Предисловие для внучки

Дорогая внученька, я очень хочу, чтобы ты это прочла. До конца. Потому что это правда – от начала и до конца. Так было. Такими мы были. Мы любили Родину, и за неё мы были готовы отдать жизнь. Мальчишек – моих одногодок – домой с войны вернулось всего три процента. Не потому, что они не любили жить или не хотели жить. Просто жизнь любой ценой нельзя называть человеческой жизнью. Многие из нас – тогда я была такая же юная, как ты, – пошли на фронт защищать Родину, а это значило защищать всё, что мы имели: свободу, честь – во всех смыслах этого слова, достоинство, нашу культуру и наш язык. Нашу жизнь. Чтобы те, кто пришли грабить и убивать нас, не жили на этой земле. Чтобы рождались дети. Чтобы когда-то потом случилось радостное и ничем не омрачённое событие – родилась ты. И чтобы тот необъятный ужас, который называется коротким словом «война», был бы тебе известен только по книгам, фильмам и этим строкам. [1]

У моего дневника… (если так можно назвать отрывочные мысли и наблюдения, записанные в то время, когда войсковая часть выводилась из боя на переформировку; писалось это на клочках бумаги, сшитых нитками, которые мы добывали из тесёмок от немецких противогазов. Вести дневники категорически запрещалось, и я очень рисковала, делая это, но мне так хотелось хоть что-то запечатлеть, и я делала это украдкой…)

…так вот, у этих записок трудная солдатская судьба. Часть эти записей попала к немцам в сорок первом году под Москвой, часть была зарыта в землю в сорок втором во время отступления, часть в сорок третьем году во время освобождения Днепропетровска при переправе через Днепр вымокла в воде, часть испортилась на жаре в Белоруссии – находясь в вещмешке вместе с трофейными немецкими светильниками (они были заполнены каким-то составом вроде воска), так вот, этот воск или жир растаял и залил все эти записки; потом, с большим трудом разбирая текст, мне пришлось всё переписывать в тетради.

Бой есть самое тяжёлое испытание моральных,физических качеств и выдержки бойца.

БУП-42[2]

ПЕРВЫЙ ГОД ВОЙНЫ

Решила всё-таки кое-что записывать. 15 июля 1941 года для меня началась новая жизнь. Ночью нас подняли по тревоге и в 4 утра мы выехали из Новочеркасска на фронт. Никто нас не провожает, никто не знает, что мы уезжаем. Я выехала не совсем обычно. Ни мама, ни папа ничего не знают. Они думают, что я лечу зубы. На первой станции написала открытку – сообщила, что еду на фронт, что иначе поступить не могла, просила простить меня и не волноваться. Долго я думала над своим поступком. Несколько дней тому назад мы всю ночь просидели с Аней. Она мне пыталась доказать, что я совершаю глупость, что незачем умирать раньше времени, что мы ещё слишком молоды и должны учиться. Она считала, что если нужно будет – нас позовут. А я так не считала. Да, никому не хочется умирать на 17-ом году жизни, только в этом она права. Ещё две недели тому назад была мирная, чудесная жизнь, казавшаяся теперь сказкой. Не менее сказочное будущее открывалось перед нами. Я послала запрос в Николаевский кораблестроительный институт. Мне только что прислали программу вступительных экзаменов и приглашение приезжать к ним после окончания 10 класса. Я мечтала строить корабли – непременно военные. На этот раз папа не возражал, он был категорически против мореходки, куда мы поступали вместе с Таней Орёл.

И вот одно страшное слово – война – разрушило всё. В голову приходят слова, складывающиеся в рифму.

Мы слово страшное услышали – война!!!

Услышали, что города пылают,

Что их стервятники со свастикой бомбят

И пограничники, не сдавшись, умирают.

Ты можешь за чужой спиной сидеть,

Когда над Родиной твоей нависла смерть?

———————————————————

Нам дали адрес:

Действующая армия.
Полевая почтовая станция № 41.
Штаб армии. ПЭП 12.
Подразделение Фокина.

Срочно послала домой.

 Вместе с нами в лесу части на переформировке. Это первые для нас люди, которые видели фашистов, дрались с ними. Мы с раскрытыми ртами слушали их – всему верили, но как же не хотелось верить нам в то, что они своими глазами видели, как наши девушки пьют и гуляют с немцами. Один из солдат запустил в избу связку гранат, где развлекались с немцами «советские девушки», и сам чудом унёс ноги.

