(Продолжение. Начало в № 27)

Сентябрь был жарким. Выйдя за город, я поджидал у Аксая своих одноклассников по учебе в семилетке: Борьку и Ваню Гончарова. Оба они поступили на учебу в школу ФЗО (фабрично-заводского обучения, впоследствии — ПТУ им. Ковалёва). На Аксае в то время были выстроены подмостки и вышка для прыжков, где сдавали нормы спортивного комплекса ГТО («Готов к труду и обороне СССР»). Если мои школьные друзья подходили, то мы купались и шли домой уже вместе.
Ежедневно мама давала мне с собой бутылочку молока и хлеб. Есть это в школе я не мог — стеснялся. И лишь по пути из школы домой я ложился в траву и съедал свой «завтрак». Придя домой уставшим, ложился отдохнуть. Вечером меня будили учить уроки. Горела керосиновая лампа, усиливавшая жару в комнате, вонял керосин. Я делал письменные задания, а устные (особенно немецкие слова) зубрил по дороге в школу.
Наша «немка» была оригинальным человеком: старая дева из интеллигентной семьи, сухая, с пучком волос на макушке, она вела уроки по своей методике. Сначала она задавала прочесть и перевести первую половину статьи, выписать из нее незнакомые слова в словарик. В следующий раз мы читали и переводили вторую половину статьи, а первую половину должны были пересказать по-немецки. Когда заканчивали всю статью, писали ее изложение. Первый листок с изложением статьи был у меня красным от учительских правок. И немудрено: ведь в семилетке мы учили немецкий язык лишь в 7-м классе. Преподавал его нам учитель Синятников, который сам этого языка не знал, но числился его знатоком, в связи с чем и был назначен немцами начальником полиции после оккупации станицы в 1942 году.
Неважно было у меня вначале и с физикой — не получалось с решением задач по этому предмету. Мне помогла математика: как только я научился составлять пропорции и смог преобразовывать к удобному виду формулы, у меня все пошло на лад. Учительница математики — Енакиева Валентина Ивановна — у нас была хорошая. Выпустив нас из школы, она перешла в индустриальный институт, как тогда назывался НПИ.
Из всех наших учеников-одноклассников эталоном для нее был Данька Епихин. Я сидел на одной парте с ним. Если у меня не получалось решение примера либо задачи, я спрашивал у Даньки: «У тебя получилось?». При положительном ответе старался решить их сам, при отрицательном мы вместе обращались за помощью к Валентине Ивановне.
Наши же девочки обычно просили нас дать им списать готовое решение. Я, как правило, готовое решение не давал, но всегда старался объяснить его. Этим у меня были заняты многие перемены. Но однажды в 9-м классе мне пришлось решать все три варианта контрольной работы: свой и двух соседок — слева и справа. При этом вариант соседки слева пришлось передать на заднюю парту еще одной однокласснице. После этой контрольной моя голова буквально трещала!
Ох уж эти соседки! В восьмом классе они сидели у меня за спиной, в девятом — рядом со мной, а в десятом — опять за спиной. Аня Дукина с первых же дней стала моим идеалом, но все годы это было моей тайной. Мила Вербелёва перешла в пятую школу из третьей, имея по всем предметам пятерки, а по поведению — тройку. Она не пропускала ни одних танцев: летом — в саду ДКА, а зимой — в ДКА, в клубе железнодорожников и в клубе завода-школы НКВД (клуб станкозавода). Но в учебе она никогда не отставала. Если же какая-то из одноклассниц пыталась на нее равняться, то она, как правило, начинала отставать в учебе. Так, например, Люба Ершова, у родителей которой я жил на квартире зимой 1937 и 1938 годов, в седьмом классе осталась на второй год, а затем поступила на рабфак ветеринарного института, да так его и не окончила.
С Дукиной мы случайно встретились на улице уже будучи пенсионерами, и она мне сказала: «Это благодаря тебе я стала математиком». (Всю свою жизнь она преподавала математику в 1-й средней школе.) Дукина же, обнаружив в моей книге карандашный рисунок, разгласила всем, что я хорошо рисую. А дело было так.
