После ночного боя за высоту и преследования противника, в безнадежной усталости и упадке сил, я еле дышал, и кровавая с резью пелена застилала мои глаза. Находился в таком состоянии, что даже не мог проявить любопытство – полюбоваться открывшейся перед нами живописной картиной Австрийских гор. Дивизия выведена из боев и следует в резерв за наступающими войсками, преследующими гитлеровцев.
С утра день обещал быть погожим. Ярко светило солнце, даже пригревало по-летнему, а к вечеру погода совсем испортилась. На смену белогрудым облакам наплыла сплошная облачность, а когда втянулись в горы, потянуло сыростью и прохладой – моросил мелкий нудный дождь. Мрачно и неприветливо вокруг. Накинув на себя плащ-накидку, с грустью пожалел, что пришлось расстаться с роскошной буркой в бою под Рацкерестуром. Как бы сейчас чувствовал себя уютно, укрыв себя и Муравку!
Перед нами тянулась цепь невысоких гор. Камни скал были остроконечными. Дорога шла по берегу неширокой, но полноводной речушки, которая бурно несла свои воды, обкатывая камни. Ее гул заглушал шум двигающейся колонны: цокот копыт о каменистый грунт, стук кованых ободов на колесах бричек навевали тоскливое настроение.
Проезжали мимо утеса с крутыми, изъеденными ветром и дождем серыми склонами, верх которого скрывался в дождевых облаках. Кое-где в его расщелинах пустили корни и росли дубки. Местами густой плющ зеленой мантией окутывал склоны.
Постепенно темнота сгустилась, и даже серые и беловатые камни стали различимы только вблизи. Я не стал терять время, чтобы в подробностях досматривать ущелье, по которому двигалась колонна. Во взводе никто не отставал. И попросил сержанта Серебрякова остаться за меня, а сам завалился на станины пушки, где приторочен снарядный ящик, служивший ложем для отдыха. Свернулся калачиком, уткнул голову в отвороты накидки и предался сну. Благодать! Рессоры пушки смягчают тряску на ухабах.
Во сне ли, наяву ли услышал сильный грохот канонады, напоминающий артиллерийскую подготовку перед наступлением, а по моей плащ-палатке хлестали струи воды, будто меня кто-то поливал из брандспойта. Следом раздался страшной силы раскат грома, словно рядом взорвалась полутонная бомба. «Колонна попала под бомбежку!!! – промелькнуло в сознании. – Надо бежать!».
Метнулся к Муравке, пулей влетел в седло, чтоб скакать от опасного места. А Муравка – ни с места. Дрожит подо мной, оловянными глазами косится в мою сторону, будто спрашивает: «В своем ли ты уме? Куда скачешь? Образумься!».
Подобно бесплотным призракам, колонна замерла на месте, и никто не шевелился и никуда не бежал. А яркие молнии вдоль и поперек посекундно полосовали нависшие над ущельем низкие облака. Светло, как днем. И дождь как из ведра хлещет сверху. Надо же было набухшей туче ливнем пролиться именно над нами! Муравка вздрагивала от каждого раската грома. Чуть-чуть очухался, пришел в себя, по мокрой и горячей шее лошади слегка похлопывал рукой, успокаивал ее. Но вот снова удар страшной силы, и извилистая молния ослепила, упала близко. Рвануло так, что присела Муравка, как будто обрушилось небо.
В природе всегда так: мелкий дождь – продолжительный, а грозы с ливнями – недолги. И на этот раз грозная стихия промчалась над нами, ливень утих, и вслед за ним поплыли облака. Колонна полка вытянулась из ущелья. Из-за гор брызнуло яркое утреннее солнце, принесшее нам успокоение. Перед нами открылась живописная долина с прямой, как струна, шоссейной дорогой, по сторонам с цветущими садами и ровными рядами шпалер виноградников. Вокруг умиротворенная тишина, лишь отдаленные отголоски грозы, уплывшей в горы, голубые лужи воды на полях и в кюветах, мокрая одежда на нас, сбруя на лошадях, дымившиеся от испарения, напоминали о прежней грозной стихии.
Я разрешил сержанту Серебрякову отдохнуть и ставлю Муравку в голову колонны взвода. Он занял мое место на станинах пушки и заснул. На своем вислоухом мерине серой масти ко мне подскакал комсорг полка Володя Серобаба, самый задушевный человек. Мы с ним не только закадычные друзья, но я по обязанностям члена полкового бюро его заместитель, поэтому у нас с ним всегда есть не только задушевные, доверительные разговоры, но и советы, как лучше организовать и провести то или иное мероприятие с комсомольцами. Он уже со всеми подробностями узнал о нашем ночном бое и от души радуется, что для взвода все закончилось так благополучно.
Вначале мы ехали верхом, стремя в стремя, покачиваясь в седлах. Потом, когда он сообщил, что для меня привез письма, мы оставили лошадей Гаврилу и пересели на передок пушки. У нас заведено за правило ничего не таить друг от друга, даже переписку со знакомыми девушками. Я же с ними веду активную переписку и получаю от них такие ответы, наполненные искренностью чувств и глубокой отзывчивостью, что мы с ним с глубоким удовольствием перечитываем их не единожды. В эти минуты мы отрешены от войны и пребываем в другом мире, и мне кажется, тогда не было на свете человека счастливее нас.
