…Убывает донская степь. Уже не гнездуют по вершинам ее курганов орлы, которым нужен простор. Все шире ножи и ковши раздвигают пределы индустриально-строительных пятачков, взламывая и все больше сокращая ее плодородный «пирог», и все больше съедается он всевозможными трубо- и путепроводами, «ЛЭПами» и прочими «трассами», без которых в наш век никак не прожить человеку.

Ну, а без той житницы и кормилицы, без той зерновой державы, которой наряду с Кубанью всегда являлся Дон, легко ли в будущем прожить нашей стране?

Сегодня Дон еще остается этой житницей и кормилицей, все еще необозрима шолоховская степь, но уже пришло время «ударить в рельс» на границах ее пшеничных полей и пастбищ, садов и виноградников, огородов и водоемов. Встать на защиту и охрану суверенного права сельского хозяйства на эту бесценную землю.

Речь идет о том, чтобы сохранить донскую житницу для нашего народа на века.  Не только каждый гектар, но и каждый квадратный метр этой степи нужно беречь и сберечь сегодня, помня о хлебе насущном для потомков.

У тех же, кто, может быть, сочтет преждевременной эту тревогу о судьбе донской житницы, можно в свою очередь спросить: «А много ли теперь уже осталось в пределах бывшего Дикого Поля островов и островков истинно целинной степи со всеми ее сокровищами растительного и животного мира? Где они, первозданные, непролазно зеленые урочища? Где кормовые займища? Где выскакивающий из воды в тихий полдень меднобокий сазан? А рыбец? А некогда безмятежно царствовавшие в недрах Дона белуга и сом?

Могучие каналы проложены руками людей по степи, индустриальные гиганты и новые города вознесены ими к небу по берегам великой реки, десятки и сотни тысяч машин бороздят бывшее Дикое Поле из края в край. Ратными и трудовыми подвигами навсегда увенчали себя они, единственные хозяева земли.

Им же, как истинным хозяевам, назначено историей и стоять на страже ее вечной красоты и плодородия, ее пространств и угодий, дарованных стране природой и предками, чтобы от века в век кормить миллионы людей.

Время стремительно и невозвратимо. Сегодня еще не поздно, а завтра уже будет поздно ударить в тревожный рельс. Как бы ни переполняли наши сердца гордостью воздвигнутые и еще воздвигаемые на донской земле индустриальные красавцы, ей не в последнюю очередь предопределена роль кормилицы страны.

Ко всему этому есть и еще нечто, что никак не взвесить на весах сиюминутной выгоды.

Ведь курган в степи, под которым зарыта слава предков, — это еще и песня памяти. Донская виноградная чаша, взлелеянная казаками сто лет назад на правобережных «золотых горках», — это песня труда. И неописуемого величия орел, которому уже не стало места на бывшем Диком Поле, — песня воли.

За последние тридцать пять лет, одновременно с тем, как раздавался вширь, вползал на склон наш древний казачий хутор, растеснив курени плечами нового учебного корпуса совхоза-техникума, десятилетки, Дома культуры, жилых кварталов, и уходили с правобережного склона наверх, в степь, виноградники, уходила с ними туда же и донская песня, все больше и больше там замирая, растворяясь, а потом и совсем заглохнув. Некоторое время она еще взмахивала крыльями над хуторскими садами по вечерам, когда возвращались из степи с работы казаки и казачки, когда давили осенью виноград на вино, гуляли на свадьбах, крестинах, на майские и октябрьские праздники. Еще вплетались в созвучие мужественных голосов и серебряные молодые струны. Но потом все неудержимей стала хуторская молодежь откочевывать на БАМ, на КАМАЗ, на Атоммаш — и без поддержки старая казачья песня выбилась из сил. Теперь только завзятый гуляка продребезжит иногда «Ехали казаки…», возвращаясь домой от дружков, — и споткнется.

А как бывало — и совсем же недавно — пели и в саду среди виноградных чаш, и на займище, и в степи, и на Дону в лодках в тихий вечерний час, какие были «песельники» и знатоки казачьих песен. Как блестели глаза у притаившихся тут же, возле отцовского, возле материнского плеча, детишек.