В 1937 году исполнялось 100 лет со дня гибели А.С. Пушкина. В школе оформляли хорошую выставку детских рисунков, посвященную этой дате, и требовалось сделать общий заголовок. Учительница литературы спросила в классе: «Кто может?». Вот Дукина и выпалила: «Чернов!».
Мне же еще в семилетке настолько надоело писать лозунги, что свои навыки в этом деле я в новой школе хотел сохранить в тайне. Но отказать старой учительнице мне было неловко, и я выполнил ее просьбу. И все началось сызнова: к праздникам — лозунги, огромный щит на фасад школы, стенгазета… Для последней я рисовал ночи напролет (однажды даже заснул над рисунком с кисточкой в руке).
После того, как в классе узнали, что я хорошо пишу чертежным шрифтом, ко мне потянулись с «форматками» чертежей все девчонки. Я старался как-то изменять почерк, но учитель черчения Д.И. Персиянов по прозвищу Нос приносил в класс две стопки наших чертежей и командовал: «Эти заберите, а эти потрудитесь подписать сами — их подписывал Чернов!». Чертил я примитивным циркулем «козья ножка», в который вставлял перьевую ручку. Толщину линии регулировал поворотом пера. Но в конце учебного года мне в качестве награды вручили готоваленку с чертежными инструментами и надписью: «За лучшие чертежи и плакаты от школы № 5».
В первую зиму моей учебы в городе отец пристроил меня к своему двоюродному брату Тихону Алексеевичу Говорову, у которого своих детей было трое, старший из которых ходил во второй класс. В единственной комнате со столом — всегда сутолока, гвалт. Пока было тепло, я уходил на пустырь и готовил уроки там. Но вскоре наступили холода. Дядя и его жена по вечерам уходили к соседям играть с ними в карты, а к нам приходили соседские девочки. Тут уже наступало настоящее светопреставление!
Все это длилось до 10-ти часов вечера, а в 10 я был уже не способен что-то учить и вместе со всеми ложился спать. Проснувшись же часа в 2 ночи, я садился за уроки. Прежде всего делал письменные. Если утром, до школы, удавалось немного соснуть, было хорошо. Поэтому как только наступила весна и была налажена лодочная переправа, я стал после занятий в школе ходить домой.
Когда я только начал учиться в городской школе, и ребята нашего класса узнали, что я из станицы, то они принялись подшучивать надо мной: «Казащёк, пощём лущёк? Пятащёк пущёк!». Я стал отнекиваться: «У нас так не говорят!». А они мне советуют: «А ты прислушайся». И такой случай вскоре представился. Обычно в воскресенье я ходил домой, а на сей раз из-за мороза не пошел. В город на толчок пришли мои отец с матерью, и я отправился вместе с ними. Пока они искали какой-то товар, я стоял в сторонке и прислушивался, что говорят расположившиеся рядом со мной «молодайки». Вот одна другой и сообщает: «Мой вщерася принёс паращку щебащков, я их зажарила, и мы ими так смащненько повещеряли!». После этого случая я ребятам уже не возражал…
Последние уроки у нас были обычно 18 мая, а 20 мая уже начинались экзамены. В это время для меня и наступал купальный сезон: 18 мая я, приходя на переправу, раздевался и нырял в Аксай. Спадала вешняя вода, Аксай входил в свои берега, и я начинал рыбалить удочкой; мелели озёра — рыбачил сапеткой. Но основным моим занятием была работа в маминой огородной бригаде на прополке капусты и помидоров.
Во время прополки женщины орудовали тяпками, пропалывая сами рядки. Мы же с Сашей Ерошенко срезали культиватором сорняки в междурядьях: я орудовал культиватором, а Саша водил лошадь. Бригадир давал нам двух лошадей для их периодической смены, мы же работали бессменно. Земля в займище тяжелая: вспаханная весною, когда она была еще сырой, и не заборованная после вспашки, она засыхала и превращалась в твердые глыбы. Культиватор следовало крепко удерживать за рукояти, чтобы его ножами не подрезать растения, а его бросало из стороны в сторону на земляных глыбах. В 14 лет силенок у меня было еще маловато, и за день я очень сильно уставал: сильно болели и ныли ноги, но особенно — руки.
