ВОСПОМИНАНИЯ ТРЁХ БРАТЬЕВ

Чем дальше прошлое — ценнее воспоминания. И низкий поклон тем, кто умудряется по крупицам узнавать, выспрашивать, записывать рассказы ветеранов. И тех, кто были тогда детьми – видели войну недетскими от горя глазами. Последние еще много пишут сами: мы публиковали воспоминания о военном детстве Ю.Б. Петрова, Г.И. Усыниной, В.Н. Репникова. А сейчас Владимир Никифорович Репников принес в редакцию воспоминания трех братьев: сам он был в годы войны школьником, а два его старших двоюродных брата воевали. Свое повествование он предварил эпиграфом – стихами Ильи Сельвинского, рожденными в «сороковые-огневые»:
«Можно не слушать народных сказаний,
Не доверять газетным столбцам.
Но я это видел. Своими глазами.
Понимаете? Видел. Сам».
Мы начинаем публиковать воспоминания В.Н. Репникова и его братьев (в сокращении). Победа была тогда еще далеко, но все вместе, с первых дней и даже часов войны они ковали эту великую Весну 45-го.

БЕДА У ПОРОГА
1-го сентября 1940 года я пошёл в первый класс Багаевской начальной школы. Первые школьные летние каникулы были омрачены началом войны. 22 июня 1941 года нашу мирную жизнь нарушило вероломное нападение на СССР фашистской Германии. Об этом багаевцы узнали из выступления по радио (репродуктор висел на столбе около Райсовета) председателя Совета народных комиссаров Советского Союза В.М.Молотова.
В начале октября 1941 года немецкие войска пересекли западную границу Ростовской области и 21 ноября ворвались в Ростов. Правда, через неделю наши войска вытеснили их оттуда, и фронтовая линия в этом месте оставалась без перемен до лета 1942 года. А первые бомбы упали на станицу в конце лета 41-го. Немцы сбросили их с большой высоты, и они долго падали с душераздирающим воем, затем тяжко ухнули вдали от станичного центра. Едва стих гул отбомбившихся самолётов, наша неразлучная троица – Шурик Акулиничев, Мишка Ключников и я, побежали туда, где упали бомбы. Там мы увидели две большие конусообразные ямы (воронки), вокруг которых были повалены деревья, заборы и убитую корову. Она лежала в луже крови, натянув верёвку, которой была привязана за пенёк. Домой вернулись с массой страшных впечатлений и с рваными кусками металла – осколками немецких бомб. Какое-то время ребята коллекционировали разнообразные по форме и размерам осколки, но вскоре их стало так много, что интерес к ним пропал.
В конце мая 1942 года я окончил второй класс. Начались каникулы, ничего хорошего, впрочем, не предвещавшие. После неудавшегося прорыва на Москву, немцы летом 1942 года начали наступление на юге. 22 июля они повторно заняли Ростов-на-Дону и двинулись на северо-восток, с общим направлением на Сталинград.
К тому времени в Багаевской остались, в основном, женщины, старики и дети. Редко можно было встретить молодого или средних лет здорового мужчину. О таких говорили, одни с завистью, другие с ненавистью: «бронированные». Мне представлялось, что у них под одеждой что-то вроде стальных листов. И было странно, что ходили они, как обычные люди.
После эвакуации отца с его предприятием (позже его всё-таки мобилизовали и он оказался в Грузии – охранял какой-то военный объект) мама пошла зарабатывать трудодни и на этом, можно сказать, кончилось моё беспечное детство.
Утренний свет едва начинает просачиваться в окна, а мама уже тормошит меня:
— Володя, сыночек, вставай. Я уже Зорьку подоила, в стадо пора её гнать.
Я сопротивляюсь, не хочу просыпаться, но делать нечего – надо вставать. Когда наша Зорька с телёнком вливаются в стадо, я возвращаюсь домой и навожу порядок в базу. Мама в это время управилась с молоком (вскипятила и поставила «на каймак» или разлила по кувшинчикам и заквасила, а бывало ещё тёплое – продала), приготовила еду на день и побежала на работу. Теперь моя главная забота – братишка. Я и нянечка, и воспитатель. И пообщаться с друзьями хочется. Если они долго не приходили ко мне, я сдавал братца соседке и убегал к ним на часок-другой. Долго не разгуляешься… К приходу мамы надо было принести из Дона воды (тогда её пили без всякой очистки), а вечером забрать из стада скотину.
