Мы продолжаем публиковать отрывки из повести-эссе И.Я. Кравченко «Немолкнущее эхо».

… Журналистская братия почти всегда начинает самостоятельную жизнь без кола и двора. Новочеркасск исхожен ею вдоль и поперек еще с давних времен.
За городским парком культуры и отдыха, бок о бок с Александровской церковью огородилась старым дощатым забором и обросла порослью деревьев прошловековая лесопильня. Хуторские шофера возили отсюда в колхоз доски и брусья, опалубку и опилки. А мы открыли ее для себя, покинув Бакунина. Наш новый адрес: улица Декабристов, 119. На краснокирпичной стене памятная табличка:
«В этом доме с 1904 по 1906 г.г. жил выдающийся писатель Константин Андреевич Тренев».
Люся прочла слова на мраморной плите и грустно улыбнулась:
— Константин Андреевич с узлами, как мы, не носился.
— Не носился.
— И жил не в низах.
— Не в низах.

Помню, треневскую «Любовь Яровую» мечтали поставить на послевоенной сцене в клубе и наши земляки, октябрьские самодеятельные артисты: полеводы, свинарки и пастухи. Что-то помешало им. А идея запомнилась.
Тренев родился не на Дону, но его многие считали и считают чуть ли не степным, казачьим писателем. Ему было пять лет, когда родители из-под Харькова переехали на донской хутор Мокрую Журавку, что вблизи Миллерово. Учился в Каменском окружном училище. Затем — в Новочеркасской учительской семинарии. В казачьем стольном городе написал и свой первый рассказ «На ярмарке». Преподавал. Тогда-то и жил в доме № 119, у пилорамы. Была при нем пилорама, вопрос. Надо уточнить.
В 1906 году Тренева выдворили за пределы Дона. Хотя это и было оформлено переводом в Волчанскую учительскую семинарию, причина таилась в другом: острое перо педагога-писателя не понравилось военно-бюрократической столице Дона.
Многие треневские пьесы носят, так сказать, новочеркасский колорит. А пьеса «Гимназисты» целиком пропитана именно новочеркасским городским духом. В ней запечатлен 1905 год, когда революционная волна в России докатилась и до Бирючьего Кута. Здесь идеей борьбы увлеклась учащаяся молодежь.
В пьесе «Полководец», кстати, последнем драматическом произведении Тренева, в кругу соратников М.И. Кутузова выведен и образ атамана М.И. Платова -основателя Новочеркасска.
В 1976 году бывший военный летчик, старый российский авиатор Анатолий Васильевич Виноградов, который сотрудничал с нашей газетой вплоть до 1995 года и написавший десятки очерков об однополчанах 13-й авиабригады, дислоцировавшейся в 30-е годы на Хотунском аэродроме в Новочеркасске, в альбоме пенсионерки Веры Ивановны Масловой нашел редкий снимок К.А. Тренева. «Знамя коммуны» поместила портрет драматурга со следующими словами драматурга: «Широкий вольный Дон!
Нет прекраснее твоих тихих вод, нет привольнее твоих синих степей… Дон — моя родина, я там вырос и отдал ей все лучшее, что может отдать писатель…»

Я ответил Люсе тоже с улыбкой. Два чувства боролись во мне. Чувство гордости — у меня в руках тоже перо, и чувство беспомощности: молодой специалист с молодой женой после университета шляется по городу в поисках жилья.
Мы вошли в полуподвальную комнату под деревянной лестницей, ведущей на второй этаж. В нос ударило прелью и сыростью. Но и эту халупку надо было принимать за дар. Она принадлежала Петру Семеновичу Плахотникову, хуторянину, зоотехнику, а затем офицеру Советской армии, уехавшему «для дальнейшего продолжения службы» на Заполярный Север.