В полдень женщины, пообедав, ложились на берегу Грачевника под вербой отдохнуть и тут же засыпали. Нам же, мальчишкам, не спалось. В это время бригадные мужчины тягали на речке бредень. Саша и пасший волов пастушок влезли на вербу, чтобы лучше рассмотреть их улов. Полез на вербу и я. Держась за одну ветку, я хотел присесть на вторую. Но обе они одновременно обломились и я упал головой вниз, некоторое время покачался, стоя на ней, и свалился. Меня окликнули. Я промычал что-то нечленораздельное и потерял сознание. Очнулся в воде, из которой торчала лишь моя голова: оказывается, я сполз с обрывчика в воду. Я отлежался и вновь принялся за работу. На другой день мать будит, а я головы не могу поднять.
— Мама, я сегодня с тобой не поеду, не могу, — говоря я ей.
— Опять малярия?
— Да.
— Лежи, я скажу бригадиру, что ты захворал.
Однажды мы с Сашей закончили работу раньше женщин, спутали лошадей и уселись на бережку возле пастушка. Сидим, беседуем. А в это время женщины стали переходить речку вброд. Одна из них (как нам тогда казалось — уже пожилая) задрала юбку выше некуда. Другие говорят ей: «Поля, мальчишки же смотрят!». А та им в ответ: «Пусть учатся!». И такие вот были в станице матери семейств…
Больше всего мне нравилось возвращаться домой: солнце уже зашло и на землю опустилась прохлада; дорога ровная, волы идут тихо, а ты лежишь посреди воза — между женщин, сидящих по бокам — и слушаешь их песни. Эти песни убаюкивают тебя, и ты незаметно для себя засыпаешь. Будят тебя лишь при подъезде к бригадному двору. Нехотя встаешь и полусонным бредёшь с километр домой. А утром — подъём еще до восхода солнца. Поспать бы еще немного, да нельзя: надо зарабатывать хлеб на предстоящий учебный год — долгий и не очень сытный.
Хотя я и учился в городе, где хлеб был в свободной продаже, покупать его я не мог — не было денег. Хлеб мать пекла сама, а я приносил из дому его запас на неделю. Однако хлеб этот был ячменным. Ох, и жгла же тогда мое горло изжога! Но после 9-го класса я за каникулы заработал 110 трудодней, и отец получил на них 400 килограммов пшеницы. Это было уже богатство!
В то лето я также сделал первый детекторный приемник. В то время с 5 до 6 часов вечера Ростов передавал песни народов Кавказа. Это время было бабушкино: она надевала наушники и слушала многоголосое хоровое пение. Особенно ей нравилось пение грузин. «Хорошо поют — как в церкви», — говорила она обычно.
Как-то мама, навещая свою старшую сестру Фёклу, сообщила там как новость, что я сам сделал приемник. И высказала сожаление, что наушники у нас лишь одни, так что слушать транслируемые радиопередачи можно лишь по очереди. Поэтому дочь тети Фёклы — моя двоюродная сестра Женя, работавшая в колхозе счетоводом — вскоре подарила мне детекторный приемничек, выполненный по уже известной мне схеме: он был фабричного изготовления и долгое время стоял без дела в правлении колхоза. Теперь ростовскую радиостанцию РВ-4, работавшую на длинных волнах, можно было слушать вдвоем и даже вчетвером, раздав по одному наушнику нескольким членам нашей семьи.
