Новая книга И.Я. Кравченко «Колючий саман» вышла в серии «Дети войны». Предлагаем вашему вниманию отрывок из рассказа «Встреча».

… Сенька припомнил мать, нахмурился. С отцом что-то, наверное, случилось. На фронте смерть его минула, но Победу объявили, а он не пишет и не возвращается.
Тащил днями Сенька с целины охапку катрана домой.
— Дай мне трошечки, Сеня, — попросила соседка.
Сенька угостил ее.
— Добрый ты хлопчик, — благодарно раскланялась старушка-соседка. – Дай Бог, штоб отец твой вернулся. У матери, бачу, глаза усохли, плачет и плачет почему-то.
<…>
И в самом деле, мать почернела вся. Может, с голодухи? Нет, об отце день и ночь думает. «Не дури, Андрей, — диктовала как-то письмо почтальонше, — ты мой до гроба, какой ты есть…» А как это «дурит» отец? Другую, что ли, себе жену нашел? И такое бывает. Неужели и он. Нет. Вот еще немного и придет.
— Ты че, Сень, заквелел? – поднялся и подколкнул друга Витька Кистя.
— Так, батяню вспомнил.
— А какой он у тебя? – отозвался Мишка Поповкин. – Ты хоть помнишь его? На фронт забирали, ты с ноготок еще был.
Сенька оживился:
— Ну и что, если с ноготок. В синем галифе он ходил. В Новочеркасске служил. У него была большая лошадь. Во-от такущая! Она топала ногами и лизала мне руку. А еще фыркала. Мы ездили к нему с мамой. Он знаете, какой сильный. Маманька рассказывала, поехали они на базар, а быки на переезде тыц и стали. А тут паровоз: «Гу-у! Гу-у!». Батяня бричку – хвать и от железной дороги оттащил. Во!
Мишка прокашлялся. Ясное дело – не поверил.
— Думаешь, вру? – загорелся Сенька. – Да он и паровоз может поднять.
— Паровоз?
— Одним махом!
— Ух, ты! – сдался Мишка. – Вот это да!
Сенька хотел еще что-то добавить друзьям, но ничего на ум не пришло, и он пожаловался:
— Только вот домой никак не возвернется.
— А может, его убили? – предположил Мишка.
— Иди ты! – ужаснулся Сенька. Сейчас как «убью». Едет на чем-нибудь. Или даже пешком идет. Разбомбили же все.
<…>
У своей хаты Сенька остановился. Около печки, слепленной матерью в глубине двора, было трое. Мать в белой косынке снимала с огня чугунок. Тетка Аленка, отцова сестра, прислонившись к вишне, что-то говорила. А третий… третьим был – военный!
— папка! – вырвалось у Сеньки. – Вот он, батяня! Дома!
У ограды стояли сложенные в кучи для просушки нарезанные кизяки. Сенька спрятался за крайнюю кучу, затем перебежал к следующей.
— Папка!
Он не знал, что делать. А отец, высокий, с торчавшим из-под фуражки чубом, расправлял складки гимнастерки и говорил матери что-то такое, от чего она и тетка Аленка покачивали головами.
— Папка!
Отец вынул из печки хворостину, чтобы подкурить. На его гимнастерке сверкнули медали и ордена.
— вернулся! – заломил от радости пальцы Сенька. – Приехал!
Но подбежать к отцу он не решался.
Мать накрыла клеенкой дощатый стол. Сенька рассмотрел на нем пучок зеленого луку, банку консервов и полбулки не домашнего, привезенного отцом хлеба.
Стали рассаживаться. Мать присела туда, где будто кто-то еще был.
— Где же суслолов-то наш? – отец глянул через двор в проулок. – Большой уже, гутарите, Любовь Мифодьевна, сынок-то стал?
— В батяню весь, — донесся голос матери.
«Любовь Мифодьевна…» Сенька никогда еще не слышал, чтобы кто-нибудь так культурно обращался к матери. Все – Любка да Любка. А здесь – уважительно, как в книжках пишется. Отец приподнял алюминиевую кружку.
— Ну, за возвращение! За то, что жизнь сызнова начинается!
— Боже мо-о-ой… — уткнулась вдруг в теткино Аленкино плечо мать.
«От радости тоже!» — подумал Сенька.
Тетка Аленка обняла мать.
-Любка, да ты шо, а ну перестань сейчас же.
Но мать терла уголком косынки нос и шмыгала:
— Дож…дож…дождалась счастия.
Отец взял ее за плечи.
— Всплакнуть сегодня, конечно, можно. Сколько годов мы в окопах, а вы тута горе мыкали.
Сеньке стало стыдно за нее. «Ну, че ты, мам».
Батяня глубоко вздохнул и опять приподнял кружку:
— Любовь Мифодьевна! Да, жизнь нужно ночинать сызнова… Погляньте, благодать-то какая. Солнышко спокойно село. Печка горит. Дымком домашним пахнет. Сынок-помощник скоро явится. Мы ради этого ничего там не жалели.
— Папанька-а! – не помня себя, выскочил из-за кизячьей кучи Сенька.
Он бежал, бряцая капканами, путаясь в штанинах, расставив руки. Так бежал, что человек с орденами даже опешил, попятился назад, потом шагнул навстречу. Сенька кинулся в его объятия, обхватив шею. От свежевыбритого подбородка, колючих усов, гимнастерки гостя пахло одеколоном, табаком и еще чем-то непривычным, незнакомым, недомашним, нехуторским.
— Ну-ко… Ну-ко, здорово! Здорово, казак!
— Папанька-а! – прижался к отцу Сенька.
— Тут оно такое… Вот оно, какое дело… Я эта, сынок…
— Папанька-а! – визжал Сенька.
Глаза у мужчины повлажнели.
Затем большие сильные руки опустили Сеньку на землю.
— Опа! Давай однако, сынок, станем… Я эта, как тебе… Вона твой батянька. Я его токмо домой сопроводил, ну – доставил.
Сенька замер. С другого конца стола тянулся к нему низко сидевший за столом человек.
— Сы-ы-ы-но-ок… — пытался он что-то сказать и крутил набок поваленной головой.
Мать кинулась к Сеньке, подвела его к отцу, обхватила обоих руками и закричала на всю улицу:
— Мой кро-о-ошка-а… да глянь, как укороти-и-или твоего пап-апку-у… Да два дитя-а теперь у меня-а в до-о-оме-е… Ой, да счастье сегодня ко мне прилетело-о-о, ой, да дождалась я его наконе-е-ц…
Мокрое лицо матери, высвеченное огнем печки, будто ломалось пополам. Она отошла от стола и закачалась. И тень от нее ходила по двору пугливая, не находившая себе места. А чуть в сторонке от стола валялись брошенные Сенькой в радости, рассыпавшиеся вешки. Красные лоскуты, прилаженные к ним, походили на измятые, истрепанные зноем цветы.