Присматривала за квартирой бабка Лопатиха — его теща. Она и уступила нам «хватеру» на два-три месяца, до весны. Боялась, видно, что станем претендовать. Да и на ее-то угол. Как могла, так и помогла.
По утрам, когда светало, нас будили, просыпаясь тоже ото сна, два низких окошка, почти касающиеся земли. За ними жила своими заботами армейская часть. Доносились команды офицеров и солдатские голоса. Фыркали моторами грузовики. Скрипели, открываясь, железные ворота на КПП (контрольно-пропускном пункте).
Над нами висел низкий, как новгородское небо, потолок. Степными дорогами пролегали по нему трещины. Поднимаюсь и растапливаю печь. Она ждала меня, прижавшись к углу у входной двери, маленькая, с миниатюрной топкой. Но и в «ласточкино гнездо» надо было что-то класть. Где взять дрова и уголь?
Выхожу и брожу вокруг пилорамы. На меня безотрывно смотрит Александро-Невская церковь. Памятник архитектуры нововизантийского стиля видел многое на своем веку, пусть посмотрит еще, как журналист собирает щепу, чтобы натопить печь.
В редакции меня встречает у порога Татьяна Румянцева. Гром-женщина с «талией, как у осы», давно не новичок в газетном деле, битая жизнью, кричит, будто я опоздал на летучку:
— Кравченко! Где пропадаешь? Бери Ивана Черненко и дуйте на Фрунзе. Там мои родственники газ провели, а уголь остался, продают. Да не таращь глаза, тебе так дадут, договорилась. Находи мешок, вон спустись в типографию, у этих крыс все есть, бери саночки и — гоните!
В нашем партийном отделе дверь приоткрыта. Значит, Иван Второй, т.е. Иван Черненко, на месте, холостой, приходит раньше всех — живет недалече, в общежитии электродчиков. Иваном Первым назван заведующий отделом Иван Герасимович Репников, бывший военный (лейтенант) врач, окончивший после Победы пединститут. А я — Иван Третий.
— Черненко, на выход! — не терпит медлительности Румянцева.
Иван Черненко в штате редакции больше года. Тоже «волк» в сравнении со мной. Работает и учится заочно в РГУ. Пишет дипломную по Треневу!
— Какого кляпа? — высовывает физиономию из дверей.
Над вымученным лбом пшеничный ёжик щетинистых волос, побитый оспой крючковатый нос.
Он постоянно что-то ищет: то в ящике письменного стола, то в глубоких карманах брюк. И сейчас рука утоплена в кармане. По кислой мине видно: ничего там нет, пусто. Видимо, вчера в общежитии опять всю ночь дискутировали на тему «Любовь нечаянно нагрянет?»
— Ты, чечен в сметане, помоги человеку уголь на квартиру привезти! — программирует Татьяна.
Иван «чечен» потому, как родом с Лабинской, там родители и родня.
Не врубившись в суть дела, Иван Второй «ныряет» обратно в кабинет:
— Дайте хоть блокнот и ручку возьму! — кричит оттуда.
Выскакивает с энергией Гиляровского:
— Где? Что?
— Кампарачо!
— Что, что?
— Кампарачо, перепечо, хокачо. Ха-ха-ха! Рехнулся? Помоги, говорю, Икравченко уголь привезти.
— Уголь? А… да, да. Сейчас? Где, откуда?
Мешок с углём не сравнить с соломой или люцерной, что дома для коровы от скирды носил. Будто железом набит. Волочим сани серединой улицы. На проезжей части снег укатан колесами машин и полозья не грузнут. Только кое-где цепляют за асфальт.
Наискосок Соборная площадь. Но прежде — перекур у памятника Ермаку Тимофеевичу. Садимся, о чём-то болтаем. Конечно, о памятнике. Вот атаман был — гром. Но покорителю Сибири не до нас, в одной руке знамя, в другой шапка-корона, блюди да блюди. И всё-таки сила нашего воображения заставляет Ермака как бы переступить с ноги на ногу, выдохнуть из мощной груди, стиснутой латами:
— Огненный камень, то бишь уголёк, хорош, поди, зимушку поможет покорить!
