МОЯ ВЕЛИКАЯ ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ВОЙНА

(Окончание. Начало в № 11).
Разведка зашла в аул, узнала, что немцев там нет, бойцов накормили, дали отдохнуть. В те времена немцы обещали горцам дать независимость, и многие поверили обещаниям. И пока наша разведка питалась и отдыхала, местные жители послали гонца к карателям. Разведка вернулась в отряд, доложила обстановку, и комиссар повёл отряд на отдых в аул, но там их уже ждали каратели, и эта часть партизанского отряда была уничтожена.
Вторая часть партизанского отряда во главе с командиром добралась до перевала глубокой ночью. Люди были измучены, голодны. Известно, что подниматься в гору всегда легче, чем спускаться с горы, тем более ночью, и командир принял решение заночевать на перевале. Выкопали в снегу круглую яму глубиной около метра, тесно уселись в эту яму и накрылись плащ-палатками. Наутро увидели, что все, кто находился у края ямы – замёрзли. Оставшаяся часть отряда спустилась с гор в Абхазию.
Мы же продолжали жить в оккупации на хуторе. К зиме перебрались от деда в другой дом (у нас был собственный дом на хуторе и до этого стоял пустой).
В начале 1943 года завершилась полным разгромом для немцев Сталинградская битва, и группировка немцев на Северном Кавказе оказалась под угрозой уничтожения в связи с потерей путей подвоза живой силы и вооружения. Немцы стали уходить с Северного Кавказа.
День 23 февраля 1943 года был пасмурный, на земле лежал снег (что редко в наших краях). Мы стояли на крыльце нашего дома и смотрели, как пешая колонна немцев проходила мимо нас. Было около 2-х часов дня. Где-то грохотала артиллерия, но очень далеко, так как грохот был слабым.
Немцы в колонне были одеты очень странно: почти все в женских платках и шалях, на ногах поверх сапог были надеты, как мне показалось, кошёлки (мягкие корзинки из куги, болотного тростника). Это я потом узнал, что немцам из Германии присылали сплетённые из соломы валенки, которые надевались на сапоги, обмотанные тряпьём, для защиты от холода.
Колонна немцев прошла, и на хуторе установилась тишина. Я помню эту тишину, не слышно было ни грохота орудий, ни других звуков, все сидели по своим домам и ждали прихода наших. Я представлял себе наших солдат могучими, одетыми в длинные шинели, в сапогах, как на картинках.
Часа через два, уже смеркалось, над хутором пролетел вслед ушедшей колонны немцев «кукурузник» (наш самолёт – биплан, марки У-2 или ПО-2, я не знаю), и вдруг на всём хуторе раздались крики: «Наш самолёт! С красными звёздами!», хотя звёзд в сумерках я не видел, за звёзды, видимо, приняли габаритные огни красного цвета. И почти сразу же на улице хутора появилась пешая колонна наших солдат.
Если немецкая колонна выглядела странно, то наши солдаты были одеты ещё хуже: я не увидел ни одной шинели, ни форменных шапок, ни сапог. На головах были засаленные треухи, кубанки, папахи, будёновки, фуражки. Одеты в ватные телогрейки, полушубки, тулупы, пальто, обуты в ботинки с обмотками, валенки, ватные бурки с галошами, причём вся одежда была местами прожжена, порвана, закопчена и засалена.
У нас в доме остановилось на постой человек десять. Особо угощать нам их было нечем, но из других домов, где не было постояльцев, жители начали тащить к нам самогонку, сало, лаваши, в общем, всё, что у кого было. В доме стоял гомон, все старались высказаться, дым от самокруток стоял, хоть топор вешай. Меня взял на руки какой-то кавказец, не русский, и почти весь вечер просидел со мной. Он сказал: «Я чушка не ем», видимо, он был мусульманином. Перед сном он снял с себя какой-то талисман, сплетённый из ниток, кусочков замши и пуговиц, и надел мне на шею. Этот талисман я долго хранил, вспоминая этого кавказца, но после войны он где-то потерялся. Когда я проснулся на другой день – солдат у нас уже не было.
