ПЁС В ЗИМНЮЮ НОЧЬ

Новый год накрывался тазиком. Сначала Верка с мужем отказались прийти: заболел Кирюшка. Потом Катя: к ней приехала мама из Витебска. С Веркой из праздничного меню исчез винегрет. С Веркиным мужем – елка и выпивка. Катиной маме достался пирог, испеченный для общего ужина.
Настя готовить не собиралась, за ней было убрать квартиру, и теперь она сидела в сияющей кухне и мысленно шарила по холодильнику: что бы вообще поесть? Выходило, поесть-то нечего, и нужно идти в магазин, до звонка Андрея, потому что потом будет поздно. Потом будет Новый год.
Андрей позвонил, когда она еще мыслями была в холодильнике. Привычно заныл:
— Ты доберешься сама?.. Шампанское прихватишь?..
Ей пришлось ехать на дачу автобусом, потому что ему нужно было везти Машку к теще. Настя Машку любила, как любила и эту тещу, и ее толстую дочь Галку. Впрочем, больше она любила их папу, зятя, мужа – Андрея Смирнова. Андрюху по кличке «Смирный» – еще с 9-го класса.
Сыр, колбаса, конфеты, шампанское, мандарины – Настя взяла с собой. Елка росла на даче. Зажечь камин, дождаться Андрея, проводить уходящий год. А потом вернуться домой и встретить у телевизора, без винегрета и пирога, год наступающий.

… У поленницы лежала собака. Большущая, бело-рыжая, в грязи и в крови. Настя больше всего на свете боялась собак и крови. И сейчас, таща окровавленную псину к трассе, она просто умирала от ужаса. Собака была бессильная и тяжелая. Она не сопротивлялась Насте и тихо рычала или стонала – не разобрать.
Автобусы, конечно, не ходили. Настя положила собаку на асфальт, села рядом на корточки. Темнело. Срывался легкий снежок. Собака, прикрыв глаза, часто-часто дышала.
Старая черная «Волга»-такси остановилась рядом.
— Сбили? – спросил шофер.
— Живая… — то ли спросила, то ли сказала Настя.
— Помогите ее поднять, — попросил мужчина. – Рука болит. Я студентов возил, а у них, знаете, какие сумки.
В машине запахло мокрой шерстью, кровью и еще чем-то животным. Тетка на переднем сиденье сердито шипела:
— Грязь в машину таскаешь… Подбираешь всяких бомжих… Собака эта дохлая… Изгадит тебе чехлы… Высади их немедленно…
Водитель мягко притормозил. Открыл багажник. Морщась от боли, вытащил сумки, аккуратно поставил к обочине. Тетка выскочила сама. Заголосила. Слов уже было не разобрать. Тетку видно — размахивающую руками — через заднее стекло.
— Куда? – спросил немногословный шофер.
— Не знаю, — честно сказала Настя. – Я в ветеринарке никогда не была.

— Вам повезло, — сказал, снимая перчатки, доктор Айболит. – Жахнули в нее дробью. Забирайте вашу собаку. От наркоза она скоро отойдет.
Забинтованная дремлющая собака оказалась еще тяжелей. Настя, прижав ее к вконец испорченному пальто, открыла ногой дверь на улицу. У тротуара стояла черная «Волга» с шашечками.

Новый год они с собакой проспали. Собака на диване, Настя на полу. Часа в три Настя проснулась, сняла пальто, погладила собаку. Та пошевелила ушами, пожевала во сне. Она была совсем не страшная, но очень большая – на целый диван. Настя укрыла ее пледом, ушла в спальню и, уже отключаясь, вспомнила: она уехала с дачи, а Андрей приезжал!

Андрей обнимал ее крепко-крепко. Она проснулась от поцелуя. Увидела на груди собачью морду. Глаза у собаки были разные: один карий, другой голубой. Собака высунула язык и снова лизнула Настю в лицо. Настя приготовилась умереть от страха. И не умерла.

Собака еще плохо держалась на лапах. Все больше ложилась. Пройдет два шага за Настей и ляжет. Настя пошла к холодильнику и вспомнила. Собака пошла за ней и поняла.
— Правильно, — сказала Настя, — там пусто. Я сейчас в магазин схожу. Тебя же кормить надо.