Тем временем фронт приблизился к станице вплотную. Участились бомбёжки переправы через Дон. С каждым днём нарастал поток отступающих частей Красной армии и беженцев. В лесу на правом берегу Дона, образовалось скопище людей, телег, автомашин и разнообразной военной техники. Мост не справлялся с таким потоком людей и техники, а танки, вообще не могли по нему переправиться, т.к. его грузоподъёмность была всего шесть тонн. Немецкие бомбовозы сбрасывали большую часть своего смертоносного груза (началось это 19 июля) на правый берег и переправу. Вскоре была повреждена разводная часть моста. Чтобы не задерживать переправу людей и техники, параллельно с ремонтом моста сапёры пустили паром, который переправляющиеся таскали вручную по тросу, протянутому через реку. При сильном ветре паром иногда срывало с троса. Однажды он, загруженный машинами с продовольствием, опрокинулся на середине реки, и всё это добро пошло на дно.
Конечно, доставалось и левому берегу, и всей станице, особенно, её центру. В первую очередь разрушению подвергались мало-мальски заметные здания общественного назначения. В их числе оказалась и наша школа. Настоящей трагедией обернулось разрушение станичного универмага. Его подвал использовался в качестве бомбоубежища для беженцев. В результате прямого попадания бомбы, здание обрушилось и возник сильный пожар. Находившиеся в подвале люди погибли. Родственники погибших потом, как призраки, бродили по ещё тлевшему пепелищу в поисках останков тех, с кем по той или иной причине они расстались накануне бомбёжки.
Общественное укрытие совершенно случайно оказалось и в нашем маленьком дворе. Незадолго до массированных бомбёжек, к нам пришли военные и сказали маме: «Нам приказано организовать в вашем огороде огневую точку. Срочно, хозяйка, выкопайте картошку, а то загубим весь урожай». Делать нечего, поспешно начали убирать. Мама копает, я выбираю. Картошка уродилась на славу – три-четыре куста и цыбарка полная! Такие урожаи, помню, бывали только на заливных огородах. Тот урожай оказался очень кстати. Просушив и перебрав картошку, мы запрятали её в надёжное место и она выручала нас в трудные месяцы оккупации.
На другой день, после того как мы убрали картошку, в огороде был отрыт окоп с круглой, слегка углублённой площадкой для зенитной установки или для миномёта. Часть окопа красноармейцы перекрыли пластинами от разрушенного соседского дома и начали засыпать настил землёй. Однако, по какой-то причине, не завершив работу, они покинули наш двор. Так это фортификационное сооружение стало бомбоубежищем для нас (до этого мы прятались в погребе) и ближайших соседей.
Заслышав характерный гул немецких бомбардировщиков, мы спускались в эту щель, и тут же к нам присоединялись Бутцевы, Шапинские, Воловы. Мы с Генкой Воловым всегда садились рядом и по вою бомб пытались определить, где она упадёт. А дед Шапинский приговаривал: «Вот, задери его печёнку! Кидаить, чисто поросят визглявых». Малые дети орали на все лады, женщины крестились и взывали к всевышнему: «Господи, спаси и помилуй», «Накажи супостата». Тщетно… Бомбы продолжали падать то вдали, то вблизи. От близких взрывов в щель врывался мощный поток воздуха, «крыша» над нами приподнималась и, ухнув, плавно опускалась. На нас сыпалась земля.
После трёх дней непрерывных бомбёжек, мы, боясь, что окоп может не спасти нас, поздним вечером перебрались к тёте Мане в Рогачевку. * Здесь было сравнительно тихо, т.к. бомбы в непосредственной близости не падали. Но буквально на другой день тёткин дом стал наблюдательным пунктом (НП)! Нас, как и жителей окрестных домов, согнали в полузаглублённое крытое камышом овощехранилище. В метрах двадцати пяти перед нами залегла редкая цепь красноармейцев, направивших свои винтовки в сторону хутора Федулов. Появилась тут и какая-то чудная пушка – тонкий ствол на бо-ль-ших колёсах. Так мы оказались на переднем крае обороны. Стояли жаркие июльские дни. В нашем странном убежище было нестерпимо душно. Дети начали реветь, просить пить, проситься: «пи-пи», «ка-ка». Запричитали женщины, заворчали старики.
В это время кто-то принёс весть о том, что немцы окружили Багаевку и уже захватили Станицу, т.е. центр. Недалёкий стрекот автоматов и одиночные винтовочные выстрелы подтверждали это горькое известие. Да и наша оборонительная линия стала буквально таять. Куда-то укатили чудо-пушку, а цепь бойцов короткими перебежками сместилась влево и скрылась в садах.