Нельзя поверить, что все это так и кануло в песок. Есть все же надежда, что они же, дети, в одночасье где-нибудь на БАМе или на Атоммаше вдруг вспомнят ту самую песню, которая запала им в душу под донскими звездами, взметнут ее к небу и разнесут с собой по стране.

Изымая и отчуждая, не изъять бы попутно из сердца и песню, не вырыть бы непроходимую пропасть отчуждения между человеком и красотой.

Вот и сейчас прямо перед хутором плавучие краны с ковшами, гремя якорными цепями и время от времени подвывая на поворотных кругах, днем и ночью вычерпывают со дна Дона песок, переливая его в причаливающие к ним баржи. Еще одна польза от Волго-Донского канала — чуть ли не на все главные стройки страны растекается отсюда донской строительный песок.

Но до чего же за нынешние только лето и осень изгрызли, изувечили эти неутомимые краны своими зубастыми ковшами донское дно. Не белорыбица замутила батюшку Тихий Дон, а бешеные коловерти на месте гигантских подводных оврагов. И самому искусному пловцу, попадись он в эту коловерть, едва ли выбраться из нее.

А возразить-то и нечего: «Стране нужен песок. А вы знаете, что песок — это хлеб строительства».

Медленно продвигаясь мимо хутора вверх по Дону, плавучие краны с ковшами и земснаряды по спущенным им сверху планам должны будут достигнуть и самой первой столицы донского казачества Раздорской и там вцепиться в грудь могучей, несравненной красоты песчаной кручи, венчающей собой правый берег. И какое им дело, этим кранам и земснарядам, что бесценна эта Раздорская круча не только своей красотой, но и тем, что своей грудью прикрывает она исконно виноградарские земли от господствующего здесь жестокого ветра. Других таких земель и микроклимата по всему Дону не сыскать. Здесь, в затишке, даже розы зацветают на две недели раньше, чем в  других местах по правому берегу Дона.

Раздорская круча, облюбованная, по преданию, еще Ермаком, таит в себе не менее двадцати миллионов тонн строительного песка. И, судя по всему, нет ей спасения.

Сиюминутная целесообразность и польза опять торжествуют над вечностью. И пока никак не могу раздорские казаки найти такого Трезора, который «гавкнул» бы с этой кручи на краны и земснаряды так, чтобы они отступили и отступились от своего умысла.

 Кто не видел, как на глянцево-черном, волшебно сияющем срезе перевернутого лемехом пласта выступают, искрясь под солнцем, радостные вешние слезы земли? Но и не только светлыми бывают они. Осенью, когда сжигают на сжатых полях стерню, — а есть еще и такое, — или на провесне, когда по склонам правобережного Придонья занимаются от спичек ребятишек прошлогодние ковыль, полынь и чебрец, сгорая дотла, черными блестящими каплями проступают они и застывают на зияющей наготой обожженной земле вокруг станиц и хуторов.

О том плачет земля, что после этого долго еще не будут расти на ней ни ковыль, ни полынь, ни даже чернобыл. Как долго ничто живое не прорастает и не радует взор и на тех выгоревших круговинах по обочинам больших дорог, где обычно яркими, смрадно дымящимися факелами горят старые автомобильные покрышки, — а их миллионы сжигают ежегодно по стране. Это на сколько же миллионов таких круговин сокращается каждый год «шагреневая кожа» нашего бессловесного и беззаветного сокровища, нашей кормилицы-земли?! Как сокращается она и там, где из автомашин и тракторов спускают на землю отработанное масло и дизельное топливо, а иногда и бензин, отравляя и умерщвляя ее плодородный слой, ее траву, цветы и корни деревьев. Я уже не говорю о лесных пожарах на сотнях и тысячах гектаров, возгорающихся не от удара молнии, а от руки безжалостного к природе, к земле человека. Там воистину горючими слезами смолы плачет земля.

И никому больше не дано вытереть ей слезы и утешить ее, кроме нас самих.

Анатолий Калинин

1981  год.