 Писать просто некогда, да и не разрешают. Пишу украдкой. Наши отступают. Смоленск уже несколько раз переходил из рук в руки. По дорогам идут измученные раненные в грязных окровавленных бинтах. Это не только те, которые могут быть эвакуированы пешком, это все, кто ещё в состоянии как-то передвигаться. Лошади тянут пушки, колёса вязнут в песке, лошади измучены так же, как и люди, и солдаты тащат пушки вместе с лошадьми. Немцы сбрасывают десанты. В соседнюю деревню сбросили диверсантов в форме наших милиционеров. Их уничтожили, и теперь все мальчишки в деревне щеголяют в милицейских фуражках. Целыми днями над головой гудят самолёты – идут на Москву. Заметив что-нибудь подозрительное, несколько самолётов отделяются от остальных и начинают пикировать. Я почему-то ещё ничего не боюсь. Самое страшное – смерть и страдание раненых.

Рядом с нами – разведрота. Её командир познакомил нас с мальчиком Колей Руденко, ему 14 лет, а он замечательный разведчик, уже награждён орденом Красной звезды. Он был в Артеке, и началась война. Когда он вернулся домой, чтобы попасть в своё село, ему нужно было перейти линию фронта. А немцы уже повесили его отца – председателя колхоза – и убили мать. Коля снова перешёл линию фронта и стал разведчиком. В тыл к немцам он ходит вместе с девушкой. Мы с Окрябриной (а она двадцать шестого года, ей ещё не исполнилось пятнадцати лет) уговариваем капитана взять нас к себе в разведку.

Раненые всё прибывают и прибывают. Мы уже сбились со счёта – сколько раз передислоцировались. Среди раненых стало много немцев. Есть финны и другие сволочи. Наши (о, святая наивность!) думают всерьёз перевоспитать их, им создают особые условия, но это на них не действует. Когда наших раненных проносят мимо них, они скрипят зубами от ненависти. А я с большим удовольствием прикасалась бы к удаву, чем к ним. Некоторым девчатам они плевали в лицо и это, находясь в плену. А что они делали, если бы было наоборот? А финны ещё хуже. У одного забинтовано всё лицо, оставлен только один глаз, так он готов испепелить всех этим единственным глазом. Их эвакуируют в первую очередь вместе с нашими тяжёлыми, носилочными. Но шофёры говорят, что почти ни один из немцев живым ещё в госпиталь не прибыл, наши умудряются расправиться с ними дорогой. Один немецкий лётчик просил, чтобы перед смертью (они все считают, что их убьют) выполнили его последнее желание – показали ему Марию Ивановну, так называют наш новый реактивный миномёт, превращающий в пепел всё живое. Но их ещё пока так мало, что мы и сами их не видели.[3]

 Немцы бросают листовки с портретом сына Сталина – Василия в форме лётчика-лейтенанта (действительное ли это фото – мы не знаем). Пишут, что он и сын Молотова уже перешли к ним. Призывают сдаваться, говорят, что сопротивление бесполезно, обещают в самое ближайшее время взять Москву. На листовках печатают пропуска, с которыми можно являться к ним. Предлагают брать с собой котелки и ложки. Если нет пропуска – можно просто сказать – «штыки в землю!» или «Сталин капут». Это будет служить пропуском.

У нас было закрытое комсомольское собрание – читали секретный приказ маршала Тимошенко об изменниках Родины. Находятся, оказываются, и среди комсомольцев такие сволочи, которые, пытаясь спасти свою шкуру, становятся на путь предательства.

 Обо всем, что происходит, можно сказать словами Пушкина: «… и смерть, и ад со всех сторон». Писать не хочется, да и нет возможности, и категорически это запрещено. Пишу во время так называемого отдыха. А кто был на войне, тот знает, что такое отдых. Валишься замертво, не разбирая, куда и ещё не прикоснувшись к тому, на чём тебе придётся лежать, засыпаешь.

О нас теперь уже не скажешь «не нюхавшие пороху», мы давно уже приняли боевое крещение и нас теперь не обманешь звёздочками на крыльях, как было в Брянске в июле. Мы и по силуэтам и по звуку различаем и юнкерсы, и мессершмиты и фокке-вульфы – они висят постоянно над нами, и невозможно себе представить небо без них.