Невольные обитатели овощехранилища поспешили к своим домам. Вскоре «беспроволочный телеграф» сообщил, что станица полностью занята немцами. Бой, говорили, был только на подступах, с противоположной от нас стороны. Много красноармейцев попало в плен. Рассказывали также, что наши танкисты, оставшиеся за Доном, с помощью КВ (танк «Клим Ворошилов») столкнули с крутого берега несколько лёгких танков, а его взорвали. И эта информация позже подтвердилась. Через несколько месяцев после изгнания немцев, танки были извлечены из реки, с них сняли башни и колхозники использовали их, как трактора. Только до тех дней было так далеко…

ОККУПАЦИЯ
Мы вернулись в свою полуразрушенную хату. Но теперь она казалась ещё беззащитней, чем в дни бомбёжек. По улицам разгуливали вооружённые немцы. Было любопытно и страшно.
Вот трое входят в наш двор. Один из них на каком-то странном языке кричит:
— Матка, гони яйки, млеко! Дойч зольдат надо кушайт! Шнелер! Бистро! – И, довольные произведённым эффектом, гогочут. Такое повторялось частенько.
Однажды, когда в очередной раз мать развела руками и отрицательно покачала головой «дескать, ничего нет», светловолосый верзила выхватил из ножен плоский штык и приставил ей к горлу. Мы с братом Витькой дико заорали. Фашист, сменив гнев на милость, шлёпнул меня штыком по заднице и, что-то сказав по-своему, ушёл.
Был у нас в сарае тайничок, где стоял небольшой ящик с солёным салом. Но его тайна оказалась недолгой. Первый же наймит-доброволец из украинцев (это угадывалось по говору) «унюхал» сало.
Теперь ничего нашего у нас не было. Да и сама жизнь в оккупированной станице нам, по существу, тоже не принадлежала. Не проходило дня, чтобы не говорили об облавах, арестах, расстрелах. Кто-то сопротивлялся захватчикам, не давал им покоя. Это их бесило. Было объявлено, что за убийство немецкого офицера будет расстреляно сто жителей станицы, а за солдата – пятьдесят. По данным Багаевского историка и краеведа А.Ф.Рыбалкина летом и осенью 1942 года оккупанты осуществили в станице массовые аресты коммунистов и евреев. Только в сентябре было арестовано около ста человек. Их отправили в Новочеркасск, откуда многие уже не вернулись.
Ярким примером сопротивления оккупантам стал подвиг, оставшегося в станице по ранению старшего лейтенанта Красной армии А.А.Киселёва. В августе 1942 года, скрываясь в подвале одного из домов Залапатины, он расстрелял проходивший по улице немецкий патруль. Фашисты окружили дом и забросали его гранатами, а потом подожгли.
Как ни горько, но пришлось видеть примеры и совсем иного свойства. Находились прямые пособники оккупантам: кто-то записался в так называемую добровольческую освободительную армию, некоторые облачились в полицейскую форму. Станичную полицию возглавил работавший до войны завхозом районной больницы Аксёнов, а следователем в полиции стал бывший завуч средней школы Апанасенко. Были у немцев и осведомители из наших. Их и полицаев боялись, пожалуй, больше, чем фашистов. Были и презренные особы, которых называли «овчарками», а то и похлеще. Хорошо помню, как гордо вышагивала одна из них «под крендель» с комендантом станицы. Эта бывшая учительница немецкого языка работала у него переводчицей и по совместительству, будто бы, стала его женой.
Вместе с немцами в станицу заявились всякие «бывшие». Они с помощью полиции вышвыривали жильцов из «своих домов» и пристраивались к «тёплым местечкам». Один из таких бывших стал станичным атаманом и ездил по Багаевской в роскошных дрожках. Все они старались показать, что пришло их время.
Однако «их время» оказалось коротким. Через полгода им снова пришлось бежать, вместе со своими покровителями.
Полгода… Какими же всё-таки долгими оказались они, те полгода.
Пока отец был дома, все проблемы жизнеобеспечения семьи, казалось, решались сами собой. Теперь наше благополучие целиком зависело от мамы и, в какой-то мере, от меня.
Большим подспорьем стала рыбалка. Раньше я пользовался только поплавковыми удочками, теперь же обзавёлся донками, поцаком и стал регулярно приносить рыбку не только на жарешку, да уху, но и для солки впрок.