— Поможет!
— Ну и любо!
Все морозы «ласточкино гнездо» грело нам чугунные комфорки. Сыпнёшь в него мал-мал черных орешков, горят и горят. Впервые такую печку встречаю.
Иван Второй станет потом редактором многотиражной газеты «Энергетик», что выходила на Новочеркасской ГРЭС, заместителем редактора Багаевской районной газеты, женится и разведётся с женой и, оставив ей сына, подастся с душевными болями на родину — в Лабинские предгорья. <…>
Сразу же за Александро-Невской церковью новочеркасские улочки круто ныряют вниз, бегут к железной дороге, к поросшему камышом Аксаю.
Треневский дворик тоже склоном к солнцу, к реке. Ударяясь о стены армейских ангаров, ветер натужно пролетает над нами, уносится прочь. Затишно, тепло. Только слышно, как шумят, волнуются верхушки деревьев.
Слушай и слушай их. Кто же будет у нас: мальчик или девочка? Если девочка, обязательно назовём Алёнкой.
Пришёл Володя и привёл за собой метелицу. На притоптанный снег ложатся новые перистые хлопья. Люся в фланелевом халатике. На столе белая скатерть. В тарелочках колбаска, сырок.
Наконец за дверью шаги. «Приехали!» На пороге хуторские лица: раскрасневшиеся Николай и Лида Литвиновы.
— А мы уже стали думать, — встречает их Люся, — что не найдёте вы нас в этом закуте.
— Найдём, где бы вы ни спрятались. — Шутит Николай.
У Николая на пиджаке значок «Мастер спорта СССР». Велосипедист. Тысячи километров «намотал» по дорогам Союза. А начинал за хуторской околицей, на просёлках. Много помотался в Аксай и обратно, когда учился.
Кусок сала, головка пилюски — духовитая мочёная капустина, зелёные, с прилипшими к бокам листьями смородины солёные, бочковые огурцы… Волнующий сердце хуторской дух ворвался в наше городское подземелье. Чуть колыхнулись оконные занавески, что-то прошептали горевшие в печке дрова. Как в хуторе, как дома?
Учёба в Аксае, служба в Армии, университет и работа уже на двенадцать лет оторвали нас от отцовского подворья. Бываем в Октябрьском только наездами. Николай же отслужив и отучившись, стал жить в Окте. Пока вместе с родителями — в их тесноватой хатёнке, но скоро он и Лида получат квартиру. На хуторе строят многоквартирные дома со всеми удобствами — с кухней, ванной, туалетом.
(Окончание следует).
Это Хрущёвская задумка приблизить деревню к городу.
Тикают часы, в сковороде жарится на сале картошка.
— Вот это закусь!
Вспоминаем Ростов. Как Лида торговала на Буденновском с открытого лотка книгами, а мы зазывали покупателей. Как смотрели в драмтеатре пьесу по шолоховской «Поднятой целине». Как бродили по Пушкинской перед распределением. Как потом солнечным весенним днём Николай прилетел на велосипеде на зелёный луг у Тузлова и, разбросав руки, всполошил всю округу:
— У меня сын родился, Володя-а-а! Ужинаем.
А радиопередача-то, а? В самый раз под настроение, к нашей беседе: дарит одну песню нашей юности за другой.
… Я трогаю русые косы,
Ловлю твой задумчивый взгляд, — поём и мы, подогретые ужином и желанной встречей,-
Над нами весь вечер берёзы
О чём-то чуть слышно шумят…
— Лида, Лида, — машет возбуждённо руками Люся, — а мы давай о них споём, о мальчишках. Как там? Ага:
Плывут в океанах,
Летят высоко в небесах
Солидные люди
С мальчишеской искрой в глазах.
