(Продолжение. Начало в «ЧЛ» № 18 от 07.05.2009г.).

Вся эта затея немцев со школьными занятиями очень походила на фарс, долженствующий показать прочность новой власти. Только в это мало кто верил, не исключая и самих немцев.
Среди охранявших переправу был низкорослый, сутулый, а вернее, горбатенький немец. Звали его Курт. Он кое-как изъяснялся по-русски и не прочь был побеседовать с рабочими переправы. Так вот этот Курт на вопрос, победят ли немцы в этой войне, решительно ответил: «Нихт!». И с трудом подбирая слова, а больше жестами, объяснил, что, дескать, Россия слишком велика и немцев не хватит, чтобы её завоевать. «Ведь мы, — рассуждал он, — вынуждены в каждом населённом пункте оставлять гарнизоны».
С Куртом была связана история, свидетельствовавшая о том, что и среди оккупантов попадались не лишённые сострадания люди.
Это случилось в начале зимы. Дон, как говорили, «стал», т.е. покрылся первым льдом, но вдали от берега ещё зияли чёрной водой полыньи. По льду вдоль берега ребята гоняли на коньках, а с берега скатывались на лёд отчаянные саночники. Полынья находилась довольно далеко от берега, но требовала бдительности и умелого управления санями. Смельчаки один за другим вовремя уводили свои сани в сторону от подёрнувшейся парком воды. Но вот очередной сорви-голова делает стремительный разгон и мчится вниз с горки, потом по речному льду и … с виража влетает в полынью. На какое-то мгновение он скрылся в воде. Потом вынырнул и, вытаращив от страха глаза, стал хвататься за окраины, но лёд обламывался, не давая твёрдой опоры. Все, находившиеся по близости, засуетились, начали искать варианты спасения. Прибежали двое рабочих переправы с толстой верёвкой. Они пытались бросить страдальцу её конец, но из этого ничего не получалось. Тонкий лёд трещал и опасно прогибался под ними.
И тут раздался резкий окрик Курта. Он велел выломать широкую доску, вмёрзшую ещё с осени в грязь. С помощью лома это сделали быстро. Но немец поторапливал:
— Шнелер, шнелер!
Он прогнал со льда любопытствующих, а рабочим, безуспешно кидавшим обледеневшую верёвку, приказал продвинуть доску к краю полыньи и удерживать её. По этой доске один из парней на четвереньках подобрался к «моржу» поневоле и выхватил его из ледяной купели.
Зима 1942 — 1943 гг. была суровой и многоснежной. Нашу хатенку заметало чуть ли не до карниза. Для выхода на улицу и прохода к сараю приходилось прокапывать в снегу настоящие траншеи. При хилой одёжке и слабом питании, морозы были особенно ощутимыми. А как же там, на фронте?
С тревогой и надеждой посматривали люди туда, в сторону Сталинграда, где решалась их судьба, судьба страны. Неведомыми каналами просачивались сведения о событиях на Волге. Сначала: немцы остановлены. Потом: их окружили. И, наконец: наши войска перешли в наступление!
За день до прихода наших я, в числе довольно многочисленных ротозеев, был около станичной комендатуры, Там лихорадочно готовились к бегству: грузили в машины и на сани какие-то ящики, жгли бумаги, суетились… На нас никто не обращал внимания. Им было не до нас — сопляков, с нашими коньками и санками. Немцы удирали из станицы на легковых и грузовых автомашинах. В конных санях покидали станицу румыны, которые к этому времени поняли свою незавидную роль немецких сателлитов. Они вполне дружелюбно помахивали жителям, опасливо выглядывавшим из-за заборов, и выкрикивали: «Ауфидерзейн!», «Гитлер капут!». А ведь всего полгода назад эти вояки по части мародёрства были резвее самих немцев. Глядя на поспешно ретирующихся оккупантов, станичники напутствовали их: «Катитесь вы к дьяволу».

НАШИ ПРИШЛИ!
Утром 3 февраля 1943 года в Багаевскую вошла передовая часть наступающей Красной Армии. Много лет спустя я узнал, что это были части 98-й стрелковой дивизии.
Чёрные дни оккупации закончились. Но на этом наши беды не прекратились. Мы снова, как и полгода назад, оказались у линии фронта, так как наступление наших войск приостановилось. Вскоре над станицей пролетел немецкий самолёт-разведчик, «Рама», как их называли. Это стало предвестием бомбёжек. Последующие 10 или 12 дней немцы, как бы мстя за позорное бегство из Багаевской, методично долбили её бомбами разного калибра.
Бомбили станицу прямо-таки по расписанию: с утра 2-3 часа, затем перерыв на обед и снова столько же. В соответствии с этим «расписанием» строили станичники своё житьё-бытьё. В промежутках между налётами топили печи, занимались хозяйством, готовили еду.
