Над добрый друг — земляк, а ныне московский писатель Владислав Муштаев, очерки которого мы публиковали не раз в нашей газете, прислал нам новый интересный материал. «Меня тут попросили написать для Музея телевидения и радио воспоминания о Центральном телевидении, где мне довелось поработать долгие годы, — написал он в письме. — Может быть, эти воспоминания посмешат и читателей газеты «Частная лавочка».
И правда! Народ телевидение любит, чувством юмора обладает, а учитывая, что впереди — 7 мая — профессиональный праздник телевизионщиков… Словом, мы решили воспоминания Владислава Муштаева однозначно печатать, сопроводив фотографиями, хранимыми в Интернет-музее телевидения и радио.
«Частные лавочники».

Давно замечено, воспоминания грешат логической несообразностью, но ведь и память, о которой говорим, что она долгая, пример этой несообразности: что-то от забывчивости, а в забывчивости от памяти. Впрочем, любые воспоминания хороши только тем, что это предмет, о котором каждый лучше всего и осведомлен. Конечно, желательно без беллетристики, без особых изысков, лапидарно, как пишутся дневники. Кто-то даже заметил, что не следует читать исторических книг, а надо читать только биографические. Биография — живая жизнь, а хорошо описанная жизнь — такая же редкость, как хорошо прожитая.
Вот в череде прожитых лет, с особой теплотой вспоминаю работу в Главной редакции литературно-драматических программ Центрального телевидения, куда в конце 1969 года меня позвал Борис Каплан. Не стану подробно описывать столь знаменательное событие для Центрального телевидения, но скажу, что позвали меня не с улицы.
Проработав пять лет в ЦК ВЛКСМ, перешел в 1965 году заведующим отделом эстетического воспитания в Радиостанцию «Юность», оглушительно гремевшую в те славные годы. Опыт, который приобрел, работая на радио, пригодился мне и на телевидении, встреча с которым могла закончиться для меня плачевно, если бы не Наталия Николаевна Успенская.
Чуть ли не на следующий день довелось мне поучаствовать в литературной передаче, где каждый из участников должен был рассказывать о любимом герое своего произведения. В те годы телевизионные передачи не записывались, а шли, как говорят на телевидении, «живьем». Необходимой техники не было, «живые» передачи никто, как сейчас, не называл «творческим поиском» и не отмечал призами ТЭФИ. Тогда это была суровая необходимость.
Редактором моей первой передачи была кокетливая, крашеная блондинка Мая Дунч, успевшая поведать мне по дороге к музею Николая Островского на Тверской, где и должна была состояться передача, что она долгие годы работала главным редактором Пятигорской студии телевидения, пока не переехала в Москву.
Ну а главный редактор, так он и в Африке главный редактор!
— Не беспокойтесь, — успокоила она меня, — эта передача у меня не первая, всё будет отлично! Вот увидите, я вас многому научу!
Я и увидел небо в алмазах…
С полчаса, потолкавшись среди тех, кто тащил с улицы кабели и устанавливал громоздкие телевизионные камеры, Мая Дунч вдруг весело предложила отобедать в кафе на Пушкинской площади, мол, времени у нас навалом, тут, мол, и без нас всё сделают, не дворянское это, мол, дело. За обедом мы с ней выпили грамм по сто за успех совместного предприятия. Выпить-то мы с ней выпили, но когда вернулись в музей, я был поражен количеством приглашенных на передачу писателей и поэтов. Кого-то я знал по ЦК ВЛКСМ, с кем-то был знаком, работая в «Юности», но, увидев широко открытые глаза Каплана, который с ужасом пересчитывал участников, понял, что если каждому из присутствующих дать хотя бы по минуте, то в отведенный хронометраж эта «живая» передача никогда не уложится, и, признаюсь, струхнул. Ко всему сказанному следует добавить, что Борис, как мне показалось, с жутью и дрожью понял, что дуреха Дунч и его новоиспеченный заведующий отделом литературы, которого он пригласил в литдраму, судя по всему, крепко выпили за обедом, но вот, сколько они выпили, интеллигентный Каплан спросить постеснялся.
Теперь могу признаться, выпили мы с красоткой Маей Дунч много!
Не трудно представить, что никакого разговора о литературе в такой толпе, естественно, не получилось. Каждый из присутствующих, отбарабанив своё, спешил передать слово следующему. Последним в передаче должен был выступать писатель Григорий Бакланов, но время, отведенное в эфире, неумолимо приближалось к концу, и оператор ближней к Бакланову камеры стал выразительными жестами, ладонью по горлу, показывать, что осталась всего лишь минута. И тогда Бакланов, развернувшись на камеру, сказал, что он может только повторить вслед за Толстым, что любимым героем его произведений, которого он любит всеми силами души своей, которого старается воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, правда.