И тут-то произошел тот случай, который трудно было предвидеть. Именно как гром среди ясного неба справа от виноградников послышались выстрелы скорострельной пушки, и около нас раздались взрывы снарядов. Под обстрелом оказалась пушка, на передке которой мы сидели с Володей, и повозка с зенитным пулеметом ДШК, что следовала впереди взвода. От взрыва снаряда кони шарахнулись в сторону и вынесли повозку с пулеметом на обочину шоссе. Второй снаряд угодил в коренную лошадь и взрывом ее разорвало, обдав пулеметчиков, лежавших в повозке, брызгами крови, но ни один осколок никого не царапнул.
Как часто бывало, раздумывать некогда. Колонна за взводом остановилась, люди – врассыпную. Надо осмотреться, что делать? Мы с Володей, как по команде, слетели с передка в кювет. Ездовых артиллерийской упряжки как ветром сдуло с седел, и они распластались на земле. Снаряды рвутся вокруг да около, но ни один не угодил ни в пушку, ни в лошадей. Я догадался, что стрельбу ведут в спешке неопытные артиллеристы. Высунулся из кювета и стал оглядываться. Впереди хорошее укрытие для лошадей – дорога проложена через выемку возвышенности, за которой впереди идущие батареи на рыси удалялись от опасного места.
– Володя! – обращаюсь к Серобабе. – Тяни упряжку в укрытие!
А сам приказываю орудийному расчету привести пушку «к бою»!
По моей команде расчет отцепил пушку от передка и выкатил на обочину шоссе. Стал приводить ее в боевое положение. Проезжая часть шоссе была освобождена для проезда колонны, следовавшей за взводом.
Где укрылась пушка? Где затаилась? Никаких признаков ее местонахождения. Лейтенант Шибанов с разведчиками батареи верхом поскакали на поиск злополучной пушки. Нашли ее. Рядом – отстрелянные гильзы, но ни одного человека из прислуги. Разбежались. Были ли это оставшиеся гитлеровцы или кто из местных жителей? И куда они скрылись? Времени на их поиск у нас не было. Надо было догонять колонну полка, и я подал команду: «Отбой!».
Смотрю, расчет приводит пушку в походное положение. А где же командир орудия?
– Где сержант Серебряков? – обеспокоенно спрашиваю казаков.
Люди недоуменно переглядывались, пожимали плечами и дали мне понять, что никто из них его не видел. Меня обдало жаркой волной. Интуитивно, сердцем почуял беду.
– Он же спал на станинах?.. – продолжал я допытываться. И более громко для всего взвода крикнул:
– Кто видел Серебрякова?
Тревога, которую я испытывал, росла. При мелькнувшей мысли, что ночное предчувствие перед боем сбылось, меня продрал озноб.
Тогда я его просто не узнавал. Всегда смелый, чрезвычайно равнодушный к опасности, он вдруг сник, его посетила тревога. Волновался, не находил себе места. О чем-то задумчиво размышлял. Его раздражали с жужжанием пролетавшие пули. Хмурился, укрываясь за щит пушки. У него отрешенный взгляд человека, чувствовавшего свою обреченность.
И тут я вспомнил старшего сержанта Гончарова, когда он перед гибелью находился в таком же состоянии. Так вот в чем дело. Предчувствие…
И я приказал ему отправиться в тыл врага, а командование орудийным расчетом взял на себя. Провидению было угодно не раз испытать такое чувство. Подошел один из повозочных и говорит, что во время обстрела заметил, как кто-то бежал к фруктовому саду. Не он ли?
– Куцевол и Луценко, сбегайте! Но он ли там?
Они обнаружили командира орудия, лежавшего в луже крови, и на плащ-накидке принесли во взвод. Он был еще жив, его бледное лицо подергивалось, от мучительной боли глаза были закрыты, но он не стонал. Потеря крови была велика и с каждой минутой делала его слабее. Позвали Веру, и она обработала рану на спине с навыками опытного врача. Тут же ее с раненым разместили в повозке и отправили в медчасть полка. Чутье не обмануло меня. Какая нелепая смерть и какая непредусмотрительность! Я человек несуеверный, но предчувствовал что-то недоброе, тут оплошал. Досада так и грызла меня. Все переживали, сочувствовали, а во мне стократ возросла ярость, казнил себя, что не уберег сержанта от нелепого ранения. От досады за случившееся кулаком ударил по казеннику. Острая боль отозвалась в сердце.
– Не казни себя, – успокаивал Серобаба, – в чем же твоя вина?
Все же его чрезвычайно обостренное чувство самосохранения и предчувствие смерти, от которой он спасался, видимо, не покидало его со злополучной ночи, и он утратил здравый смысл, подчинился инстинкту. Отпущенные ему роком минуты оказались для Серебрякова последними. Врач полка майор Хариф по еле пробившемуся пульсу обнаружил признаки жизни и тотчас на легковой машине повез его в полевой госпиталь. Сержант потерял много крови и не осилил длинную дорогу. Тяжелое ранение оказалось смертельным.
Это случилось за восемь дней до Дня Победы, когда дивизия уже не принимала участия в боевых действиях.

Иван Георгиевич Скоморохов, бывший лейтенант, командир огневого взвода пушечной батареи 12-й гвардейской Донской казачьей кавалерийской Краснознаменной, ордена Кутузова Корсуньской дивизии