Инициатором изготовления приемников был учитель одной из начальных кривянских школ Морозов Василий Петрович. Схему у него позаимствовал мой друг Ваня Волков, мать которого работала уборщицей при школе, где они и жили. От Вани эта «эпидемия» и распространилась в среде станичных мальчишек. При изготовлении детектора приходилось применять серу, которую ребята добывали, выковыривая ее из молотильных катков. Проволока для вариометров была в очень большом дефиците, а родственники станичных мальчишек, случалось, использовали ее не по назначению. Так, например, дед Компанейцева Симочки-летчика распустил катушку вариометра и использовал ее провод в нитяной оплетке в качестве дратвы для подшивки валенок. То-то было слез, когда внук обнаружил собственноручно изготовленный приемник безнадежно испорченным…
Один из своих самодельных приемничков я взял с собой в город. На сей раз отец определил меня на квартиру к базарной торговке, которой еще в конце двадцатых годов оптом сдавал картофель. Квартира Ершовых, которую они арендовали у хозяйки дома, была полуподвальной. Наружной антенны мой приемник не имел, поэтому с приемом радиопередач у меня ничего не вышло.
На этой квартире до меня никому не было дела, поэтому я был предоставлен сам себе. Хозяйка или сидела весь день на Сенном базаре, или хозяйствовала у старшей дочери в Ростове (та слыла барынькой). Хозяйкина же дочь Люба Ершова (моя ровесница) вечером не то училась на рабфаке (рабочем факультете), не то гуляла с кавалером. Хозяин же в их жизнь не вмешивался и, придя с работы, запоем читал книги. Большая комната Любы всегда пустовала, и я там был как хозяин.
На этажерке лежало дешевое издание полного собрания сочинений Л.Н. Толстого без иллюстраций и толстая, богато иллюстрированная книга «Женщина». Из нее-то я и вырезал листы с гравированными изображениями обнаженных мужчин и женщин, которые положил во внутренние карманы своего пиджака, чтобы в воскресенье показать своим станичным друзьям. Но сделать это мне так и не удалось: дома их обнаружила бабушка и задала мне, уже девятикласснику, крепкую трёпку. Суровая все же была у меня бабушка!
Живя у Ершовых, друзей в городе я не имел, никуда вечерами не ходил. Да и куда пойдешь в заплатанных штанах? Зато мои соседки по парте уже вовсю мотались на танцы, о чем я уже упоминал. В понедельник, перед началом уроков, первыми их обращенными ко мне словами была просьба: «Коля, нагнись!». Я склонялся к парте, а за моей спиной Милка с Анькой делились вчерашними впечатлениями: они сообщали друг дружке, кто с кем танцевал, кто кого провожал и другие интересовавшие их сведения.
Но случались в то время и такие вот «проводы»: вывели дюжие парни юных подруг из клуба трудколонии, завязали подолы их платьиц над головами и отпустили на все четыре стороны. Благо, моей тайной симпатии домой бежать было близко. А каково другим? Да и мне было больно услышать такое…
Как-то летчики одной из базировавшихся на хотунском аэродроме авиачастей пригласили в ДКА (Дом Красной Армии), который располагался рядом со школой № 5 (ныне там — городской Дом культуры), весь наш класс. Из 30-ти учеников нашего класса ребята составляли лишь треть, но все они были рослые, уже знающие себе цену. В ДКА они не пришли, да и не они нужны были молодым летчикам. Так что среди девчонок я, малыш, оказался один. Девчонки танцевали с летчиками, а я, раскрыв рот от удивления, рассматривал многочисленные авиамодели.
Взрослым и, тем более, привлекательным, я себя в то время еще не чувствовал. Но однажды зимой я шел из станицы с мешком продуктов через плечо. Поднимаясь от вокзала до собора в гору, я разрумянился. У сквера перед собором мне встретились три незнакомых мне девочки. Одна из них с удивлением произнесла: «Смотрите, какой хорошенький!». «Неужто?» — подумалось мне.
Заканчивались экзамены в 9-ом классе. Я взял удочки, учебник «Основы эволюционного учения» и отправился к отцу в тракторный отряд, обслуживающий дальние огороды в займище у Глименцевой ямы на Аксае, за Грачевником и за Кадамовкой. Отрядный кош был у Аксая. Вечером я поймал с десяток мелочи и надеялся на утренний улов. На ночлег под их полог меня пригласили колхозные девчонки-подростки. После я не был и рад этой затее: они меня защекотали до полусмерти, а к ним нельзя было и прикоснуться. Ночь для меня пропала: на зорьке мне бы подремать, но нужно было браться за удочки. А девчонки отсыпаются. Несправедливо…
Утренний улов был также неважным. Тогда трактористы посоветовали мне взять вентери и поставить их в Харсеевом лимане: там бился линь. Вечером, пока ставил, заели комары, но утром улов обрадовал: моей добычей стали 25 золотистых линей. Отнес рыбу бабушке в станицу, а сам пошел в город на экзамен, проделав при этом путь в 20 километров.
