Часто, особенно последнее время, задаю себе вопрос:  почему все-таки мой Отец, Анатолий Калинин, к тому времени, то есть к 1946-му году, уже известный и даже знаменитый писатель, вдруг взял и поселился в полуразрушенном доме  на хуторе Пухляковском вдали от всех благ цивилизации?.. Еще совсем недавно мне было трудно ответить на него, не покривив душой. Теперь же точно знаю: прежде всего Калинин хотел быть независимым. От властей, которым так или иначе нужно угождать. От сплетен и склок, присутствующих неизменно во всех творческих (и не только!) организациях,  собрания которых пришлось бы посещать.  И, наконец, в поисках истинного уединения и единения с теми самыми людьми, его героями, о которых Калинин писал. Всю жизнь. Правду об их горестях и радостях, проблемах, обидах на власть, вечном правдоискательстве русского народа, его всепрощении, которое в один прекрасный — не очень —  момент может вылиться в ужасный, все на своем пути крушащий, бунт. Не приведи, Господи, нам такое испытать.

Итак, закончена война, одна из самых ужасных, затяжных, бесчеловечных, раны от которой ноют и свербят по сей день. Военный корреспондент «Комсомольской правды» Анатолий Калинин прошел ее до Белграда, отступая и наступая с нашими войсками, с Пятым Донским Казачьим корпусом под руководством генерала-легенды Алексея Гордеевича Селиванова, которого обессмертил в своем романе «На юге», напечатанном в «Новом мире», читаемом в ту пору повсюду и как-то сразу, одним дыханием, переведенном на все цивилизованные языки мира. Говорят, даже Сталин похвалил, вымолвив: «Удачный дебют». Калинину бы и козырять везде этим сталинским изречением — в ту пору вожди  были немногословны, зато их каждое слово дорогого стоило. Не стал автор «На юге» идти проторенным, усыпанным премиями путем, которым пошли многие наши писатели. А критики, выждав какое-то время — вдруг вождь еще что-то изречет, или сам автор воспоет ему гимн, как делали они сами, — набросились на него хуже своры собак, обозвав «квасным патриотом». Ну да, служили у Селиванова в корпусе рука об руку  старые, еще царских времен, вояки, и молодые — их дети, даже внуки. Украсили себе грудь честно заработанными в боях за Отечество Георгиевскими крестами, а рядом повесили советские ордена. Почему бы и нет? Отечество-то у нас одно, и привык казак служить ему верой и правдой, даже если в этом Отечестве не все его устраивает. Не отдавать же ему свой родной край, Дон-батюшку за какие-то там былые обиды страшному и лютому врагу, как это сделал генерал Краснов и ему подобные предатели. Да только критик  тот же стервятник — питается тем, что напишут другие, поскольку сам писать может только всякие циничные пасквили. Разумеется, это не относится к целой когорте наших замечательных критиков-литературоведов, достойных самого искреннего уважения. Они-то и бросаются на защиту обиженных несправедливо авторов, стараясь их окрылить, вдохновить на новые произведения.

И премию Анатолию Калинину не дали — взял и написал в графе «национальность» — «из казаков». Это есть правда истинная. И мать, и отец, и все прапрадеды были с Тихого Дона. «И в столице, и в станице остаюсь я казаком», —  признается Калинин чуть позднее в одном из своих стихотворений. А Михаил Александрович Шолохов, увидев молодого Калинина, корреспондента все той же «Комсомолки», пришедшего к нему в Вешки за напутствием перед отъездом на финский фронт, скажет вдруг: «Мой Григорий».

…Наш дом стоит на самом яру. В былые времена, когда Дон разливался по весне, лодку привязывали к забору, а с карчи, прибитой половодьем к калитке, так хорошо ловилась на удочку мелкая рыбешка. Дом, в котором наша семья поселилась в 1946 году, был похож на потрепанный бурями галеон, выброшенный в бурю на берег. Помню по рассказам, разумеется, что не было в нем ни окон, ни дверей, а крыша текла. Пять печей, невероятно прожорливых, горели день и ночь — и все равно в ведрах замерзала вода. Не было электричества. Телефона. Воду приносили из Дона или из колодца на другом краю хутора. За Доном дали землю под огород, который родители обрабатывали своими руками. Переправятся на целый день на лодке на другой берег, там еще идти по тропинке лесом, потом лугом, и копают землю, косят сено корове, собирают урожай. Земля была в ту пору жирная, благодатная и все росло на ней как бы само собой: помидоры величиной с небольшой арбуз, огурцы, тыквы, то есть кабаки, которые поднять трудно, кукуруза и прочее пропитание для людей, скотины, птицы, которых приходилось держать, чтоб выжить.

Семья за столом собиралась большая — это и я уже помню. Ближние и дальние родственники из города, спасавшиеся у нас от недоедания, а то и от самого настоящего голода,  бродяги, которые, пристав на несколько дней и немного откормившись, шли дальше. И моих подружек часто звали за наш не богатый, но хлебосольный стол  — тяжело жилось в послевоенное время  не только в городах, да и пьянство губило семьи. Увы…

Отец писал ночами, закрывшись в своем мезонине — тринадцать ступенек  по крутой лестнице наверх. Зимой там гуляли сквозняки и приходилось надевать валенки, летом нагревалась железная крыша, и кабинет Отца превращался в настоящую жаровню. Тогда он спускался в прохладные низы, где по земляному полу бегали цыплята, а вместе с ними, что случалось нередко, принесенные мной в дом покалеченные птицы, которых Отец с удовольствием помогал мне лечить.