Мы – в Алексине.

Не хватает слов, чтобы описать этот райский уголок. Густой сосновый бор на высоком берегу красавицы Оки. Идёшь по этому необыкновенному лесу, и вдруг в самом неожиданном месте появляется сказочный дворец с резными башнями и крылечками, с витыми лесенками, невиданными куполами и не верится в реальность происходящего, и кажется, какие-то волшебные силы перенесли тебя в мир сказки. И тебе чудится, что на крылечке стоит Василиса Прекрасная, а из-за ближайших сосен вот-вот появится Иван-Царевич на сером волке. Но все эти сказочные домики-дворцы, так непохожие друг на друга с таким искусством и любовью кем-то созданные, от которых «русским духом пахнет» – забиты до отказа ранеными. На каждом шагу видны указатели – ППГ №…, ППГ №… и т.д. ^[4]

Немцы знают, что здесь расположились госпитали, самолёты забрасывают листовками. Обещают не бомбить, предлагают после выздоровления отправить по домам.

Мы пока ещё ничего не боимся. Во время бомбёжки Олюшка, Ира и я находились в столовой. Все убежали, а мы съели по несколько порций и ушли, не дождавшись конца бомбёжки. ..

 …Мы отходим, отходим, отходим. Сколько оставили городов, сколько убитых, сколько осталось в окружениях. Каким чудом удалось нам выскочить из Вязьмы – непонятно. Там окружили несколько армий. Наша армия почти полностью в окружении. Ночью вышли в Серпухов, не успели разместиться, как всех подняли по тревоге. На город сброшен десант, и мы окружены. В кромешной тьме, боясь каждую секунду потерять друг друга, стали выходить из города. Кругом была стрельба, и ничего нельзя было понять. Сколько нас вышло из города, мы пока не знаем. Шли всю ночь, на рассвете подошли к какой-то деревне. Немцев здесь ещё не было, нам приказали остановиться и ждать остальных.

Мы неразлучны с Олюшкой и Ирой. Нет уже Лиды, она струсила и уехала домой: нам – добровольцам, была предоставлена такая возможность и десять девчонок уехали. Мы бежали вслед за машиной, свистели, кричали: дезертиры, трусы, предатели… Но они всё равно уехали. Зина осталась, но её роман с лейтенантом Борисом Катерницким расстроил нашу дружбу. Было обидно, что Зина так быстро превратилась в искательницу приключений, теперь у нас с ней нет ничего общего. Значит, выбор мой был ошибочным и дружба наша, начавшаяся ещё в школе, оказалась случайной и недолгой. Но об этом я нисколько не жалею. У меня есть новый друг – Олюшка Сосницкая, с которой я когда-то сидела за одной партой и никогда не думала, что между нами может быть что-нибудь общее. Олюшка и здесь не унывает, не падает духом, распевает свои песни. Олюшка – замечательный товарищ, для которого личного ничего не существует, она никогда не бросит в беде, это настоящий фронтовой друг, и этим сказано всё. Я так к ней привязалась – нет для меня человека дороже. И ещё один друг – Ира Шашкина. Мы все трое неразлучны.

Узнали новость – нас отправляют в Гусь-Хрустальный на формировку. Нас это никак не устраивает. Мы должны, во что бы то ни стало, остаться на фронте. Немцы подходят к Москве. Нужно срочно принимать меры. Олюшка пришла и сообщила, что в деревне, где мы ночевали, стоят части 126-й стрелковой дивизии, которая закончила формировку и не сегодня-завтра начинает действовать. Втроём вынесли решение – на формировку не идти, убежать от своих и вместе с дивизией остаться на фронте. Дивизия (вернее её остатки) только что вышла из окружения под Вязьмой, сформировалась и входит теперь в состав 16 армии (большая часть которой тоже осталась под Вязьмой). Командовать армией будет Рокоссовский. Договорились с комиссаром медсанбата Тарасовым. Он берёт нас к себе. Решили бежать ночью в лес и ждать, когда уедут наши. Среди ночи мы ушли в лес и оттуда вели наблюдение. И вдруг на рассвете дивизия поднялась по тревоге, на опушке выстроились машины медсанбата, а наши уже узнали о побеге и ищут нас по всей деревне. К нам присоединились ещё пять девчат. Мы пробрались к медсанбатовским машинам, только устроились в них, и из-за кустов показался политрук с солдатами, но было уже поздно – машины отходили. В общем, побег был совершен классически, и через несколько дней дивизия вступает в бой. Теперь мы будем воевать в 16-й армии, 126-й стрелковой дивизии, 222-м отдельном медико-санитарном батальоне (ОМСБ).