Николай Чернов.

(Окончание следует).

Придя в школу, зашел в класс, в котором сдавали экзамен. За столом сидят учительницы географии и естествознания, на стене висят географические карты и пособия по естествознанию. Спрашиваю у ребят: «Какой предмет сдаем?». «Географию», — отвечают они мне. Вот тебе и раз! А я брал учебник и пытался готовить «эволюционное учение». Что же делать? Вызвался отвечать первым. Получил отметку «5» и, зайдя домой в станицу пообедать, отправился опять ловить линей. Так я убедился на практике, что молодому по плечу пройти за день и 40 километров.
Я вновь поставил вентерьки на ночь, а утром вытащил из них 43 линя. Днем сходил в станицу, отнес домой рыбу, а затем вернулся обратно. После третьей ночи улов был уже значительно скромнее — всего 5 линей. Трактористы объяснили мне причину снижения улова: бой линя (икрометание) прошел. Они посоветовали бросить это дело и идти к ним работать прицепщиком. Сказать, что дело это «не пыльное», вряд ли можно, так как за трактором с девятилемешным плугом тянется внушительный пыльный шлейф. Но это характерно для вспашки степных полей под зябь. А здесь, в займище, когда распахивали бурьяны под огороды, меня измучила трава: она опутывала стойки лемехов — только успевай ее выдергивать, а то набьется под раму и потом ее оттуда не вытащишь.
Помнится, что когда мы пахали по стерне поля, находившиеся на склоне так называемой Первой горы, то нам мешали оставшиеся неубранными после комбайнов копны соломы. Вот тракторист и велел мне бежать параллельным трактору курсом и поджигать их. Но не успели мы пройти двух-трех гонов, как из города примчались две пожарные машины: увидев из города поднимающийся над полями дым, пожарники решили, что это горит хлеб. Бригадиром пожарных расчетов оказался наш сосед. Он потребовал, чтобы мы прекратили жечь копны и важно изрек: «Благодарите, что мы вас еще не оштрафовали!».
Пахали мы днем и ночью. Трактористов было двое, а с плугами управлялся я один. Выдерживал, потому что молод был? Возможно. Но вот мой бывший одноклассник еще по первому классу Серёга Брездин (Чепура) выдержать такого режима работы не смог и улёгся спать. Тракторист обошел один круг, второй… И вдруг из-под трактора выскакивает орущий Серёга. Оказывается, ему дополнительными шипами колеса поранило голень и ягодицу. Серёгу уложили в бричку с соломой и помчались среди ночи с территории нынешнего поселка Донского в городскую больницу на улице Красноармейской. Там зашили Серёгины раны, которые «зажили до свадьбы». Так что он еще легко отделался: от смерти его отделяли какие-то 20 сантиметров.
За время каникул я заработал 110 трудодней, и отец получил на них 400 килограммов пшеницы — 8 мешков! Хлебом хорошим — пшеничным — в ту зиму была обеспечена вся наша семья. По этому конкретному примеру можно судить об оплате труда колхозников в предвоенные годы. Правда, размер ее разнился в зависимости от того, в каком из кривянских колхозов работали трактористы.
Большинство своих трудодней я заработал в зерноводческом колхозе имени 2-й Пятилетки. А вот мать в овощеводческом колхозе на трудодень хлеба получала граммы, денег — копейки. Отцу, как трактористу (он был учётчиком — заправщиком в тракторном отряде) шла «гарантированная» оплата трудодней натурой и деньгами. Но и она не шла ни в какое сравнение с современной зарплатой. И все же трактористы обеспечивались лучше, чем все остальные колхозники.
