Мне, еще совсем девчонке, нравилось слушать эти разговоры фронтовых друзей – Закруткина и Калинина. Подчас они спорили, — помню, Отец, этот гуманист-идеалист, верующий искренне и непоколебимо в неизбежную победу добра над злом, страдал, когда в 1968 году ввели наши войска в Прагу. Хотя и понимал, что таким образом была предотвращена еще более страшная кровавая трагедия. Я страдала по-своему, по-девчоночьи: несколько раз бегала на кинофильм «Майские звезды» с Вячеславом Тихоновым в главной роли об освобождении Праги, песня запала в душу: «Живи, моя Прага, красавица Прага, тебя золотою недаром зовут». Закруткин же сказал: «Европа опять флиртует с дядюшкой Сэмом. Ну, а тот мечтает водрузить свой звездно-полосатый флаг даже в преисподней. Американцы тоже кое-что забыли.»

И тут Калинин и Закруткин наперебой вспоминали о том, как наши союзники «завязли» в конце 1944 года в Арденнах (Бельгия), и Красная Армия своим наступлением и ценой большой крови помогла им одержать победу над Вермахтом. Жалею, что в то время у нас не было звукозаписывающей техники – рассказы обоих были очень интересны своими подробностями: военные корреспонденты знали много такого, чего не знали солдаты и офицеры. Быть может, даже историки. Одно я запомнила из их рассказов: спешили союзники захапать побольше территорий, ибо наша армия к тому времени шагала по Европе победоносным маршем. Не коммунистов они боялись, как понимаю я теперь, а влияния России на геополитическую обстановку в Европе и, соответственно, в мире. Ничего не изменилось со времен Столетней войны, войны Испании с Англией за колонии, нашествия французов 1812 года и так далее. Россия была и остается той самой костью в горле, от которой ой как хочется избавиться в первую очередь дядюшке Сэму. Об этом говорили, причем, очень долго и горячо, два известных писателя еще в шестидесятые годы. И раньше говорили и писали статьи в центральные газеты. Стоит только почитать ИДУЩИЕ ВПЕРЕДИ Анатолия Калинина, статью, написанную в 1956 году по горячим событиям в Венгрии. И тогда в наш хутор приходили похоронки… И бабушка моя, пережившая две мировые войны, говорила со вздохом: «Ну, зачем влезли? Пускай сами разбираются…» Так и сейчас многие говорят относительно Украины. Но это уже не моя тема, хоть я с детства запомнила и взяла на вооружение фразу одного чудака: «Умрем под Кремлем». Не под звездно-полосатым флагом же?..

Еще одну судьбу, мне близкую, вспоминаю в связи с войной… Вернулся в наш хутор в начале пятидесятых Сулин Володя, дядя Володя, как называли его мы, в ту пору дети. Его уже и не ждал никто. Ушел на фронт молодым человеком, вернулся через десяток лет – изуродованным стариком. Признаться, мы, хуторские дети, его побаивались поначалу: на некоторых пальцах нет фаланг, ноздри словно кто-то хотел вырвать, глаза раскосо-диковатые. Но поняли вскоре, что он — добрейшее во всех отношениях существо. Разумеется, потянуло его к писателю жизнь свою рассказать. Думаю, не день и не два рассказывал, припоминая тот либо иной эпизод плена. Окружили немцы, кого поубивали, кого взяли в плен. Заставили надеть власовскую форму… Потом в плен взяли наши (Не стрелял я в наших, Богом клянусь!) не раз повторял дядя Володя, особенно когда бывал «на взводе». Верили ему в хуторе, Отец, думаю, первый поверил. Сидел Володя Сулин несколько лет в нашем концлагере. Тогда всех, так или иначе сотрудничавших с фашистами, брали под горячую руку. И овчарками травили, и били… Все потому, что много – через край – пережил наш народ в минувшую войну. Кое-кто озлобился: детей, отцов потерял, а многие и целые семьи. Дядя Володя не озлобился: любил и жалел своих родителей, жену молодую, детишек. Помогал старухам дрова напилить-наколоть, мог и огород вскопать за просто так. Видно, красавцем был смолоду, да все война забрала. Андрей Сошников, герой романа СУРОВОЕ ПОЛЕ Анатолия Калинина, очень схож своей судьбой с дядей Володей Сулиным. Судьбой, но не характером. Это относится, думаю, ко всем героям писателя. Почему – пусть критики думают.