В пустом магазине ей захотелось есть. Страшно! И пить. И праздновать Новый год! Пусть хоть с безмолвной собакой, но обязательно праздновать!
Настя выгрузила пакеты, сделала салат, поджарила отбивные. Открыла бутылку вина. Поставила две тарелки: одну на стол, другую на пол.
— Вилку тебе не дам, — сказала она собаке. Та, соглашаясь, моргнула.
— С Новым годом! – поздравила ее Настя, подняв рюмку. Собака аккуратно взяла мясо зубами.
Звонок прозвенел так неожиданно, что Настя расплескала вино. Собака, сказав «Гав», выронила отбивную.
На площадке стоял вчерашний водитель такси. В руках он держал ветку ели.
— Такси вызывали? – неуверенно спросил он, не переступая порог.
К нему подошла собака, ткнулась носом в иголки, чихнула. Обрадованно завертела хвостом.
— МЫ ВЫЗЫВАЛИ!!! – закричала Настя, обнимая собаку.

… Таксист и Настя, покончив с салатом и отбивными, говорили о чем-то шепотом. Собака деликатно не слушала. Она лежала в кресле перед телевизором, зевала на новогодний концерт. Уходил Год Собаки. Наступал Год Человека с Собакой.

КОМСОМОЛЬСКАЯ ЖИЗНЬ ОПТОМ И В РОЗНИЦУ

Дело было вечером, делать было нечего. Словом, нечего было делать – как готовиться к выговору… По партийной линии. Потому что план подписки на комсомольские издания трещал по всем швам. В последний день уходящего тысяча девятьсот семьдесят какого-то года выяснилось: 20 экземпляров областной газеты «Комсомолец» остались безхозными – количество планово «спущенных» изданий перекрыло количество стоящих на учете комсомольцев.
Два секретаря двух крупнейших комсомольских организаций города были вызваны в горком ВЛКСМ. С лицами мучеников они стояли навытяжку перед вторым секретарем ГК и были готовы умереть, но не сдаваться.
— Ну и куда я их дену? – гневался главный идеолог ВЛКСМ городского масштаба. – С меня обком голову снимет!
Секретари представили шефа без головы. При его росте это было не очень заметно.
— У вас организации а-а-громные! – нудил пока еще головастый шеф. – Делите эти двадцать пополам и выписывайте. Быстренько, побежали!
Секретари не двинулись с места. Бежать они были готовы разве что за шампанским и елками, которые, как обычно, вовремя не успели купить.
— Всё! Я сказал – вы сделали! – прекратил прения шеф. Голосования не предвиделось. Предвиделось беспрекословное подчинение меньшинства большинству – в рамках самого демократического централизма.

— А..? – Заикнулся первый представитель подчиняющегося меньшинства.
— М…? – поинтересовался второй.
— Да хоть сами себе выписывайте! – взвилось руководство, у которого елка уже была, но шампанского тоже не было.
Секретари вышли на крыльцо. Закурили. В обычных декабрьских лужах отражалось грязное небо. Дождь хлестал Городскую Ёлку. И решение пришло — одно на две головы.
Комсомольские праздники – дело ответственное, тяжелое. Будь то хоть 1-е Мая, хоть Новый год. Особенно трудно голове после проведения праздничного мероприятия.
2 января Ирку, жену второго секретаря горкома, разбудил навязчивый звонок в дверь. На пороге стояла Галя-почтальон. Подбородком она придерживала ворох газет, журналов, открыток – в конвертах и без.
— Вз…ммм..те! – невнятно промычала она, выполняя это действие без участия занятого подбородка. – Они в почтовый ящик не влезают…
Ирка с трудом втащила в зал рассыпающуюся кучу. Бросила на ковер. Присмотрелась. Попыталась вспомнить, сколько вчера выпили. Потому что выпить требовалось много, чтобы увидеть сразу весь тираж «Комсомольца». При детальном подсчете выяснилось: не весь — «Комсомолец» все-таки пришел и к другим подписчикам. Второму секретарю досталось 20 экземпляров.
«Комсомолец» был ежедневной газетой. И Галя звонила в дверь каждое утро. Ирка пошла на почту, умоляла «не приносить всё». Ей с садизмом сказали: «За всё уплочено!» Наверное, не любили комсомол.
На заседаниях бюро горкома секретари двух крупнейших комсомольских организаций города садились в разных углах зала. Голосовали по-разному. Конструктивно критиковали друг друга. И уклонялись от обсуждения статей в «Комсомольце».
А второй секретарь по субботам отвозил к теще, в дом с печным отоплением пачки газет, аккуратно завернутых в старую скатерть. Пришло время – закончился подписной период. А потом – и эпоха застоя. Началась перестройка. И бывший второй секретарь, уже не таясь, отвез к теще портреты членов Политбюро.