Красный глазок камеры погас, и передача закончилась. И я тут же был вызван на Шаболовку к директору программ Богомолову, который строго потребовал объяснить ему, почему это один Бакланов говорит правду, а все остальные, выходит, врут? К моему несчастью, передача шла днем, и ее смотрела заведующая сектором культуры отдела пропаганды ЦК КПСС Зоя Туманова, и слова, сказанные Баклановым, поняла только так, а не иначе.
Короче, говорили со мною и слушали меня, как говорят и слушают придурка. Карьера телевизионщика стремительно скукоживалась, не успев начаться, но я тогда ещё не знал, что жизнь на телевидении сродни американским горкам: то подбросит высоко вверх, то стремительно опустит вниз, и даже не догадывался, как щедро одарит судьба счастьем работать с Наталией Николаевной Успенской, впервые пригласившей на телевидение Ираклия Андроникова с устным рассказом «Загадка Н.Ф.И.», а чуть позже познакомит и меня с ним.
Вернувшись в тот злополучный день в редакцию, встретил я в глухом и узком коридорчике Телевизионного театра1 всегда спешащую Успенскую.
— Плохо? — увидев мою скорбную физиономию, спросила она.
— Хуже не бывает, — ответил я.
— Еще как бывает, — порадовала она. — О чем говорили?
Дословно пересказав разговор с Богомоловым и не представляя, чем все это может закончиться, я скорбно умолк. А вот Успенская знала финал.
— Надо срочно звонить Карцову. Завтра будет поздно. Ну, идемте же, идемте, — властно потребовала она.
Дозвонившись до Карцова, Успенская четко изложила ему суть моего разговора с Богомоловым и, передавая трубку, предупредила:
— Он картавит, не переспрашивайте.
Выслушав меня, Карцов попросил написать объяснительную записку, и сегодня же, немедленно, несмотря на поздний час, привезти к нему на Шаболовку.
На следующий день я слонялся по коридорам редакционного корпуса на Шаболовке в ожидании своей участи. Никто меня не искал, никуда меня не вызывали, никому я был не нужен, и только к концу дня, случайно встретив Карцова в коридоре, с удивлением услышал:
— Что тут делаете?!
— Жду своей участи, — ответил я.
— Езжайте домой, — и, не сказав больше ни слова, сутулясь, пошел к лифтам.
Позже я узнал, что был уже готов приказ о моем увольнении и, если бы не Карцов, не работать бы мне на телевидении. Карцов спас меня еще раз, когда за час до эфира, «по секрету» сообщил, что Зиновий Паперный, принимавший участие в передаче о Светлове, час тому назад исключен из партии на Бюро МГК КПСС, причем, сделал это, не афишируя политическую бдительность. Другие поступали совсем иначе. Но любая власть, исподволь лишая себя прирожденных добродетелей, к счастью, забывает, что пока жив стыд, не окончится и добродетель, а я не ханжа, для которого публичное избиение — яркий повод почувствовать себя мучеником. Не зная, что будет завтра, лучше сегодня чувствовать себя счастливым. А по-настоящему счастливый человек лишь тот, кому нравится быть счастливым. Впрочем, не каждому это удается.
Судьба торовато одарила меня счастьем поработать с яркими и талантливыми людьми. С Галиной Самойловой снять фильм «Арктур — гончий пес», с Гришей Зискиным сделать литературный спектакль по произведениям М. М. Пришвина «Паспорт в Отечество», с Сережей Балатьевым и Ильей Эстриным готовить семилетнюю серию программ «Беседы о литературе» с А. А. Сурковым, с Татьяной Земсковой придумать отличную, но не всегда счастливую, передачу «Книжная лавка», с Ионасом Мисявичусом цикл передач «Поэзия», но больше всего повезло в течение семи лет, бывая в Михайловском на Пушкинских праздниках поэзии вместе с Алешей Савкиным и Ильей Эстриным, дышать волшебством, многократно проверяя совет Семена Степановича Гейченко:
— А вы ступайте вечером на околицу усадьбы, станьте лицом к Сороти, и громко крикните: — Алекса- а — ндр Серге-е-евич! И эхо ответит вам: — Иду — у — у!
