(Окончание. Начало в № 27, 28)

Придя в школу, зашел в класс, в котором сдавали экзамен. За столом сидят учительницы географии и естествознания, на стене висят географические карты и пособия по естествознанию. Спрашиваю у ребят: «Какой предмет сдаем?». «Географию», — отвечают они мне. Вот тебе и раз! А я брал учебник и пытался готовить «эволюционное учение». Что же делать? Вызвался отвечать первым. Получил отметку «5» и, зайдя домой в станицу пообедать, отправился опять ловить линей. Так я убедился на практике, что молодому по плечу пройти за день и 40 километров.
Я вновь поставил вентерьки на ночь, а утром вытащил из них 43 линя. Днем сходил в станицу, отнес домой рыбу, а затем вернулся обратно. После третьей ночи улов был уже значительно скромнее — всего 5 линей. Трактористы объяснили мне причину снижения улова: бой линя (икрометание) прошел. Они посоветовали бросить это дело и идти к ним работать прицепщиком. Сказать, что дело это «не пыльное», вряд ли можно, так как за трактором с девятилемешным плугом тянется внушительный пыльный шлейф. Но это характерно для вспашки степных полей под зябь. А здесь, в займище, когда распахивали бурьяны под огороды, меня измучила трава: она опутывала стойки лемехов — только успевай ее выдергивать, а то набьется под раму и потом ее оттуда не вытащишь.
Помнится, что когда мы пахали по стерне поля, находившиеся на склоне так называемой Первой горы, то нам мешали оставшиеся неубранными после комбайнов копны соломы. Вот тракторист и велел мне бежать параллельным трактору курсом и поджигать их. Но не успели мы пройти двух-трех гонов, как из города примчались две пожарные машины: увидев из города поднимающийся над полями дым, пожарники решили, что это горит хлеб. Бригадиром пожарных расчетов оказался наш сосед. Он потребовал, чтобы мы прекратили жечь копны и важно изрек: «Благодарите, что мы вас еще не оштрафовали!».
Пахали мы днем и ночью. Трактористов было двое, а с плугами управлялся я один. Выдерживал, потому что молод был? Возможно. Но вот мой бывший одноклассник еще по первому классу Серёга Брездин (Чепура) выдержать такого режима работы не смог и улёгся спать. Тракторист обошел один круг, второй… И вдруг из-под трактора выскакивает орущий Серёга. Оказывается, ему дополнительными шипами колеса поранило голень и ягодицу. Серёгу уложили в бричку с соломой и помчались среди ночи с территории нынешнего поселка Донского в городскую больницу на улице Красноармейской. Там зашили Серёгины раны, которые «зажили до свадьбы». Так что он еще легко отделался: от смерти его отделяли какие-то 20 сантиметров.
За время каникул я заработал 110 трудодней, и отец получил на них 400 килограммов пшеницы — 8 мешков! Хлебом хорошим — пшеничным — в ту зиму была обеспечена вся наша семья. По этому конкретному примеру можно судить об оплате труда колхозников в предвоенные годы. Правда, размер ее разнился в зависимости от того, в каком из кривянских колхозов работали трактористы.
Большинство своих трудодней я заработал в зерноводческом колхозе имени 2-й Пятилетки. А вот мать в овощеводческом колхозе на трудодень хлеба получала граммы, денег — копейки. Отцу, как трактористу (он был учётчиком — заправщиком в тракторном отряде) шла «гарантированная» оплата трудодней натурой и деньгами. Но и она не шла ни в какое сравнение с современной зарплатой. И все же трактористы обеспечивались лучше, чем все остальные колхозники.
Трактористом, а затем учётчиком, отец стал таким образом. Вскоре после того, как в 1933-м году мы с отцом культивировали огурцы, в правлении колхоза ему сказали: «Павел, ты ведь окончил приходскую школу, грамотный. Принимайся за учёт в бригаде». (До того времени бригадир, видимо, лишь фиксировал в табеле выходы на работу — ставил «палочки». Вот за эти «палочки», как тогда горько шутили, и работали колхозники, так как оплата трудодней была мизерной.)