Теперь немецкие бомбардировщики не были так безнаказаны, как минувшим летом. Их встречали зенитным огнём, по ним били из танков (один из них удачно «срезал» идущий в пике самолёт), нередко на подступах к станице завязывался воздушный бой. И всё же бомбы довольно густо сыпались на станицу. Снова рушились дома, гибли люди.
В один из налётов тяжело ранило деда Шапинского, жившего через улицу от нас, и убило соседскую девочку.
Опасаясь, что погреб может не защитить нас, мы поздним вечером перебрались к Пащенковым в Рогачевку.
Были в эти дни и светлые моменты. У меня до сих пор стоит перед глазами такой эпизод. Тройка знаменитых танков-тридцатьчетвёрок (Т-34), взметая фонтаны снега, проносится мимо тётиманиного дома, разворачивается за околицей и замирает. Из них выбираются танкисты и направляются к нам (дом-то крайний). Они веселы и, как выяснилось, «зверски голодные». Вскоре, как в сказке, появилась полевая кухня, и вот уже танкисты и с ними все обитатели подвала, обжигаясь, уплетают кашу с мясом! Вкус той каши стал для меня своего рода эталоном. Пока до него не дотянулась ни одна из каш, съеденных мной за все последующие годы (включая два армейских).
Танкисты пробыли у нас весь остаток дня. Возились со своими танками, предварительно замаскировав их, мило флиртовали с молодками, развлекали ребятишек. После них остались красивые коробки из-под каких-то иностранных сигарет, нож с наборной ручкой и колода самодельных игральных карт.
Бомбежки прекратились после того, как ранним утром 13 февраля 1943 года немцев вышибли из Новочеркасска и на Хотунском аэродроме разместились наши авиаторы.
Мы остались живыми, устояла наша приземистая хатёнка, что-то сохранилось из нашего хозяйства. Возобновились занятия в школе. Точнее, не возобновились, а начались снова, только не с сентября, как обычно, а с середины или с конца февраля. Так как наша начальная школа была разрушена, мы ходили теперь в ШКМ (Школа крестьянской молодёжи).
Вешние воды смыли многие следы войны, частично затянули окопы и воронки. Но остались на своих местах подбитые танки, брошенное оружие, различные боеприпасы.
Почти у каждого пацана был свой арсенал. У меня, например, хранились настоящая винтовка, правда, без приклада, наборы боевых патронов и большая коллекция пороха. У некоторых моих знакомых были собрания и посерьёзней. И всё это «богатство» не лежало мёртвым капиталом, а так или иначе использовалось. Появились разнообразные наганы – «поджигняки», проводились, скрытно, конечно, стрельбища; взрывчаткой глушили рыбу и т.д. Всем этим, естественно, занимались ребята постарше. А малыши использовали порох для игр.
Спички в то время были редкостью. Умельцы «изобрели» довольно простой способ. У трассирующей пули откусывался острый кончик. Теперь достаточно было её слегка потереть об рубашку или штаны и содержимое пули возгоралось. Для прекращения горения пуля вставлялась горящим концом в гильзу.
Я продемонстрировал новомодную «зажигалку» маме. Но она вместо одобрения сердито сказала:
— Выбрось сейчас же, а то без глаз останешься!
Но когда мама ушла на работу, а братишка заигрался у соседей, я спрятался за сараем и стал поочерёдно зажигать и тушить пульку. Кончилось тем, что горящая пуля провалилась в гильзу (как оказалось нестреляную), пистон бабахнул и меня окутало дымом… Об опасной детской шалости военной поры мне теперь напоминает двухсантиметровый шрамик. Я, можно сказать, отделался лёгким испугом, а ведь были случаи куда страшней.
Вблизи переправы погиб парень, отвинчивавший со снаряда защитный колпачок. Эти медные колпачки шли на изготовление звонков для донных удочек и других надобностей. А вот ещё один тяжкий случай. Недалеко от станицы стоял подбитый немецкий танк. Несколько ребятишек, вооружившись противотанковой гранатой, пошли на него в «атаку». С криком «Ура!», «Смерть фашистам!» приблизились они к ненавистной машине. Один из них бросил гранату. Как там было, в точности не знаю, но помню, что хоронили троих. Были и покалеченные.
Мины и снаряды подстерегали людей на пахоте, при разборке руин и рытье котлованов. И не только людей. Так однажды погибла чья-то корова, мирно щипавшая весеннюю травку. Наступила на мину — и не стало бурёнки.
Однако наша жизнь потихоньку начала входить в более или менее нормальное русло. Вернулся отец и сразу же начал работать на прежнем месте, а мама снова стала домохозяйкой. Отец многое умел. Придя с работы, он до позднего вечера был при деле: на базу, в саду-огороде, а в плохую погоду – в хате. Тут он плёл корзины-сапетки, чинил обувь и др.
