(Окончание. Начало в «ЧЛ» № 7 от 14.02.2008 г.)

О событиях оккупации отдельный разговор.
Мы продолжали жить у тети Милы на Александровской, 66. Молва людская — самая правдивая, «цыганский телефон» — самый быстрый. Один из друзей Вилли (стоял на квартире) рассказал, смеясь, историю. Он был за городом в охранении, к ним подъехал танк, немецкий офицер расспросил все, что его интересовало. «Я ему все рассказал подробно, т.к. понял, почему немецкий офицер на русском танке Т-34». Танк уехал. Такой вот «звоночек»-предупреждение, что русские разведчики на танке ездят кругом города.
Что русские (советские) где-то близко, стало ясно по тому, как побежали «крысы с корабля». Во дворе школы, где мы прятались в бомбоубежище, немцы спилили все тополя, сделали из них типа редута, установили три противотанковых пушки (легкие, как наши).
«Тринкен» шнапс, играют на губных гармошках, поют, танцуют. Поведение непонятное. Да они пьяные! И вот, появляются со стороны займища наши танки, порядка 8-10 штук. Их сопровождает пехота, солдаты в полушубках, валенках, кожаных шапках-ушанках на меху, варежках.
Морозы зимой 1943 года стояли жесткие, градусов под 20. Ветер гнал поземку.
И вот с 13 февраля внезапно резко потеплело. Снег превратился в займище в грязь, ерики — в мины-ловушки, вскрытия реки ожидали со дня на день, т.к. по ночам слышался треск, как далекая стрельба из пушек. Немцы, как мишени, расстреляли наши танки, подцепили свои пушки к машинам и уехали. Это были последние боевые единицы немцев. Оставались еще отдельные группы эсэсовцев с задачей уничтожения объектов: так был подожжен ряд зданий, в т.ч. Дом офицеров, ныне драматический театр. Подожгли Дом пионеров, но люди (в основном, пацаны) потушили пожар в самом начале.
Делалась попытка поджога пекарни (угол Ермака и Дубовского), но наш народ заполнил погреба — уносили муку, зерно. Гестаповец Ганс подъехал на санях, стал разгонять людей, бросал несколько раз дымовые шашки, поднималась паника — «взрывают», потом находился знаток, говорил, что «пугают». Ганс из парабеллума застрелил человек 15, ничего не помогло. Продолжали грабить…
Пацаны тоже обследовали все возможное из-за любопытства. И вот обнаруживаем в подвале бывшей классической женской гимназии (госпитале) одну запертую дверь, а за ней слышна немецкая речь. Потом на ломаном русском языке спрашивают: «Немцы ушли? Советские войска вступили? Мы — немцы интернационалисты. Ротфронт». Мы испугались, выскочили в железнодорожный сад, увидели наших автоматчиков. Петр Дядькин кинулся к ним со словами: «В подвале немцы» и указал, где.
Вывели немцев. Их было более тридцати. Шли они без оружия, с поднятыми руками, слышались слова «Интернационал», «Ротфронт», «Гитлер капут». Вывели немцев к фонтану. Нашелся «герой», который при нас, пацанах, начал расстреливать немцев. Они пытались разбегаться, но были все уничтожены. Большинство автоматчиков, да и жителей, неодобрительно отнеслись к этому.
На другой день немцы были раздеты догола (не сняты были только трикотажные подштанники), отрублены пальцы с кольцами, ноги с сапогами, т.к. с мерзлых трупов снять их было невозможно. Потом за дело взялась комендатура. Возле кургана была вырыта яма, и все немцы были бульдозерами помещены в яму и засыпаны. На скульптурах возле фонтана еще долго сохранялась следы крови.
Наши входили в город с трех сторон: основные силы от железнодорожного вокзала по спуску. На угловом здании (школа) было установлено знамя. Впереди ехал генерал в линейке, запряженной белыми лошадьми. Было что-то похожее на митинг. После чего генерал стал раздавать тридцатки, которые уже «не ходили». Но пацаны все равно их реализовали, покупая у бабок семечки, папиросы и т.д. «Ходили» тогда «червонцы»…
Было много обмороженных, были и раненые. Тыловые службы отставали значительно, поэтому раненых старались разместить по квартирам. Был клич: кто может взять к себе раненых и просто бойцов на постой.
Я сразу сказал, пусть везут к нам раненого полковника и человек 10 солдат: у меня бабушка — врач, а мама — медсестра. Дяде Вася, так звали полковника (он был ранен в бедро правой ноги) мама с бабушкой оказали первую помощь. Разрезали валенок, очистили рану, вытащили осколки, перебинтовали. И самое главное — накормили раненого.
Солдат распредели у соседей.
На другой день пришли врачи из госпиталя, осмотрели и одобрили грамотные действия бабушки, прописали какие-то уколы и лекарства. От госпитализации дядя Вася отказался, остался у нас. Это был весельчак, юморист, хорошо пел, играл на гитаре. Наша квартира превратилась во что-то вроде клуба: всегда была полна военных и, конечно, соседей. Я отца практически не помнил, и грубая мужская ласка дяди Васи была для меня очень ценна. Он сыграл большую роль в моем становлении на правильный путь.