Я знала еще несколько таких «дядей Володей» — в нашем хуторе, в соседней станице Раздорской, в хуторе Каныгине… Все их знали. Жалели, осуждали за пьянство и в то же время сочувствовали, сострадали. Души таких людей требуют хоть короткого забвения, чтобы этот тяжелючий камень памяти сдвинулся, позволив душе почувствовать радости любви, мирных домашних забот. Да только зеленый змий сперва облегчит душу, а потом сгубит ее окончательно. Увы…

Рассказывала мне мама совсем недавно, как боялись мирные жители Ростова приближающихся неумолимо немцев. С какой надеждой смотрели на наших, бредущих понуро на восток. Не все смогли эвакуироваться из города по разным причинам.

— Девушки уродовали себя, чтобы немцы ими побрезговали, — рассказывала мама. — Кожу кислотой травили, с лицом что-то делали. Мне повезло – взяли машинисткой в военную газету «За нашу Родину». Чуть ли не в последний день. А мой брат, которого не взяли в армию по здоровью, ушел на хутора, чтобы не служить немцам. Друг его уговаривал остаться, но он не соблазнился сытой жизнью под крылышком у врага.

Голодно было после войны – и в городе, и в деревне. Наша семья, как и все хуторяне, возделали за Доном огород, где росла картошка, помидоры, кабаки… Отец собственноручно выкорчевывал корни, рубил сухую траву, мама вскапывала землю для будущих посадок. Бабушка, которая оставалась обычно на хозяйстве дома, часто тихонько молилась, когда родители переправлялись на лодке за Дон: «Господи, храни их от мин и снарядов. Храни, Господи… Не осироти дите малое…»

Земля после войны затаила в себе много неразорвавшихся мин, снарядов и прочих опасных для человеческой жизни предметов. Рассказывали, мелиховский пастух, пасший в степи стадо коров, подорвался на мине, за Доном мальчишки нашли гранату и стали ее разбирать… Много таких случаев было… Я слушала рассказы о них, затаив дыхание и представляя себе этого бедного пастуха в луже крови, над которым сгрудились и жалобно мычат коровы, мальчишек с оторванными кистями рук… По ночам кошмары мучили, но начинался новый день — и мы с моей закадычной подругой детства Валей отправлялись по тропинке, ведущей в степь. Цветы собирали, бегали по высокой, больно бьющей по голым ногам траве, продирались сквозь заросли терна и шиповника, растущие по склонам балок, воображая себя не то в джунглях, не то на другой планете. Однако на нашей планете бродить по земле, где совсем недавно шла такая жестокая война, было опасно. О чем знал Отец. Я видела не раз, как он, стоя возле открытого окна нашей верхней веранды, наводил прямо на меня линзы своего старенького фронтового бинокля. Я весело махала ему рукой с макушки Володина бугра или стремительно сбегала-скатывалась вниз, в хутор. Не раз Отец встречал нас с Валей возле ворот, целовал в потные макушки и, кажется, смахивал украдкой слезу. Или же мне это казалось?.. Он не запугивал нас, только раз или два сказал: «Вы по тропинкам ходите, ладно? И никакие железки не трогайте руками. И не наступайте на них…»

Бабушка, наливая нам в тарелки борщ, выговаривала укоризненно:

— Отец поседел из-за вас. Дома, что ли, нельзя играть? Вон, двор какой большой. А там еще и цыгане бродят…
Бабушка надеялась, что мы хотя бы цыган испугаемся.

— Они везде бродят – и ничего, — говорила я, уплетая борщ. – Никаких мин не боятся. А мы почему их бояться должны?

— Они хитрые. – Бабушка таинственно поджимала губы.

– Чего им бояться? Им гипноз помогает.

— Бабушка, а почему Гитлер цыган уничтожал в войну? – спрашивала я, слышавшая об этом краем уха. – И, кажется, евреев, да?

— Кто его знает – почему. Боялся, наверное. Евреи умные, цыгане к воле привыкли. Русских хотел рабами сделать. Не вышло.

…Отец пел мне с младенчества «Поехал казак на чужбину далеку…» Это старая песня, которую и в России поют, правда, совсем на иной лад. Но, помню, звучала она так, будто сочинили ее совсем недавно – на только что отгремевшей войне, где с такой отвагой воевали и донские, и кубанские, и терские и другие казаки. К нам несколько раз приезжал бесстрашный разведчик Пятого Донского Корпуса Олег Жук, уссурийский казак, с которым Отец подружился на фронте. Сидели они обычно до петухов, вспоминая, рассуждая о дне текущем. Много говорили о расказачивании.