Через несколько дней вернулся домой отец. Он перевёз нашу семью обратно в станицу, но уже в другой дом, на улице Советской, метрах в трёхстах от дома, в котором мы жили до оккупации. По странному стечению обстоятельств соседями в нашем доме оказались Кучерук Екатерина Васильевна с сыном Павлом, о них я писал выше. Дом до революции принадлежал местному богатею, которого раскулачили и отобрали дом, но не выслали. Ему раньше принадлежали дома всего квартала. После войны бывший хозяин квартала, благообразный с седой бородой старец, обходил жителей квартала и собирал милостыню.
Дом был турлучный (деревянный каркас из брёвен, обшитый с двух сторон досками с прозорами, и пространство между досками заполнено глино-соломенной смесью). Кровля – из чёрной жести. В доме было три комнаты, две из них, большую и маленькую, с террасой и входом со двора занимала наша семья, большую комнату с маленьким коридором и парадным входом с улицы занимала наша соседка.
Устроив нас на новом месте, отец ушёл в действующую армию. Воевал в составе Первого Украинского фронта под командованием И.С. Конева. С боями прошёл до Бреслау (сейчас Вроцлав). Во время одного из боёв отец убил немецкого офицера, у которого в планшете оказались очень важные для нашего командования бумаги. В качестве трофея отец забрал у немца хорошие часы. Бумаги, которые отец передал командованию, были настолько ценными, что его сразу представили к ордену Отечественной войны третьей степени, а когда бумаги пошли в вышестоящие инстанции, то там его представили к ордену Славы третьей степени, но этот орден он получил уже после Победы.
Во время боя за Бреслау отец остановился закурить, и в это время в него попал осколок снаряда, разорвавшегося неподалёку. Осколком ему разрезало руку вдоль кости от плечевого до локтевого составов. В медсанбате его перевязали прямо по телогрейке и отправили в эшелон, вывозивший раненых в тыл. Куски телогрейки попали в рану и потом, долго после войны на месте раны образовывались свищи и оттуда вылезали куски ваты.
Залечивал ранение отец в одном из санаториев Хосты (Сочи), оборудованном под госпиталь. При поступлении в госпиталь, у раненых по описи принимали личные вещи, которые при выписке также по описи возвращались. Так вот, при выписке отцу вместо хороших трофейных часов выдали часы-луковицу, без стрелок, с разбитым циферблатом. На протест отца ему ответили: «По описи часы – мы и выдаём часы, чего вы ещё хотите?». Эти часы ещё долго хранились у нас дома.
После выписки из госпиталя отца отправили опять на фронт, и хотя он проезжал на поезде в 60 км от дома, на побывку его не отпустили. Шёл апрель 1945 года, и по пути на фронт отца довезли только до Киева, а там остановили: война кончалась, и не было смысла везти людей дальше. Поэтому отец вернулся с фронта дня через три — четыре после объявления Победы над Германией.
Итак, после отъезда отца на фронт мы остались жить на новом месте в Новоалександровке. И вот тут наступило самое тяжёлое время в моей жизни. Мать подрабатывала на жизнь шитьём различной одежды для знакомых и родственников, а весной 1943 года она заболела и шить не смогла. Продукты продавались только по карточкам, карточки иногда терялись, да и денег не хватало, чтобы выкупить хлеб по карточкам.
Хлеб обычно у нас хранился в стеклянной (под хрусталь) широкой на высокой ножке вазе, накрытый полотенцем. И я до сих пор помню очень сильное чувство голода. Я боялся заглянуть под полотенце, там было пусто. Но всё равно подходил к больной матери и спрашивал: «Мам, у нас нет кусочка хлеба?». Мать отвечала, что хлеба нет, и посылала меня на огород, где начал всходить на грядке лук. Я шёл в огород, рвал перья лука и, давясь слезами от чувства голода и горечи лука, ел эти перья, но голод не отступал. К началу лета мать выздоровела, начала шить, за шитьё получала кое-какие продукты, в частности, жмых – отходы производства подсолнечного масла. Этот жмых толкли до состояния муки и пекли из него хлеб. Хлеб этот был синий, сразу после выпечки его можно было ещё есть, а как остынет, так застревает в горле.