Один раз в неделю, по пятницам, в офицерской столовой детям офицеров давали бесплатный обед: суп из нескольких зерен ячменной крупы, ложка этой же каши и стакан мутной слащавой воды-чая. Кормился там и я. И вот в один день подходит официантка и спрашивает: «Ты Петров? Больше не приходи обедать!» Я подумал, что из-за баловства. Начал просить: «Я больше не буду!» «Да нет, вы все балованные. Тебе не положено, т.к. твоего папу убили». Отобрали и аттестат. А мы практически на него жили, т.к. бабушка с мамой получали зарплаты, которых хватало только на то, чтобы выкупить карточки. До сих пор не могу простить официантку, которая так грубо отнеслась ко мне, не могла покормить последний раз и как-то по-человечески подойти…
Дядя Вася пробыл у нас месяца три-четыре. Отбывая на фронт, он оставил нам свой аттестат (родных у него не было). Мы переписывались примерно до ноября 1943 года, а потом получили похоронку — погиб где-то на Днепре. В нашей памяти он хранился если не лучше, то не хуже, чем отец.
Позже у нас появился «дядька» — старшина лет 35-ти, весь израненный. Он жил вместе с нами. Играл на аккордеоне, возился с пацанами. Я его (да и другие ребята) очень любил. Подражал ему, слушался, готов был за него отдать свою жизнь. Это был еще человек в моей жизни, который помог мне стать на правильный путь.
Торжества, праздник освобождения довольно быстро прошли. Наступили трудовые военные будни. Стало голодней. Карточки отоварить не всегда удавалось в полном объеме, часто одни продукты заменяли другими, конечно, не лучшими (как правило, это была соленая морская рыба). Заработал «Дом пионеров», кружки: драматический, акробатический, художественной гимнастики; девчачьи: вышивальный, вязальный и т.д. Я старался везде успеть: играл Волка в «Красной шапочке», читал со сцены стихи, танцевал и т.д. Охотно выступали в госпиталях, в воинских частях. Настоящие артисты выступали со сцены сада железнодорожника (ротонда). Нас принимали не хуже их и, самое главное, угощали, как настоящих артистов, борщом, перловой кашей с выжарками, иногда селедкой (по целой!) и, конечно, наливали по кружке компота. Кружки должны были быть свои, так что я у бабушки выпросил самую большую — 0,5 литра. Повара с ухмылкой наливали побольше, расспрашивали о родных и, как правило, давали что-нибудь домой.
Пленные немцы располагались в здании 1-й средней школы. Их гоняли на какие-то работы (в г. Шахты), во главе был офицер, который обращался с ними (на наш взгляд) очень жестоко, вплоть до применения плеток. Они беспрекословно подчинялись и работали качественно.
Кормили их хорошо (лучше, чем наших раненых). Поэтому мы покупали у них папиросы, шоколад, отдельные вещи, поделки и перепродавали поштучно. На каждой пачке «Беломора» набегало 10 рублей, а мамалыжник из блюдца стоил 15 рублей. Мама оставляла мне 15 рублей на мамалыжник, а я гордился, оставляя эти деньги нетронутыми.
Чтобы отоварить карточки, надо было занимать очередь в 5.00 и обязательно пересчитываться. «Счетчик» писал на руке химическим карандашом номер. За весь период меня ни разу никто не обидел. Порядок был идеальный. За продавщицей следили пристально. У нее был огромный нож, который она смачивала каждый раз в воде, и только тогда можно было отрезать точно кусок. Хлеб был похож на особую глину, скрепленную шелухой, очень вязкий и липкий. Зато как он пахнул и какой был вкусный! Но я ни разу ни съел, ни отломил даже крошки, пока донес его домой. Хлеб возили из пекарни у базара и почему-то на лошадях, на похоронном катафалке. Что скоро будет хлеб (уже вывезли из пекарни!) мы узнавали по запаху.
Очередь была общая, но были и льготники. Например, матери с грудными детьми отоваривались через 4 человека. И вот одну «маму» разоблачили, т.к. у нее была «плачущая» кукла с голубыми глазами. Так эту куклу разбили вдребезги. Столько лет прошло, я уже старый человек, но мне до сих пор жалко ту куклу… Зато был порядок. Сейчас, когда молодые, нахальные люди лезут без очереди, я им прощаю. Но когда лезут мои одногодки, стоявшие в таких же очередях, мне становится очень обидно. И, как говорил Папанов: «Хочется морду набить».
Но вернемся в военные годы. Жить становилось все тяжелее. Начнешь баловаться, побежишь, а в глазах искры, кружится голова, иногда садишься на землю. Обморок.
Через военкомат меня определили в суворовское училище как сына погибшего воина. Началась новая жизнь: нас одели — нижнее трикотажное белье, как у немцев, постели свежие, ботинки и т.д. Правда, городские нас дразнили, часто мы дрались с ремесленниками из училища № 8. Мое положение было сложное, т.к. у меня были друзья в «ремесле». Я до сих пор не пойму, что толкало на такие драки — наверное, зависть к нам, живущим чуть лучше. А, может быть, что-то другое, ведь мы, уже будучи студентами горного факультета, дрались с офицерами…

От «ЧЛ». На этом воспоминания Юрия Борисовича пока заканчиваются. Но он пишет дальше. И мы рады, что многие молодые и совсем юные люди узнают историю страны, города из его рассказов. Так, после первой публикации в нашей газете Ю.Б. Петрова пригласили в центральную городскую библиотеку. В дни празднования освобождения Новочеркасска от немецко-фашистских захватчиков он встречался с учащимися школы № 1 — той, в которой сам учился после войны…
Редакция «Частной лавочки» поздравляет Юрия Борисовича Петрова с годовщиной освобождения нашего города и с 23 февраля. Здоровья, бодрости и — ждем продолжения воспоминаний!