В Дону — рыбка, в задонском лесу — ежевика. В пору сбора ягод в лес отправлялись и стар и мал. Заросли ежевики были непролазные, и ягоды было много. Набирали котелки и даже вёдра.
Не помню, каким образом в то лето было заготовлено сено, а вот веточный корм для козы, а потом и кроликов доставлял я. Обглоданные ими палки я рубил столярным топориком на дрова — безотходная технология!
Осенью, а потом и зимой с кем-нибудь из приятелей с этим топориком я частенько отправлялся в задонский лес «по дрова». Там мы рубили сушняк и вязками на «горбу» или на санках тащили домой. Кололи подгнившие пни и таким же способом «транспортировали» в мешках. Через Дон переправлялись на лодке или пароме, зимой по льду. Угля у нас не было, поэтому топили всякой всячиной: дровами, кизяком, бурьяном.
При всех наших стараниях жили мы впроголодь. В нашем хозяйстве осталась коза, да несколько кур, но «яйки» нам доставались редко — мать была обязана сдавать их немецкому офицеру, поселившемуся в соседнем доме.
С приходом немцев всё как-то померкло. Прервалась связь с отцом, с родными, бывшими на фронте или на незанятой немцами территории. Люди находились под гнетом постоянного страха. Почти прекратились простые человеческие отношения, не говоря уж о развлечениях. Мама умоляла меня не болтаться без нужды по улицам, меньше попадаться на глаза немцам и полицаям. Я знал, что она плохо спит по ночам, цепенея от страха при любом стуке в калитку или шуме проезжающих машин или мотоцикла.
Тускло прошли остатки наших каникул. Родителям было велено отправлять детей в школу. Нехотя мы шли туда. Всё теперь там было не так, как раньше. Учили нас, кажется, только немецкому языку да закону божьему. Были, конечно, арифметика и ещё что-то, но вспоминаются именно эти, необычные для нас, предметы и учителя их преподававшие.
«Немка» — молодая дамочка с косами и в очках, бойко лопотала на ненавистном нам языке. И очень старалась, чтобы мы как можно скорее овладели разговорной речью. Раза два на её уроки приходил немец в военной форме и обращался к нам с призывами прилежно изучать «великий немецкий язык». Но дальше уже усвоенных за порогом школы слов и отдельных фраз мы не продвигались. Детская ненависть к фашистам перенеслась на язык, и на учительницу. Почти на каждом уроке её доводили до истерики.
«Батюшку», преподававшего «Закон божий», помню смутно. Что-то было в этом человеке ненастоящее, скоморошечье. Его чёрный балахон, косички, интонация голоса вызывали у нас приступы смеха. Это приводило его в ярость. Порой он очень больно дёргал то одного, то другого ученика за ухо, а то и давал подзатыльник.

Вся эта затея немцев со школьными занятиями очень походила на фарс, долженствующий показать прочность новой власти. Только в это мало кто верил, не исключая и самих немцев.
Среди охранявших переправу был низкорослый, сутулый, а вернее горбатенький немец. Звали его Курт. Он кое-как изъяснялся по-русски и не прочь был побеседовать с рабочими переправы. Так вот этот Курт на вопрос, победят ли немцы в этой войне, решительно ответил: «Нихт!». И с трудом подбирая слова, а больше жестами, объяснил, что, дескать, Россия слишком велика и немцев не хватит, чтобы её завоевать. «Ведь мы, — рассуждал он, — вынуждены в каждом населённом пункте оставлять гарнизоны».
С Куртом была связана история, свидетельствовавшая о том, что и среди оккупантов попадались не лишённые сострадания люди.
Это случилось в начале зимы. Дон, как говорили, «стал», т.е. покрылся первым льдом, но вдали от берега ещё зияли чёрной водой полыньи. По льду вдоль берега ребята гоняли на коньках, а с берега скатывались на лёд отчаянные саночники. Полынья находилась довольно далеко от берега, но требовала бдительности и умелого управления санями. Смельчаки один за другим вовремя уводили свои сани в сторону от подёрнувшейся парком воды. Но вот очередной сорви-голова делает стремительный разгон и мчится вниз с горки, потом по речному льду и … с виража влетает в полынью. На какое-то мгновение он скрылся в воде. Потом вынырнул и, вытаращив от страха глаза, стал хвататься за окраины, но лёд обламывался, не давая твёрдой опоры. Все, находившиеся по близости, засуетились, начали искать варианты спасения. Прибежали двое рабочих переправы с толстой верёвкой. Они пытались бросить страдальцу её конец, но из этого ничего не получалось. Тонкий лёд трещал и опасно прогибался под ними.