— Кому-то это ой как выгодно, — говорил Жук. – Как ты думаешь, Толя, кому?

— Тому, кто казаков до сих пор боится. Кто забыл, как они освобождали наши города и села, как их посылали туда, где труднее всего. И как немцы от них панически драпали. Вспоминают паршивых овец, но ведь такие в любых стадах водятся.

— На Дону были партизанские отряды, фашистам тут несладко пришлось – знаю от своих родичей в Таганроге, — подхватывал Жук, подкручивая свои роскошные усы. – Не только в Таганроге, а и в станицах и хуторах…

Я сладко засыпала на нашем старом с высокой спинкой диване в столовой, радуясь, что про меня забыли взрослые. Просыпалась от какого-нибудь слишком громко сказанного слова или целой фразы. «И власти нас боятся, Толя. Ручными хотят сделать. Кое-кого уже приручили. Ты должен выступить со статьей…»

Я снова проваливалась в сладостный сон, слыша негромкий голос Отца, но не разбирая его слов. «Я тоже казачка, казачка… — вертелось в голове. – Как хорошо, что я казачка…»

В нашем хуторе есть большая братская могила, на которой золотом выбиты имена героев, отдавших свои жизни Родине. Для хуторян это самое святое место. И когда слышим мы по телевизору, либо в газетах читаем об осквернении могил героев на земле, политой их святой кровью, долго обсуждают со гневом хуторяне эти варварские деяния. Многие, как и моя бабушка когда-то, говорят: «Зачем мы лезли туда? Пусть бы сами себя от фашистов освободили. У моей мамки дедушка двоюродный погиб в Венгрии, совсем пацаненком был, а у отца старшего брата подо Львовом убили. Бандеровцы, небось. Письмо сохранилось, в котором дядька Леня рассказывает, как они зверствовали. И поляков, и наших, и даже детей мучили… Это его последнее письмо. Бабушка, когда похоронка пришла, слегла и больше не встала…»

Много я слышу подобных рассказов. Здесь, в нашем казачьем хуторе. Иные у нас настроения, чем в больших городах, в Москве, например, где так называемая пятая колонна добивается власти. А чего же еще, если не власти? Бывшие всегда мечтают о реванше, прикрываясь демократическими высказываниями, которые, как выходит на поверку, гроша не стоят ломаного.

Я прожила около сорока лет в Москве, активно влившись в ее, как мне казалось, деловую суету. Печаталась в центральных газетах, публиковала книги в издательствах, общалась со многими интересными людьми. Словом, не на кухне сидела. Вернувшись на Дон по непреодолимому желанию – все эти годы вынашивала мечту своего возвращения в родные края, — мало того, что не жалею об этом, вижу: попала в свою среду. Люди здесь, даже совсем молодые, помнят войну, чтят ветеранов и не критикуют Президента за каждый сделанный либо не сделанный шаг. Попробовали бы сами, кто критикует – живем-то, как выяснилось, в окружении врагов. Русь, Россия, Советский Союз – все это мы, и всегда наши обширные богатые земли, наша жизнь, наш, наконец, отличный от Запада менталитет, были предметом зависти многих и многих. Мне не хотелось заниматься рассуждениями о политике, да жизнь заставила. И не только меня. Друзья приезжают из соседних станиц, хуторов. За книгами Калинина, помочь по хозяйству, просто поговорить за чайным столом – и невольно заходит разговор об украинской трагедии и сразу же – о минувшей, казалось бы, так давно, войне, эхо которой сейчас все громче раскатывается по всему миру.

И выясняется из рассказов людей, все это время занятых мирными делами: лечением людей и животных, сельским хозяйством, преподаванием в школе и так далее, что не просто помнят они войну, но в наших станицах и хуторах из поколения в поколения передаются имена героев-партизан, замученных фашистами; разведчиков, солдат и офицеров, полегших на донской земле, освобождая ее от врага. Ну, и тех, разумеется, на кого пришли издалека похоронки… Участников войны по пальцам можно пересчитать. В нашем хуторе – одна моя мама, Калинина Александра Юлиановна. Но дети войны, то есть те, кто видел все ее ужасы своими глазами, еще встречаются. Представляю, с каким страхом и болью смотрят они новости по телевизору, где что ни день – сообщения о новых кровавых бойнях. И думают: «Бедные наши дети и внуки. Неужели и им предстоит пережить то, что пережили мы?..»

Наталья  Калинина