Мальчишки, мальчишки,
Пускай пролетают года-а-а,
Мальчишки, мальчишки,
Для нас вы мальчишки всегда-а!
Теперь так распахнуто не поют. Теперь, насупившись, молчат или включают «видик» и слушают, как «ревут» крутые.
И утром, после ночи, метелица. Снег валился покрупнее вечернего, лапчатый, с детскую ладонь. Падает и будто чертит собою белые нити. Деревья, здания, люди — всё за белой вуалью. Сказка.
Светофоры на перекрёстках кажутся букетами недавно отцвёвших астр. И увозивший Литвиновых автобус тоже оказался за снежной вуалью. Выруливая на Пушкинскую, он вспыхнул стоп-сигналами и как бригантина в Флибустьерском синем море, растаял вдали…
Если вчера и сегодня составные одного понятия — Времени, то как непохожи прошлое и настоящее.
В скверике у Атаманского дворца, где Васька бросился на асфальт, прижатый автоматными выстрелами, теперь на зелёном газоне памятный Камень с короткой, очень короткой, надписью:
«2 июня 1962 года»
О чём молчали, говорим открыто. Демократия. Свобода слова.
Но нам всегда чего-то не хватает. На месте Камня должен быть обелиск. Его нет. Обещанные правительством деньги на установку не поступают.
Да и откуда им взяться? Не только на обелиск. Экономическая стабилизация никак не даётся России.
«Комсомольская правда», 14 августа 1998 г.:
«Похоже, от наших финансовых проблем у всего мира голова пошла кругом. Заволновался даже Билл Клинтон (президент США — И.К), который провёл специальное совещание, посвящено ситуации в России».
«Такой засухи, как в этом году, в России не было сто лет. Об этом сообщил министр сельского хозяйства и продовольствия Виктор Семёнов. Пострадали 39 регионов, погибла треть урожая…»
Местной же, нашей власти ближе всего торговля:
«Донская речь», 12 августа 1998 г.:
«Инвентаризация рынков, в соответствии с постановлением губернатора области, должна завершиться до 1 сентября текущего года. Вводится порядок, когда все рабочие места будут пронумерованы, а торговцам ежедневно выдаваться соответствующие жетоны. Эти и другие меры призваны упорядочить сбор средств в местные бюджеты, ведь не секрет, что немалая часть живых денег «крутится» на рынках».
Да, криминальная рать поднимает голову всё выше и выше. Она становится хозяином положения. Газетам есть о чём сообщать. Я ещё работаю. Через год — ухожу на пенсию. Как быстро пролетело время.
Пусть читатель поругает меня, но не могу удержаться, чтобы не привести ещё несколько публикаций. Они характеризуют «лицо» нашего времени, времени конца века.
Международный ежемесячник «Совершенно секретно», № 8 (111) 1998 г.:
«Расстрелянный» журналистами почти год назад смертник камеры № 32 Новочеркасской спецтюрьмы Медуев дал эксклюзивное интервью обозревателю «Совершенно секретно» Ирине Мастыркиной.
«Не видала горя — полюби меня», — предупреждала татуировка на его руке. Не получилось полюбить. Во всяком случае, у меня. Видимо, этот Робин Гуд — Сергей Медуев, сводивший с ума чуть ли не всех женщин, с кем сталкивала его судьба, утратил своё былое обаяние и гипнотическое влияние на людей. Да и как, собственно, этому сохраниться, если вот уже два с половиной года опасный преступник Медуев томится в камере смертников Новочеркасской спецтюрьмы? И единственная, кто имеет доступ к его телу, — это вытравленная хлоркой полосатая роба приговорённого к высшей мере наказания.