— Школу я не окончил, — ответил бригадиру отец, — учитель послал меня за матерью, но я в школу уже не вернулся.
— Все равно ты грамотный! Вот и налаживай учёт.
Осенью, в конце овощного сезона, отцу сказали уже другое.
— Павел, ты ж ведь шофёр! Иди на курсы трактористов.
Зимой отец ходил на курсы, а весною пахал. И вновь задание.
— Павел, ты же был учётчиком. Принимай учёт.
В итоге отец до пенсии проработал учётчиком-заправщиком. В поле, но с землемерным саженным измерителем и с карандашиком в руках. Как он сам выражался, «с пёрышком, с карандашиком — в поле, в поле».
Начался мой последний 1938-1939 учебный год в школе. А у нас не оказалось преподавателей немецкого языка, русского языка и литературы. Не было у нас и учебников истории. Наших учительниц-старушек — Евгению Платоновну и Ольгу Ивановну — уже год как взяли «в Ежовы рукавицы» и держат то ли в КПЗ НКВД на улице Московской, то ли в городской тюрьме. За что? Нам тогда это было непонятно.
А вот учебники истории (по крайней мере, для старшеклассников) были отменены. Дело в том, что в этот период в газете «Правда» печатался «Краткий курс истории ВКП(б)» под редакцией И.В. Сталина. Его-то и диктовала нам на уроках истории Анна Давыдовна Кац. Но я был избавлен от писанины: из кривянского Красного уголка МТС отец принес мне подшивку «Правды». Хорошо мне было!
Наши старенькие учительницы появились в школе лишь после зимних каникул: их продержали в заключении полтора года!
— Что вы знаете, милые? — был их первый вопрос. — Еще не все забыли?
— Забыли, — чистосердечно признались мы.
«Немка» решила подтянуть нашу грамматику, так как необходимый словарный запас за оставшиеся полгода нам было уже не приобрести. На единственном в неделю уроке русского языка решили писать диктанты.
Математика у меня шла хорошо. Физика же была мне интересна: особенно электричество, свет, колебания и волны. И я твердо решил стать электриком. А в девятом классе новая «классная» — Мария Павловна Вологдина, методист ГорОНО — заставила всех нас знать ее химию. Строгая она была: бывало, ругает, ругает… А затем рассмеется и покажет свои большие зубы. Словом, Щука!
Жил я по-прежнему у Ершовых. Хозяйская дочь Люба стала в отсутствие родителей приводить кавалера. При этом она просила меня покинуть ее комнату и перейти в соседнюю, находившуюся за тонкой перегородкой. Я усаживался готовить уроки за стол другого их квартиранта — Александра Николаевича Катенина. Через стенку же хорошо были слышны звуки поцелуев. Об этом я как-то рассказал соседу по парте — Вите Комарову, комсоргу школы. И он пригласил меня жить к себе.
Отец Вити работал главбухом «Шахтторга», поэтому он по понедельникам уезжал в Шахты на целую неделю. А Витя и его мать на неделю оставались вдвоем в своем домике. В воскресенье же, когда их отец возвращался из Шахт, я уходил домой в станицу.
Мой отец пришел к Комаровым, и они с Витиным отцом прикинули, во что обойдется мое содержание. В счет этого папа привез воз сена для хозяйской коровы, а для самих хозяев — мешок муки из заработанного мною зерна да мешок картошки. И до окончания учебного года я блаженствовал, не зная никаких забот.