Ели всё съедобное и не очень. Поросль белой акации до 30 см высоты не деревенеет, остаётся мягкой. Мы её рвали, снимали кору и ели. Во дворе у нас росло дерево кураги (дикого абрикоса), мы ели зелёные ягоды величиной с вишню, хотя эти ягоды были очень кислыми. Когда расцвела белая акация, ели цветы акации («кутюшки»). Ели стебли укропа, пока они не принимали форму трубки и становились жёсткими. Однажды в кустах сирени я нашёл грибы, принёс их матери, оказалось, что это шампиньоны, так я в первый раз попробовал грибы.
О голоде весны 1943 года я вспоминаю каждый раз, когда смотрю военную хронику, где наши солдаты кормят кашей и хлебом гражданское население Германии.
Летом у нас на постой остановились лётчики с аэродрома истребителей, расположившегося на окраине станицы. Жизнь стала веселей. Лётчики привезли с собой комод, в ящике которого был очень вкусный порошок. Я не знаю, что это был за порошок, по виду он напоминал какао, по вкусу – шоколад. Мать строго-настрого запретила мне подходить к этому комоду, но я, когда в доме никого не было, подбегал к комоду, открывал ящик, находившийся на уровне моей головы, зачёрпывал ложкой порцию порошка, отправлял её в рот и, закрыв ящик, убегал из дома. Надо сказать, что меня ни разу не поймали за этим воровством.
Лётчики, бывшие у нас на постое, были молодыми весёлыми ребятами, очень похожими на молодых лётчиков из кинофильма «В бой идут одни старики». Мать говорила, что среди них был Покрышкин, ставший потом неоднократным Героем Советского Союза. Прилетая с задания, лётчики делали круг над станицей, пикировали на дом, в котором жили, и лишь потом уходили на посадку.
Мы, пацаны, хорошо знали в то время все марки наших самолётов, видели и пролетавшие над станицей немецкие самолёты и могли отличать их от наших по характерному воющему звуку моторов. Но немецкие самолёты станицу не бомбили, наверное, у них были другие цели. Знали мы и все марки автомобилей, кстати, их было очень мало. Различали поставленные по «Ленд-лизу» американские грузовики: «Интер», «Форд», «Студебеккер», легковые «Джип» и «Виллис», наши грузовики: полуторка – «ГАЗ» и трёхтонка «ЗИС», из наших легковых машин была только «Эмка». После проезда машины мы, пацаны, бросались в облако пыли, оставленное машиной и нюхали запах отработанного бензина. Немецких автомашин я не помню.
Вспоминается и тяжёлое положение с топливом. Лесов близко от станицы нет, Донбасс был ещё под немцами. Так что приходилось топить печи всем, что горело. Печи топили соломой, стеблями кукурузы и подсолнечника. Это топливо нам доставляли родичи с хутора. Топили и подсолнечной шелухой, только печь надо было переоборудовать, иначе при неполном сгорании в печной трубе образовывались взрывоопасные газы и печь «пыхала», выбрасывая в комнату огонь и искры. Использовали в качестве топлива и траву – «перекати-поле». Из-за войны поля были запущены, и на них развелась эта полупустынная трава. Она росла в виде шара диаметром около 30 см. Листвы на этой траве не было, листья ей заменяли жирные зелёные колючки, в которых росли семена. По осени трава отрывалась от корня, и ветром её гнало по степи, разбрасывая семена из сухих колючек, до тех пор, пока не появится преграда: кусты, деревья, овраги. Там эта трава и скапливалась. Мои старшие сёстры и мать ходили в поле и собирали в мешки эту сухую траву.
В качестве топлива использовали и недогоревшее в зернохранилищах зерно. Когда перед приходом немцев наши подожгли зернохранилища, зерно из-за недостатка воздуха горело с образованием смолообразной массы. Вот этой смолообразной массой и топили. В этой смоле попадались неиспользованные винтовочные патроны, гранаты, и не одна печь была разрушена от взрыва боеприпасов.