Трактористом, а затем учётчиком, отец стал таким образом. Вскоре после того, как в 1933-м году мы с отцом культивировали огурцы, в правлении колхоза ему сказали: «Павел, ты ведь окончил приходскую школу, грамотный. Принимайся за учёт в бригаде». (До того времени бригадир, видимо, лишь фиксировал в табеле выходы на работу — ставил «палочки». Вот за эти «палочки», как тогда горько шутили, и работали колхозники, так как оплата трудодней была мизерной.
— Школу я не окончил, — ответил бригадиру отец, — учитель послал меня за матерью, но я в школу уже не вернулся.
— Все равно ты грамотный! Вот и налаживай учёт.
Осенью, в конце овощного сезона, отцу сказали уже другое.
— Павел, ты ж ведь шофёр! Иди на курсы трактористов.
Зимой отец ходил на курсы, а весною пахал. И вновь задание.
— Павел, ты же был учётчиком. Принимай учёт.
В итоге отец до пенсии проработал учётчиком-заправщиком. В поле, но с землемерным саженным измерителем и с карандашиком в руках. Как он сам выражался, «с пёрышком, с карандашиком — в поле, в поле».
Начался мой последний 1938-1939 учебный год в школе. А у нас не оказалось преподавателей немецкого языка, русского языка и литературы. Не было у нас и учебников истории. Наших учительниц-старушек — Евгению Платоновну и Ольгу Ивановну — уже год как взяли «в Ежовы рукавицы» и держат то ли в КПЗ НКВД на улице Московской, то ли в городской тюрьме. За что? Нам тогда это было непонятно.
А вот учебники истории (по крайней мере, для старшеклассников) были отменены. Дело в том, что в этот период в газете «Правда» печатался «Краткий курс истории ВУП(б)» под редакцией И.В. Сталина. Его-то и диктовала нам на уроках истории Анна Давыдовна Кац. Но я был избавлен от писанины: из кривянского Красного уголка МТС отец принес мне подшивку «Правды». Хорошо мне было!
Наши старенькие учительницы появились в школе лишь после зимних каникул: их продержали в заключении полтора года!
— Что вы знаете, милые? — был их первый вопрос. — Еще не все забыли?
— Забыли, — чистосердечно признались мы.
«Немка» решила подтянуть нашу грамматику, так как необходимый словарный запас за оставшиеся полгода нам было уже не приобрести. На единственном в неделю уроке русского языка решили писать диктанты.
Математика у меня шла хорошо. Физика же была мне интересна: особенно электричество, свет, колебания и волны. И я твердо решил стать электриком. А в девятом классе новая «классная» — Мария Павловна Вологдина, методист ГорОНО — заставила всех нас знать ее химию. Строгая она была: бывало, ругает, ругает… А затем рассмеется и покажет свои большие зубы. Словом, Щука!
Жил я по-прежнему у Ершовых. Хозяйская дочь Люба стала в отсутствие родителей приводить кавалера. При этом она просила меня покинуть ее комнату и перейти в соседнюю, находившуюся за тонкой перегородкой. Я усаживался готовить уроки за стол другого их квартиранта — Александра Николаевича Катенина. Через стенку же хорошо были слышны звуки поцелуев. Об этом я как-то рассказал соседу по парте — Вите Комарову, комсоргу школы. И он пригласил меня жить к себе.
Отец Вити работал главбухом Шахтторга, поэтому он по понедельникам уезжал в Шахты на целую неделю. А Витя и его мать на неделю оставались вдвоем в своем домике. В воскресенье же, когда их отец возвращался из Шахт, я уходил домой в станицу.
Мой отец пришел к Комаровым, и они с Витиным отцом прикинули, во что обойдется мое содержание. В счет этого папа привез воз сена для хозяйской коровы, а для самих хозяев — мешок муки из заработанного мною зерна да мешок картошки. И до окончания учебного года я блаженствовал, не зная никаких забот.