И тут раздался резкий окрик Курта. Он велел выломать широкую доску, вмёрзшую ещё с осени в грязь. С помощью лома это сделали быстро. Но немец поторапливал:
— Шнелер, Шнелер!
Он прогнал со льда любопытствующих, а рабочим, безуспешно кидавшим обледеневшую верёвку, приказал продвинуть доску к краю полыньи и удерживать её. По этой доске один из парней на четвереньках подобрался к «моржу» поневоле и выхватил его из ледяной купели.
Зима 1942 — 1943 гг. была суровой и многоснежной. Нашу хатенку заметало чуть ли не до карниза. Для выхода на улицу и прохода к сараю приходилось прокапывать в снегу настоящие траншеи. При хилой одёжке и слабом питании, морозы были особенно ощутимыми. А как же там, на фронте?
С тревогой и надеждой посматривали люди туда, в сторону Сталинграда, где решалась их судьба, судьба страны. Неведомыми каналами просачивались сведения о событиях на Волге. Сначала: немцы остановлены. Потом: их окружили. И, наконец: наши войска перешли в наступление!
За день до прихода наших я, в числе довольно многочисленных любопытствующих, был около станичной комендатуры, Там лихорадочно готовились к бегству: грузили в машины и на сани какие-то ящики, жгли бумаги, суетились… На нас никто не обращал внимания. Им было не до нас — сопляков, с нашими коньками и санками. Немцы удирали из станицы на легковых и грузовых автомашинах. В конных санях покидали станицу румыны, которые к этому времени поняли свою незавидную роль немецких сателлитов. Они вполне дружелюбно помахивали жителям, опасливо выглядывавшим из-за заборов, и выкрикивали: «Ауфидерзейн!», «Гитлер капут!». А ведь всего полгода назад эти вояки по части мародёрства были резвее самих немцев. Глядя на поспешно ретирующихся оккупантов, станичники напутствовали их: «Катитесь вы к дьяволу».

НАШИ ПРИШЛИ!

Утром 3 февраля 1943 года в Багаевскую вошла передовая часть наступающей Красной Армии. Много лет спустя я узнал, что это были части 98-й стрелковой дивизии.
Чёрные дни оккупации закончились. Но на этом наши беды не прекратились. Мы снова, как и полгода назад, оказались у линии фронта, так как наступление наших войск приостановилось. Вскоре над станицей пролетел немецкий самолёт-разведчик, «Рама», как их называли. Это стало предвестием бомбёжек. Последующие 10 или 12 дней немцы, как бы мстя за позорное бегство из Багаевской, методично долбили её бомбами разного калибра.
Бомбили станицу прямо-таки по расписанию: с утра 2-3 часа, затем перерыв на обед и снова столько же. В соответствии с этим «расписанием» строили станичники своё житьё-бытьё. В промежутках между налётами топили печи, занимались хозяйством, готовили еду.
Теперь немецкие бомбардировщики не были так безнаказаны, как минувшим летом. Их встречали зенитным огнём, по ним били из танков (один из них удачно «срезал» идущий в пике самолёт), нередко на подступах к станице завязывался воздушный бой. И всё же бомбы довольно густо сыпались на станицу. Снова рушились дома, гибли люди.
В один из налётов тяжело ранило деда Шапинского, жившего через улицу от нас и убило соседскую девочку.
Были в эти дни и светлые моменты. У меня до сих пор стоит перед глазами такой эпизод. Тройка знаменитых танков-тридцатьчетвёрок (Т-34), взметая фонтаны снега, проносится мимо тётиманиного дома, разворачивается за околицей и замирает. Из них выбираются танкисты и направляются к нам (дом-то крайний). Они веселы и, как выяснилось, «зверски голодные». Вскоре, как в сказке, появилась полевая кухня, и вот уже танкисты и с ними все обитатели подвала, обжигаясь, уплетают кашу с мясом! Вкус той каши стал для меня своего рода эталоном. Пока до него не дотянулась ни одна из каш, съеденных мной за все последующие годы (включая два армейских).
Танкисты пробыли у нас весь остаток дня. Возились со своими танками, предварительно замаскировав их, мило флиртовали с молодками, развлекали ребятишек. После них остались красивые коробки из-под каких-то иностранных сигарет, нож с наборной ручкой и колода самодельных игральных карт.