В нашем классе почти все ребята были рослыми, физически хорошо развитыми. Трое из них делали сальто, оттолкнувшись от трамплина; они же крутили «солнце» на турнике. Лишь один я не мог подтянуться на турнике и трех раз, хотя ноги мои были натренированы ходьбой. Весною, когда Витя начал готовиться к межшкольным физкультурным соревнованиям на имевшихся в его дворе самодельных турнике и брусьях, он стал «подтягивать» и меня. В сентябре (в институте) и в ноябре (в армии) я уже не отставал от других, за что я ему и благодарен. Все это происходило в 1939 году. А в 1942 году Витя погиб на Кубани, когда немцы рвались к Кавказскому хребту.
После окончания средней школы я имел в аттестате лишь две четверки — по русскому и немецкому языкам (сказались полуторагодичное отсутствие учителей и плохая подготовка в семилетке). Остальные же оценки были отличными. За месяц, оставшийся до начала вступительных экзаменов в институт, я успел прочесть три учебника по физике для 8-10 классов и три раза искупаться в Аксае, получая при этом жесточайшие насморки. Из-за этого приходилось в одних трусах целыми днями жариться на солнце, отогревая нос. Мой загар не сходил с меня круглый год, так как, будучи мальчишкой, все лето (с мая по сентябрь) я не знал одежды. Впоследствии это меня выручило в лагерях во время первого года моей службы в армии.
Городские ребята — Жора Маслов и Гриша Галдин — сагитировали меня ехать в Ленинград поступать в политехнический институт (ЛПИ), мотивируя это тем, что в нашем политехническом институте в 1937-1938 годах НКВД слишком уж сильно «пропололо» профессорско-преподавательский состав. У Жоры к тому же в Ленинграде жила тетка, работавшая в театре уборщицей. Я сказал об этом своему отцу. Отец против этого предложения возражать не стал.
Чтобы иметь деньги для поездки, отец решил сдать в сберкассу облигации займа «Третьего решающего» (года пятилетки), чтобы получить за них деньгами 30 процентов их номинальной стоимости. Он сдал облигаций номиналом на 1110 рублей и должен был получить наличными 333 рубля. Облигации он сдавал в Новочеркасске на почтамте, где некогда работал сам. Сдал облигации мужчине-кассиру, получил от него деньги, поговорил с сотрудницами, которых знал по совместной работе, и пошел домой. Три сотни рублей были в банковских упаковках и 33 рубля были россыпью. Их-то он и решил истратить по своему усмотрению: купил водки, закуски и по дороге домой пригласил к себе друзей на выпивку.
Сидят отец и его друзья у нас дома: выпивают, закусывают… Уже вечереет. Наша бабушка стоит у калитки и рассматривает прохожих, которые тревожат ее любопытство. Вдруг к ней подходит мужчина с вопросом: «Павел Никифорович Чернов здесь живет?». И хотя мужчина бабушке не знаком, она отвечает ему: «Здесь. Проходите в дом». Мужчина вошел в наш домик, остановился в дверном проеме комнаты, в которой сидели отец и его приятели, и обратился к отцу: «Вы сегодня получали у меня деньги. Сколько я их вам выдал?». «Посмотрите на комоде — они там должны быть все», — ответил ему отец.
Мужчина взглянул на комод, а там лежат две пачки трехрублевок — по 100 штук в каждой пачке. Так кассир обнаружил переданную им отцу лишнюю пачку в 300 рублей, которых не досчитались в кассе после ее закрытия. Кассир ошибочно вручил ее отцу, а тот пересчитывать деньги не стал, так как были они в банковской упаковке: сунул их в карман и пошел домой. У сотрудниц почты, с которыми беседовал отец, кассир узнал фамилию отца и его место жительства, отмахал 8 километров и нашел пропавшую сумму денег. Кассир несказанно обрадовался: еще бы, ведь он чуть не остался без месячной зарплаты! Ему предложили выпить на радостях, но он отказался: поблагодарил и ушел, унося с собой 300 рублей в банковской упаковке.
С оставшимися тремя сотнями злополучных рублей я и уехал в Ленинград — поступать в ЛПИ.