В нашем классе почти все ребята были рослыми, физически хорошо развитыми. Трое из них делали сальто, оттолкнувшись от трамплина; они же крутили «солнце» на турнике. Лишь один я не мог подтянуться на турнике и трех раз, хотя ноги мои были натренированы ходьбой. Весною, когда Витя начал готовиться к межшкольным физкультурным соревнованиям на имевшихся в его дворе самодельных турнике и брусьях, он стал «подтягивать» и меня. В сентябре (в институте) и в ноябре (в армии) я уже не отставал от других, за что я ему и благодарен. Все это происходило в 1939 году. А в 1942 году Витя погиб на Кубани, когда немцы рвались к Кавказскому хребту.
После окончания средней школы я имел в аттестате лишь две четверки — по русскому и немецкому языкам (сказались полуторагодичное отсутствие учителей и плохая подготовка в семилетке). Остальные же оценки были отличными. За месяц, оставшийся до начала вступительных экзаменов в институт, я успел прочесть три учебника по физике для 8-10 классов и три раза искупаться в Аксае, получая при этом жесточайшие насморки. Из-за этого приходилось в одних трусах целыми днями жариться на солнце, отогревая нос. Мой загар не сходил с меня круглый год, так как, будучи мальчишкой, все лето (с мая по сентябрь) я не знал одежды. Впоследствии это меня выручило в лагерях во время первого года моей службы в армии.
Городские ребята — Жора Маслов и Гриша Галдин — сагитировали меня ехать в Ленинград поступать в политехнический институт (ЛПИ), мотивируя это тем, что в нашем политехническом институте в 1937-1938 годах НКВД слишком уж сильно «пропололо» профессорско-преподавательский состав. У Жоры к тому же в Ленинграде жила тетка, работавшая в театре уборщицей. Я сказал об этом своему отцу. Отец против этого предложения возражать не стал.
Чтобы иметь деньги для поездки, отец решил сдать в сберкассу облигации займа «Третьего решающего» (года пятилетки), чтобы получить за них деньгами 30 процентов их номинальной стоимости. Он сдал облигаций номиналом на 1110 рублей и должен был получить наличными 333 рубля. Облигации он сдавал в Новочеркасске на почтамте, где некогда работал сам. Сдал облигации мужчине-кассиру, получил от него деньги, поговорил с сотрудницами, которых знал по совместной работе, и пошел домой. Три сотни рублей были в банковских упаковках и 33 рубля были россыпью. Их-то он и решил истратить по своему усмотрению: купил водки, закуски и по дороге домой пригласил к себе друзей на выпивку.
Сидят отец и его друзья у нас дома: выпивают, закусывают… Уже вечереет. Наша бабушка стоит у калитки и рассматривает прохожих, которые тревожат ее любопытство. Вдруг к ней подходит мужчина с вопросом: «Павел Никифорович Чернов здесь живет?». И хотя мужчина бабушке не знаком, она отвечает ему: «Здесь. Проходите в дом». Мужчина вошел в наш домик, остановился в дверном проеме комнаты, в которой сидели отец и его приятели, и обратился к отцу: «Вы сегодня получали у меня деньги. Сколько я их вам выдал?». «Посмотрите на комоде — они там должны быть все», — ответил ему отец.
Мужчина взглянул на комод, а там лежат две пачки трехрублевок — по 100 штук в каждой пачке. Так кассир обнаружил переданную им отцу лишнюю пачку в 300 рублей, которых не досчитались в кассе после ее закрытия. Кассир ошибочно вручил ее отцу, а тот пересчитывать деньги не стал, так как были они в банковской упаковке: сунул их в карман и пошел домой. У сотрудниц почты, с которыми беседовал отец, кассир узнал фамилию отца и его место жительства, отмахал 8 километров и нашел пропавшую сумму денег. Кассир несказанно обрадовался: еще бы, ведь он чуть не остался без месячной зарплаты! Ему предложили выпить на радостях, но он отказался: поблагодарил и ушел, унося с собой 300 рублей в банковской упаковке.
С оставшимися тремя сотнями злополучных рублей я и уехал в Ленинград — поступать в ЛПИ.