Это было интересное и счастливое во всех отношениях время. У Калинина раньше никогда не было настоящей семьи — его родители, педагоги, то и дело переезжали с места на место, из хутора в хутор, пока не обосновались в тридцатом году в Новочеркасске. Но в пятнадцать Отец уже стал профессиональным журналистом и сам был вынужден разъезжать по городам и весям нашей в ту пору необъятной страны — Украина, Краснодарский край, Армения, Кабардино-Балкария… Потом две войны. А здесь, в хуторе Пухляковском, вдруг оказалось, что он не только имеет дом, но еще и дружную семью во главе с женой Александрой, Сашей, девушкой, встреченной им в сорок первом в армейской газете. Да еще ее родственники: моя бабушка Анна Михайловна, мой дядя Боря, тетя Варя, и, конечно же, родня по калининской линии — дяди, тети, родители, разумеется. И все боготворят Отца, все готовы сдувать с него пылинки, как говорится. Особенно женщины.

И он того заслуживает. Непритязательный в быту, вежливый и внимательный со всеми без исключения, независимо от их социального положения, возраста, убеждений. Более того, Калинин и в хуторе Пухляковском быстро стал своим: всегда выслушает человека, если обидели зря, поможет разобраться на месте, а то и в газету напишет. Было, было так. Обидели вдову, дом отдыха закрыл ей выход, расширив свои угодья. Прибежала она за помощью к Калинину — он еще не был в ту пору депутатом ни областного, ни Верховного совета. Просто известный писатель, отзывчивый человек. Уладить на месте не удалось. Написал статью в « Комсомольскую правду», пришлось выстроить вдове новый дом.

И никогда не делил Калинин людей на «красных» и «белых», «наших» и «ненаших». Сам искренне разделяя убеждения и веру в светлое будущее страны, руководимой коммунистической партией, он, тем не менее, защищал незаслуженно обиженных из так называемых «бывших», вступился печатно — роман «Суровое поле» — за «власовцев», то есть, наших солдат и офицеров, побывавших в фашистском плену, но не повернувших оружие против своих.

В середине пятидесятых в наш хутор возвращались из лагерей бывшие военнопленные — больные душой и телом, потерявшие веру в добро и милосердие. Много таких людей у нас в доме побывало — и местных, и из ближних и дальних хуторов и станиц. «У меня патронов не осталось, когда они окружили — все расстрелял, —  рассказывал один из них. — Что же мне  было делать? Горло себе самому перегрызть?..»

Скажу несколько слов о своей Маме, Александре Юлиановне. Городская, красивая, элегантная, она без малейшего сожаления променяла свою прежнюю жизнь с танцами, театрами, концертами, которые так любила, на жизнь хуторскую, полную лишений, тяжелого крестьянского труда. Выучилась водить машину, стала личным водителем Анатолия Калинина. Он любовно называл ее «Шурка-шофер». Была  и секретарем, и машинисткой, и сиделкой, когда он болел, — у Калинина был порок сердца, и он смолоду страдал тяжелейшими приступами. Мало того, возила хуторских рожениц в райцентр — не было здесь ни скорой, ни акушера. Не только рожениц. Нас, детей, возила в школу в те же Раздоры — в Пухляковке была начальная школа. Это теперь стараниями депутата Верховного Совета РСФСР Анатолия Калинина есть в хуторе и амбулатория, и средняя школа, и школа искусств, и даже картинная галерея.

Но я, вероятно, лью многовато елея, и кто-то наверняка подумает: а ведь были и промахи у Калинина, и ошибки, и, быть может, людей незаслуженно обижал. Думаю, и промахи, и ошибки, и творческие неудачи были — ни один человек от этого не застрахован, но вот что касается незаслуженных обид, тут я ничего припомнить не могу. Будулай сразу встает перед глазами, этот русский цыган, правдоискатель, человек, не приемлющий зла и не умеющий мстить врагам. Как вы думаете, почему Калинин на протяжении почти всей своей творческой жизни, начиная с конца пятидесятых, возвращался к этому образу? Да потому, что это был ему самый родной и близкий человек. Его второе «я», более раскрепощенное, чем он сам, вынужденный подчас втискивать себя в рамки государственного деятеля. И пусть не обижаются господа казаки, что Калинин написал роман «Цыган», но не написал романа «Казак».  Так уж получилось… Но ведь он все время писал о казаках — во всех без исключениях повестях, романах, рассказах, пьесах и даже поэмах и стихах Анатолия Калинина главными героями являются казаки и казачки. Да и сам Будулай давно стал казаком. Какая разница, сколько капель  какой крови течет в  жилах человека. Главное  — мысли, поступки, дела.

А напоследок хочу привести стихотворение Анатолия Калинина, которое считаю его кредо, то есть символом веры:

 

            Не отмоются, не сотрутся —

                        Нет ни силы такой, ни воды —

                        Остаются они, остаются

                        Не на коже, так в сердце следы.

                        Нехорошее дело — стараться

                        Все, что было, теперь отбелить,

                        От ошибок нельзя отказаться,

                        С ними надо, как с совестью, жить.

                        Чтобы ныли они и терзали,

                        Чтобы жгли и бросали в озноб,

                        По ночам чтобы спать не давали

                        И лелеяли мужество чтоб.

                        Чтобы помнить, стыдиться и видеть,

                        Как урок навсегда сохранить:

                        Никого на земле не обидеть,

                        Ни слезинки чужой не пролить.

                         Наталья Калинина