А звучащее било на Савкиной горке ровно в полночь! Сколько раз бежали на этот звук из Тригорского в надежде хотя бы раз увидеть того, кто бьет по серебряному коромыслу, но всякий раз заставали лишь вибрирующее било и тонкий, чарующий своей тайной, угасающий звук. И округ ни души.
— Тут много тайн! — рассмеялся Гейченко, когда мы рассказали ему о ночном марафоне из Тригорского до Савкиной горки. — Рассказывают еще, когда Пушкин приехал в Михайловское и стал устраивать свой кабинет: раскрыл портфель, достал шкатулку, ящик с пистолетами, вынул памятную мелочь и стал размещать всё на столе, но вдруг все бросил, сел к окну, и задумался. Может, подумал, что никогда отсюда не уедет? Вскочил с кресла, открыл ящик с пистолетами, подлетел к окну, взвел курки и бабахнул в рощу. С вершин слетела стая ворон! Было это в третьем часу. Так вот с тех пор и поднимается стая ворон с деревьев в этот час! Видать, ещё не забыли, как Александр Сергеевич их шуганул!
Мне повезло в начале июня, когда просыпаются белые ночи и до утра светло, слушать всю ночь соловьиное пение на Вороническом погосте. Как-то под утро застал нас там Гейченко и часа два сидел с нами, рассказывая об отце Ларионе Вороницком, добром пастыре, с которым Пушкин любил откушать доморощенной.
— А утром под окошком поповского дома плеткой в окно стучит и советует попадье, дайте, мол, Отче стаканчик зубровочки, тут же де и полегчает ему, да скажите, что Пушкин мириться приезжал. Через час к чаю будет, просвирочек пусть свеженьких приготовит, таких же, как вчера, да доморощенной не пожалеет. На коня и в поле ускакал. Да вон же он, глядите! — и Гейченко показал в сторону Сороти, — уже возвращается!
Со стороны Опоки, вдоль Сороти, скакал всадник, направляясь прямиком в Тригорское.
На погосте стало тихо-тихо. Соловьи и те приумолкли.
Мне повезло идти ночью вдоль Сороти от Тригорского в Михайловское, поднимаясь к усадьбе Александра Сергеевича со стороны околицы. Ни души. Ни огонька вокруг. И только в кабинете Пушкина горит свеча!
Поверьте, колдовское, чарующее ощущение! Мурашки по спине.
Все эти ощущения не сохранились бы в памяти, если бы в литдраме и в отделе литературы не было бы особенного, феерического чувства товарищества и дружбы. Ни подлости, ни мелкой зависти, разъедающей все, никогда не было в отделе литературы. Впрочем, не верьте мне, всё было, как у всех, но одно твердо знаю: при мне этого не было. Да и откуда бы всей этой пакости взяться, если рядом работали такие люди, как Гриша Зискин, прекрасный режиссер, сын народного артиста СССР Леонида Варпаховского, Дима Чуковский, сын прозаика Николая Чуковского и внук К. И. Чуковского, Ольга Кознова, режиссер-постановщик всех фильмов, автором которых был Владимир Лакшин, дочь прекрасного человека, легендарного профессора Литинститута Василия Семеновича Сидорина, Татьяна Земскова, писатель, член Союза писателей, автор великолепной повести «Останкинская старуха», Ирина Богатко, умница и обворожительная женщина, автор монографии о творчестве Юрия Нагибина, член Союза писателей СССР, Ниночка Фомина, превосходный редактор с тончайшим литературным слухом и вкусом, Илья Эстрин, с которым связана вся моя телевизионная жизнь, кстати, и не только жизнь, но и литература: в 1989 году в издательстве «Искусство» мы с ним издали уникальный сборник телевизионных сценариев «Версии», милый Алеша Савкин, красавица, куда там всем «Мисс Мира», Соня Гаврина, легкая, быстрая, как ртуть, Диночка Чупахина, неугомонный Ионас Мисявичус, которого знали и помнят все поэты бывшего СССР, Ирина Мазурук, дочь знаменитого полярного летчика, Героя Советского Союза Мазурука, супруга писателя Виля Липатова. Но мало кто знает, что Ирина была автором отличных рассказов, публиковавшихся в разные годы в журнале «Знамя», и отменным рассказчиком. Я даже записал один из её рассказов, как они отдыхали с Вилем Липатовым в Коктебеле. Впрочем, отдыхом назвать это было нельзя, в те дни Липатов с большим трудом выходил из запоя. А тут еще в Дом творчества приехал жизнерадостный Лев Ошанин, поселившийся в номере под ними.