Во время войны были введены продовольственные карточки, которые гарантировали минимум хлеба и ещё каких-то продуктов. В школе на одной из перемен мы получали по маленькой (очень вкусной!) булочке. Дома была организована кроличья «ферма», которая давала мясо, пух и шкурки. У нас появился дополнительный огород на острове, что напротив станицы. Помню, что урожай (картошку, кабаки) перевозили с отцом на лодке. Я заправски махал бабайками (вёслами), а он выполнял обязанность рулевого.
Из брошенной разбитой техники извлекалось много полезных «железяк» — трубки, стержни, болты, гайки, подшипники, колёса разных размеров и др. Всё это находило применение в самоделках. Так появились разнообразные конструкции тачек (не машин, конечно), очень нужных в хозяйстве. Соорудили и мы – аж две: одноколёсную для перемещения всякой всячины в пределах двора и двухколёсную (на подшипниках!) для перевозки дров, свежескошенной травы, воды из Дона и прочих тяжестей. На подшипниках делали и самокаты. Хорошая штука! Жаль, асфальта в станице не было…
С изгнанием оккупантов возобновилась переписка с братьями и другими родственниками. Из Новошахтинска нам сообщили, что с фронта вернулся тяжелораненый дядя Ефим (родной брат отца). Позже, кажется, в конце 1944 года, пришло официальное сообщение из ГУЛАГа о смерти другого его брата, дяди Карпуши, репрессированного в годы расказачивания. В то время в одном из лагерей находился сын дяди Ефима Иван, побывавший в немецком плену. В числе первых демобилизованных возвратился домой дядя Ларя. Бывший колхозный конюх во время войны стал младшим лейтенантом кавалерийских войск и очень гордился этим. Однако, демобилизовавшись, он снял военную форму, спрятал подальше медали и, совершенно естественно, вернулся к привычному делу — до конца своих дней был «при конях». У меня хранится подаренная им довоенная немецкая открытка с рельефным орнаментом и подкрашенной репродукцией здания Рейхстага.
Письма Ивана и Дмитрия приходили в самодельных конвертах. Это отличало их от преобладавших тогда фронтовых «треугольников». А Митя надписывал конверты красивым шрифтом. Я старался подражать ему в этом. Присылали братья и фотографии – на них они в погонах и с медалями. Ваня – лейтенант, Митя – сержант.
Ответные письма писал, в основном я под диктовку родителей. Все они начинались одинаково: «Здравствуй, дорогой племянник Ваня (Митя)! Во–первых строках нашего письма сообщаем, что все мы живы и здоровы, чего и тебе желаем». Далее излагались семейные и станичные новости. Потом задавались вопросы о состоянии его здоровья и делах на фронте. Концовки наших писем тоже были унифицированными: приветы и поклоны от всех родственников поимённо и, конечно, пожелание: «Скорее разгроми врага и возвращайся домой живым и здоровым».
К счастью, главное наше пожелание сбылось – оба остались живыми, хотя и не раз были ранены и контужены.

Рукопись своих воспоминаний, первоначально названных «Моё босоногое детство», я читал родителям и, конечно же, познакомил с ними своих старших братьев.
От Ивана Герасимовича получил вот такой письменный отзыв:
«Ты, брат мой Владимир, сделал большое дело, написав воспоминания «Моё босоногое детство». Это документально-художественное повествование ярко, зримо воскрешает суровые дни войны. Его будет интересно прочитать тем, кто помнит голодные, холодные времена войны (нельзя их забывать!), и полезно тем, кто, зная о них по устным рассказам, по книгам да фильмам, подчас изрекает: «Выдумки всё это!». Нет это не выдумки! Вот вам свидетельство – эти воспоминания. Автору не было необходимости прибегать к вымыслу. То, что было, то и легло на бумагу.
Хотелось бы сказать ещё вот о чём. Возможно парадоксально, несколько преувеличено будет, если скажу, что те годы, которые взяты тобой для воспоминаний, не самые тяжёлые, кошмарные в твоей жизни и, особенно, твоих отца и матери. Самыми трагедийными для них были годы конца двадцатых и тридцатые. В то время ты был ещё несмышлёнышем. И в этом твоё счастье.
А я помню. Помню и удивляюсь: как можно было выжить твоему отцу и матери, да ещё вырастить и воспитать нас с Дмитрием. Отец–то твой, каким подвергался гонениям, чудом избежал репрессий. В самом деле, как это им удалось в те кошмарные годы сохранить в себе всё хорошее, что есть в человеке, в страшный голод 1933 года. Выжить самим и спасти нас – приёмышей. Удивительно!
Вот, оказывается, как можно одним навеять другое, отослать в далёкое далеко.
Ив. Репников, 29 янв. 1989 г.»

(Продолжение следует).