Бомбежки прекратились после того, как ранним утром 13 февраля 1943 года немцев вышибли из Новочеркасска и на Хотунском аэродроме разместились наши авиаторы.
Мы остались живыми, устояла наша приземистая хатёнка, что-то сохранилось из нашего хозяйства. Возобновились занятия в школе. Точнее, не возобновились, а начались снова, только не с сентября, как обычно, а с середины или с конца февраля. Так как наша начальная школа была разрушена, мы ходили теперь в ШКМ (Школа крестьянской молодёжи).
Вешние воды смыли многие следы войны, частично затянули окопы и воронки. Но остались на своих местах подбитые танки, брошенное оружие, различные боеприпасы.
Почти у каждого пацана был свой арсенал. У меня, например, хранились настоящая винтовка, правда, без приклада, наборы боевых патронов и большая коллекция пороха. У некоторых моих знакомых были собрания и посерьёзней. И всё это «богатство» не лежало мёртвым капиталом, а так или иначе использовалось. Появились разнообразные наганы – «поджигняки», проводились, скрытно конечно, стрельбища; взрывчаткой глушили рыбу и т.д. Всем этим, естественно, занимались ребята постарше. А малыши использовали порох для игр.
Спички в то время били редкостью. Умельцы «изобрели» довольно простой способ добывания огня с применением пороха. У трассирующей пули откусывался острый кончик. Теперь достаточно было её слегка потереть об рубашку или штаны и содержимое пули возгоралось. Для прекращения горения, пуля вставлялась горящим концом в гильзу.
Я продемонстрировал новомодную «зажигалку» маме. Но она вместо одобрения сердито сказала:
— Выбрось сейчас же, а то без глаз останешься!
Но когда мама ушла на работу, а братишка заигрался у соседей, я спрятался за сараем и стал поочерёдно зажигать и тушить пульку. Кончилось тем, что горящая пуля провалилась в гильзу (как оказалось нестреляную), пистон бабахнул и меня окутало дымом… Об опасной детской шалости военной поры мне теперь напоминает двухсантиметровый шрамик. Я, можно сказать, отделался лёгким испугом, а ведь были случаи куда страшней.
Вблизи переправы погиб парень, отвинчивавший со снаряда защитный колпачок. Эти медные колпачки шли на изготовление звонков для донных удочек и других надобностей. А вот ещё один тяжкий случай. Недалеко от станицы стоял подбитый немецкий танк. Несколько ребятишек, вооружившись противотанковой гранатой, пошли на него в «атаку». С криком «Ура!», «Смерть фашистам!» приблизились они к ненавистной машине. Один из них бросил гранату. Как там было, в точности не знаю, но помню, что хоронили троих. Были и покалеченные.
Мины и снаряды подстерегали людей на пахоте, при разборке руин и рытье котлованов. И не только людей. Так однажды погибла чья-то корова, мирно щипавшая весеннюю травку. Наступила на мину — и не стало бурёнки.
Однако наша жизнь потихоньку начала входить в более или менее нормальное русло. Вернулся отец и сразу же начал работать на прежнем месте, а мама снова стала домохозяйкой. Отец многое умел. Придя с работы, он до позднего вечера был при деле: на базу, в саду-огороде, а в плохую погоду – в хате. Тут он плёл карзины -сапетки, чинил обувь и др.
Во время войны были введены продовольственные карточки, которые гарантировали минимум хлеба и ещё каких-то продуктов. В школе на одной из перемен мы получали по маленькой (очень вкусной!) булочке. Дома была организована кроличья «ферма», которая давала мясо, пух и шкурки. У нас появился дополнительный огород на острове, что напротив станицы. Помню, что урожай (картошку, кабаки) перевозили с отцом на лодке. Я заправски махал бабайками (вёслами), а он выполнял обязанность рулевого.
Из брошенной разбитой техники извлекалось много полезных «железяк» — трубки, стержни, болты, гайки, подшипники, колёса разных размеров и др. Всё это находило применение в самоделках. Так появились разнообразные конструкции тачек (не машин, конечно), очень нужных в хозяйстве. Соорудили и мы – аж две: одноколёсную для перемещения всякой всячины в пределах двора и двухколёсную (на подшипниках!) для перевозки дров, свежескошенной травы, воды из Дона и прочих тяжестей. На подшипниках делали и самокаты. Хорошая штука! Жаль, асфальта в станице не было…

Владимир Репников, ветеран труда, заслуженный
учитель школы РСФСР.

(Окончание следует).