ЕЛОЧКА ИЗ ЗАКАРПАТЬЯ

Родители мои из командировок не вылезали, но путешествовать любили. И каждую весну, задолго до их отпусков и моих каникул, они принимались планировать летний отдых. Мы никогда не ездили по путевкам: с кем-то списывались, кому-то звонили, ждали ответа, получали какие-то адреса. И в результате отправлялись то в Прибалтику, то на Украину, то в Подмосковье…
Покойный муж бабушкиной тетки был во Львове преподавателем лесо-какого-то института. У него были ученики, у тех – родственники, родственники имели друзей, друзья – знакомых… Словом, в то лето мы отдыхали в Закарпатье. Адрес помню до сих пор: Закарпатская область, Великоберезнянский район, село Жорнава. Жорнава тянулась вдоль дороги на несколько километров: внизу река Уж, вверху горы. В селе было принято здороваться с каждым знакомым и незнакомым. Марии Федоровне кланялись едва не в пояс.
Мария Федоровна, по-местному «Мары-Хвэдорывна» — с ударением на двух «ы» — бала нашей квартирной хозяйкой. Собственно, квартиры-то не было – была огромная одноэтажная домина со множеством комнат и обшарпанным фасадом. Мары-Хвэдорывна возглавляла бригаду лесорубов – под ее началом трудилось 40 здоровенных мужиков. Дети ее выросли, а муж был вечно пьян и так невзрачен, что, мне кажется, не я забыла его имя-отчество по прошествию многих лет — их у него просто не было.
Лесорубам своим Мары-Хвэдорывна спуску не давала, могла и матом загнуть, и водки выпить, а в суп сыпала столько перца, что мой отец, наблюдая этот процесс со стороны, зашелся в кашле и едва не истек слезами. Дома Мары-Хвэдорывна была прекрасной хозяйкой. Впервые в 10 лет я под ее руководством пыталась доить корову, приставала с нежностями к поросенку и держала на руках выросшего в собачьей будке юного петушка, смотревшего на куриный мир с глубоким презрением.
В общем, с Мары-Хвэдоровной мы подружились. На прощанье она подарила нам сувенир – топор на длинной ручке, орудие труда лесорубов. Из Новочеркасска в Жорнаву пошли письма, из Жорнавы пришла посылка с домашним печеньем. В ответ мы послали чайник и елочные игрушки – в закарпатском селе этого добра не было.
А потом наступил Новый год. Вернее, не наступил – ну как он мог наступить без новогодней елки?!
В конце четверти я заболела, и все утренники в школе прошли без меня. Но самое страшное, увлеченные моим лечением родители не успели купить елку – в те времена на каждом углу их не продавали. Пришло 31 декабря. В квартире пахло мандаринами, лежали в буфете принесенные с работы родителями профсоюзные подарки. По молчаливому уговору о елке не говорили: любое упоминание о ней вызывало у меня состояние, именуемое папой «сопли-вопли».
Днем мою грусть решили развеять. Запаковали в кучу штанов и свитеров, натянули на все это шубу, замотали шарфом до самых глаз, напутствовали: «Дыши только носом» и впервые после болезни выпустили на улицу – сходить с отцом в магазин.
В почтовом ящике что-то белело. Среди открыток с поздравлениями оказалось извещение на посылку. Пригляделись: откуда? Из Жорнавы. «После праздников получим, — сказал отец, — все равно почта уже закрыта». Почта была в нашем доме, мы все-таки заглянули туда: до закрытия оставалось минут пятнадцать. Не ожидавшая уже визитеров солидная почтальонша долго и недовольно копалась в кладовке, а потом вручила нам Нечто. Это была большая толстая палка, обшитая серой тканью с написанным на ней нашим адресом. Только адрес и заставлял верить, что это – нам.
Не ходить же в магазин с палкой: мы вернулись домой. Сначала распаковали меня, потом очередь дошла до загадочной палки. Папа провел по обшивке ножом… Дальше поверить было невозможно!
Под серой материей пряталась голубая пихта: веточки аккуратно привязаны к стволу. Мы освобождали каждую, гладили иголочки – они были совсем не колючие. Елка-пихта распускалась, как огромный бутон, и чарующий запах Нового года заполнял квартиру…
Такой елки никогда в жизни у меня больше не было: выбранной только для меня за тридевять земель среди сотен других красавиц в заснеженном горном лесу. Подаренной не Дедом Морозом – срубленной доброй женщиной в мужских ватных штанах и теплых грубых рукавицах.