 Вот мы и в 222 ОМСБ. Командир роты Г.А. Астапенко взял нас с собой в разведку – разведать место для дислокации. Мы ехали на санитарке по московскому шоссе, но нам приказали остановиться в деревне Каменка, так как шоссе простреливалось. Над головой беспрерывно шли на Москву вражеские самолёты. Сосчитать их было невозможно. С нами вместе комиссар батальона Тарасов. В деревне большое скопление машин с боеприпасами, но немцы идут пока мимо или потому, что машины хорошо замаскированы, или хотят донести до Москвы свой смертоносный груз. Какой-то солдат стал обстреливать самолёты из зенитного пулемёта и, конечно, немцам никакого вреда не причинил, но машины демаскировал. И двенадцать юнкерсов отделились от остальных и начали пикировать на опушку леса, где стояла наша машина. Я была вместе с Женей Дегтяревой (мы ходили в деревню). Она первая добежала до машины и упала на землю. Я до машины добежать не успела, взрывная волна опрокинула меня прямо в лужу. Первые бомбы разорвались там, где стояла наша машина. В воздух взметнулись огонь, земля, какие-то обломки (я подумала – как в кино), но тут же обожгла мысль – неужели наши погибли? Я увидела ясно, как бомбы летели на нас, и уткнулась лицом в лужу. Вот она – смерть! В это мгновение жизнь моя передо мной не проносилась – на это не хватило бы времени, несмотря на то, что она была очень короткой. Я только успела подумать – какой же идиотской меркой мы все измеряли?! Из-за случайной двойки по физике я когда-то ревела чуть ли не целую неделю.

Раздался сильный взрыв. Землю основательно тряхнуло. На меня посыпались комья земли. Я хотела вскочить и бежать к своим, но бомбы продолжали рваться, выли пикирующие юнкерсы, раздавались крики и стоны раненых. Я подбежала к Жене. Она была вся в крови, капитану, лежащему рядом с ней, оторвало обе ноги. Он сказал только – какие вы счастливые!

У нас не было ни одного индивидуального пакета, все было в машине. Случайно нашлись косынки, и мы постарались превратить их в жгут. Но разве они помогут при таком сильном кровотечении? Откуда-то здесь оказались гражданские. К нам бежала женщина с девочкой на руках и кричала: «Окажите ей помощь! Окажите ей помощь!» – но девочка уже не нуждалась ни в чьей помощи. Я впервые увидела убитых детей. Это так страшно, невозможно найти слова, чтобы передать. Раненые просили помощи, воды. Горели ветви деревьев, которыми были замаскированы машины, огонь змейкой уже бегал по многим из них. Сейчас, если не успеют их отогнать, начнут рваться боеприпасы. Самолёты пошли на второй заход. Шофера отгоняли машины, солдаты вытаскивали раненых, мы помогали. Нужно бежать к своим, может быть, их уже нет в живых. Но они оказались живы. Ранена только одна из наших девчонок в руку. Ира так усердно пряталась, что голова её попала между двух деревьев, и мы еле-еле её вытащили. От страха мы плохо соображали. Нашей раненой нужно было снять телогрейку и гимнастёрку и перевязать руку, а мы обрезали ей рукав на телогрейке и на гимнастёрке, и потом пришлось прикалывать булавками.

А бомбы всё продолжали рваться, и мы с большим трудом покинули эту поляну. Только вечером нам удалось снова двинуться к Москве.

 Лена Карпова закончила свои записи в октябре 1945 года, прослужив в Красной-Советской Армии 4 года 3 месяца и 15 дней. С 1946 года по март 1948 года работала в военном госпиталь 377 в Новочеркасске старшей медсестрой нервного и детского отделений. 10 января 1948 г. вышла замуж за Бурцева Алексея Павловича. Их сын, Алексей Алексеевич Бурцев, сохранил дневник своей мамы. С его согласия мы публикуем фрагменты дневника в сборнике «Расскажи мне о войне».