В начале девяностых дело Сергея по кличке Червонец (получил её за то, что всем водителям такси, не глядя на счётчик, платил по десятке) гремела даже на Западе, а у нас про него сняли художественный фильм «Тюремный роман»… Червонец прославился тем, что влюбил в себя следователя по особо важным делам Прокуратуры Союза Наталью Воронцову, которая передала ему в 91-м году в камеру «Крестов» револьвер. Но побег не удался…»
Вот и подумай. Преступники-смертники живут, а рабочие страдают от истощения и невозможности получить медицинскую помощь. Нет денег. В стране, которая до недавнего времени на каждом углу провозглашала: «Всё для блага человека, всё во имя человека!», вымирает население.
Газета «Донские ведомости», 13 августа 1998 г. (со ссылкой на «МК»):
«Замедление темпов сокращения населения России отмечает по итогам января-мая текущего года Госкомитет РФ. Хотя за пять месяцев россиян стало меньше на 191,6 тысяч человек, за тот же период прошлого года убыль была больше -233 тысячи человек…»
Наши отцы не всё выстрадали. Осталось и нам. Как за волной волна. Хотите ещё один документ — пожалуйста. Обратимся к верующим.
Размышляет священник Дмитрий Дудко.
Газета «Завтра», № 51 (212):
«… В процессе достижения вечной гармонии всё должно быть: и революции, и контрреволюции, — такова страшная земная действительность. Но она не для того, чтобы наказать нас за грех, а чтоб выявились искусные. Чтобы мы приобрели духовный опыт, учли прежние ошибки и шли по своему пути умудрёнными дальше.
К сожалению, революции и контрреволюции 342
продолжаются, мало кто учитывает прежний опыт. Все стремятся ниспровергнуть, переделывать, а меж тем, как надо нам учиться всё принимать, к чему это, и созидать. Разрушать, как говорится, ума большого не надо, а вот созидать нужен и ум, а самое главное, доброе сердце.
За основу созидания надо бы взять церковную формулу: в главном — единство, во второстепенном -свобода мнений, в основе всего — должна быть любовь.
Мы продолжаем спорить, доказывать друг другу, обвинять друг друга, пора бы научится и понимать друг друга… Что ты судишь другого, приказываешь ему, как делать, обратись к себе.
По внешности наш народ не совсем выглядит хорошо: тут и пьянство, и разврат, но какова жажда. Жажда всего: и глотка свежего воздуха, и корочки хотя бы даже заплесневелого хлеба.
Вот по этой жажде надо и судить, жажду нашу ничто удовлетворить не может. Достоевский говорил: если у русского человека соберётся богатство, он обязательно его разрушит, потому что это не удовлетворяет жажду его души. Отсюда и совершилась революция. Хотя я согласен с Горьким: революция в России не должна быть, её внушили сделать.
И русский совершил Великую Октябрьскую революцию, потому что в этом хотел удовлетворить свою жажду, но, как видим, её не удовлетворил, мы ещё оказались в большей жажде, чем до революции.
Я даже думаю, что революция, если не совсем хорошее явление, но она должна была совершиться. Но вот беда: враги, как вороньё, налетели на нашу доверчивость, и всё повернулось не тем путём, как нам бы хотелось. На нашем несчастье строят своё счастье. Горбачёву (первому президенту СССР — И.К.) дали Нобелевскую премию — и он, чудак, поверил, что это за заслуги перед Родиной, а
разве враги за эти заслуги нас награждают? Ельцину тоже что-то дали, но в основном, мне кажется, играют на его честолюбии, он выходит, теперь никому не нужен: ни врагам, ни своим людям, а хочется показаться в лучшем свете.
Итак, на наших глазах развалили Родину и теперь -сохрани Бог! — добивают её.
Христу дана всякая власть на небе и на земле, он попустил орудовать злым силам в нашей стране до времени…»
А злых сил хватает. И где-то, и рядом. Вот вам пример.
Черноволосая, с чуть осеребрившимися висками продавщица газетного киоска «Роспечать», то зайдёт в киоск и через открытое окошко обслужит покупателя, то снова макает кисть в банку и красит железную узорчатую решётку, предохраняющую «точку» от ночных воришек.