В военное время сожгли все деревянные заборы, вырубили все сады на топливо. Наша станица расположена в лощине вдоль протекавшей когда-то речки Расшеватки. Потом эту речку перегородили плотинами, образовали несколько прудов, а остальная часть речки превратилась в болото. На северной окраине станицы на краю лощины стоит скифский курган. Так вот с этого кургана сразу после войны просматривался каждый дом на противоположном склоне лощины: деревьев почти не было. Сейчас же, если посмотреть с кургана на станицу (город), то домов не видно: сплошное море зелени, только многоэтажные дома просматриваются, а их там немного.
Игрушек в моём детстве не было. Играли мы винтовочными патронами, нашими и немецкими, у наших патронов на донышке был выступ, а у немецких — кольцевая проточка. Знали мы, какие патроны обычные, а какие трассирующие. Игрались и с обоймами от винтовочных патронов, с металлическими пулемётными лентами, деталями от мотоциклов, жестяными коническими гофрированными коробками, в которых немцы хранили патроны. Много ребят погибло, когда игрались с неразорвавшимися снарядами. Однажды мы с двоюродным братом Володей Куталёвым нашли в военкоматском тире-стрельбище маленькие снаряды, похоже, это были патроны к противотанковому ружью. Капсюля у них были пластмассовые, и мы их все повыковыривали, высыпали из капсюлей какой-то белый порошок. В общем, мы с ним были в шаге от гибели.
Плохо во время войны было с одеждой. Лучшей зимней одеждой была телогрейка. Я до окончания школы проходил в ватной телогрейке («фуфайке»). Летом ходили босиком, весной и осенью – в галошах, зимой в бурках или ноговицах с галошами. Бурки или ноговицы – это сшитые и простроченные из ткани с ватой валенки. Надо сказать, что в бурках было и тепло, и удобно и мягко. Головной убор – наша советская пилотка. После войны с фронта вернулась моя тётка Нина с мужем Филипповым Николаем, лётчиком. Он подарил мне лётный шлем, и полевую кирзовую сумку, с которыми я проходил на занятия до окончания школы.
В 1944 году я поступил в первый класс школы. В первый день в школу я пошёл с интересом, на второй день меня сёстры силой за руки тащили: я не был никогда в большом коллективе ребят, и мне трудно было войти в роль ученика. Другое дело, мой сосед и одноклассник Павел Кучерук, он до школы был в детском саду, и вхождение в ученики для него не было чем-то необычным. Учёба давалась нелегко: не было тетрадей, чернил, учебники были драные, с вырванными страницами. Для письма использовали и обёрточную бумагу, и газеты, на которых сёстры мне рисовали линейки. Чернила делали из каких-то ягод чёрного цвета или из так называемых химических карандашей. Каждый ученик носил с собой стеклянную или фаянсовую (шик!) чернильницу-непроливайку. Хорошо, когда чернила были густые, а когда сильно разбавленные, то на газете было трудно разобрать, что там написано.
Помню свою первую ёлку в школе. Меня туда повела сестра, и когда мы поднимались по лестнице на второй этаж в актовый зал, я на лестнице увидел сторублёвую купюру. В то время это были очень большие деньги! Дома мы положили деньги на стол под стеклянную пепельницу. В это время пришёл со службы лётчик, стоявший у нас на квартире. Этот лётчик не из тех молодых, что стояли у нас летом, те улетели на запад, а это был уже пожилой мужик. Увидев деньги, он предложил за них матери свои новые сапоги, так как на Новый год ему было не на что выпить. Обмен состоялся, и мать заказала из этих сапог сапоги на мою ногу.
9 мая 1945 года был ясный солнечный день. По радио объявили об окончании войны. В станичном парке кто-то выстрелил в небо полный барабан из автомата ППШ. Мы помчались в парк, но кроме стреляных гильз ничего не увидели. Это были первые выстрелы, которые я услышал за всё военное время.
Занятия в школе у меня были во вторую смену, и когда мы пришли в школу, нас тут же отправили домой в честь Победы. Этот день мне запомнился как большой праздник!