— Что так? — спрашиваю. — Вчера вы красили белыми, а сегодня перекрашиваете в чёрный цвет?
— Да, а сегодня в чёрный.
— Приятно было видеть решётку светлой. Киоск беленький, лёгкий такой стоял.
— Шеф велел перекрасить в чёрный.
— Семён Алексеевич?
— Он самый. Вы бы попробовали красить, решётка почти вплотную к стеклу. Чуть-чуть не так, уже и витрина в краске, вытирай.
Подходят люди, затевается беседа.
— В одном анекдоте по этому поводу так сказано. Стоит, значит, мужик среди заброшенного поля и смотрит из-под ладони вдаль. Подходит к нему Абгам и спрашивает: «Куда ты так пгистально смотгишь?» А мужик ему: «Смотрю, где жить хорошо». «Смотги, не смотги, но, как говогится, хогошо там, где нас нет». «Вот я и смотрю, где вас нет».
— Да Семёнов Алексеевичей и среди русских хватает… Сейчас каждый друг друга хочет унизить, подчеркнуть, что он, де, умеет жить по-новому, а ты — нет, значит ты «вимирающий»…
— А сами-то только и того, что валюту научились хапать, ничего за душой. Новый русский, значит, возвращается из Парижа. Жена его спрашивает: «Ну, как там, в Париже?» А тот, слушай, как поясняет? «Блин, классно, в натуре… Твою мать! Эта Фефелева башня… твою мать, ну такой нищак! Ну, блин, клёво, в натуре, твою мать… Фаня, а ты чего плачешь? Красотища-то какая!»
— Вот и мы «красотищу» делаем для таких.
Люся второй месяц без единого выходного. Просила работы, на тебе её теперь по самое-самое. В обшитых жестью киосках, что в консервной банке. Зимой -холодильник, летом — душегубка.
Как-то заезжий московский корреспондент писал: «Осенью Новочеркасск по колени в листьях…» Красиво. Город действительно весь в зелени, и листвы хватает. Сегодня она сыплется уже в июле. От несносной жары обнажаются тополя и клёны, порыжели акации. Зиму же предвещают суровую: «Чтобы выдержать годовой температурный баланс, грянут ранние морозы».
Одно к одному.
Окно в нашем редакционном кабинете вот-вот вывалится и рухнет в «яму» — внутренний двор типографии. Всё прогнило, стёкла залатаны бумагой. Какой там ремонт. Сидим без зарплаты.
Родился новый афоризм: «Не умеешь жить — не берись!»
Выручает «Зной над Стожками». Продаю по 10 рублей за экземпляр. Что это значит? Четыре-пять булок хлеба. Двадцать книг купила Центральная городская библиотека имени А.С. Пушкина и разослала по своим филиалам. Сорок штук заимел для себя аграрный техникум. Приобрели повесть о детях войны музей истории донского казачества, мемориальные дома-музеи художника-баталиста М.Б. Грекова и поэта Владимира Калмыкова. С лёгкой руки председателя городского комитета профсоюза работников образования и науки Л.В. Крючковой 24 книжки разошлись по библиотекам школ и детских домов. Три сборника отнёс в горком профсоюза работников культуры. Больше не берут:
— Нет денег.
На хлеб да соль пока хватает, а всё остальное идёт в долг.
Имею надежду на книгу этюдов и новелл по природе «Удодовый полдень». Она уже готова: тиражирована в типографии технического университета. Но там и лежит. Получить можно будет только после того, как спонсор — ректор Новочеркасской государственной мелиоративной академии В.Н. Шкура, добрейшей души человек, отважится на свой страх и риск выделить деньги на полиграфические расходы, оплатит вторую часть причитающейся суммы. Типография к автору без денег мертва.
Подумай: писать или не писать, издавать или не издавать.