Речь пойдет не о плохих врачах — о них газета в прошлом номере писала, да и плохого сегодня столько, что этому никто не удивляется. Вот хорошего бы отыскать! Об этом и поговорим. А о плохих врачах писать сейчас не буду. Во-первых, не хочется зря судиться (денег на возмещение морального ущерба плохим врачам у меня нет), а во-вторых, хочу о хорошем докторе написать. Бывают они и хорошие. Что, не верите? Бывают, бывают.

И вот вам пример: болела моя мама уже четыре года, у нее было нарушение мозгового кровообращения (это ей такие врачи обеспечили, о которых в этой публикации не хочу говорить ни слова — не заслуживают). Обращалась она к одному, к другому и, наконец, приехала в первую поликлинику.
И тут ей встретился врач. Это Аркадий Иванович Ротару. После нескольких посещений у больной исчезли головокружение, тремор (дрожание) рук, нормализовался сон, она забыла о гипертонии (повышенном давлении), стала ходить без палочки — вот сейчас пишу, она на улице гуляет, а до этого ее по комнате уже под руку водили. Аппетит у нее появился…
Понимаю, что все это может походить на текст дешевой рекламы — прямо не доктор, а блендамед какой-то. Но — честно — тут никакой рекламы нет, есть чувство глубокой благодарности врачу за хорошую работу. А что, вы думаете, такого не бывает? Хороший врач попадается, судя по опыту, раз этак на… ну, сами знаете, не сразу.

И я решил поговорить с ним, понять, как он работает, почему у этого врача так здорово лечить людей получается. Я договорился о встрече.
Когда я говорил с этим человеком, мне казалось, что от него исходил невидимый, но ощутимый свет. Нет, свет — это я загнул. Это слишком. Но что-то такое в нем есть, что сразу успокаивает и бодрит одновременно. Может, человек такой просто. А, может, врач и должен быть таким? Просто и прежде всего — человеком.
Я спросил у него: «Аркадий Иванович, представьте себе такое. Вы в девятом классе, и кто-то Вам говорит, что Вы будете врачом. Как бы Вы к этому тогда отнеслись? Поверили бы или нет? Вы знали тогда, что Вы будете врачом»?
— Нет. Это воля случая. Меня в медицину больше направляли родители.
— Они знали жизнь лучше, и, может быть, и Вас в том числе?
— Да, наверное. Я окончил школу с золотой медалью, больше был склонен к техническому вузу, но они вот меня уговорили.
— Мне кажется, они были правы, потому что Вы как врач состоялись. Так говорит моя мама, которую Вы лечите, а уж она врачей видела всяких. Да ей и самой себе ставить диагнозы приходилось — и ни разу не ошиблась, как потом жизнь показывала. Опыт есть опыт, а врачи разные, и вот она поневоле часто сама себя курирует.

— Видите, тут многое зависит и от того, какой человек. Вот ко мне приходит одна больная, гипертоник. Один раз было преходящее нарушение. Это так говорят… ну, вот если все через три дня проходит, вот это и называется преходящее нарушение мозгового кровообращения. Тогда организм сам справляется с последствиями. А если, например, парез остается, и человек остается парализованным, то это уже называется инсульт. На фоне гипертонического криза — это когда поднимается давление и происходит спазм сосудов, сосуд суживается, кровь не проходит и определенный участок мозга начинает голодать. Вот у нее это было раза три или четыре. А если ты видишь, что тебе раз повезло, второй раз — так не шути! Значит, ты должен принимать какие-то меры: предупреждать гипертонические кризы, разжижать кровь, то есть садись на аспирин, на препараты, которые снижают давление… Нет! И в августе у нее инсульт, и она ко мне пришла только в декабре. Я ей говорю: «Ну, что же вы так беспечно?…». А она: «Да я думала, у меня пройдет, вот несколько раз было, и само проходило…».

— Аркадий Иванович, куда Вы направились работать после окончания института?
— Я закончил медицинский факультет в Куйбышеве, а по окончании Академии меня направили в Ашхабад начмедом учебного полка. Потом был начмедом дивизии, потом с начмеда дивизии прошел специализацию по неврологии и перешел в госпиталь. Очень хороший госпиталь был в Ташкенте — тысяча четыреста коек. Это тридцать одно лечебное отделение, не считая вспомогательных. Госпиталь очень мощный, потом он вырос, конечно, за счет Афгана. Борта с ранеными оттуда шли потоком. Школа там была хорошая. Коллектив был очень хороший.
— Какая специфика отличала вашу работу тогда?
— Вы знаете, военные — это, в основном, здоровый контингент. Там преимущественно травмы. Здесь, на гражданке, другой состав, здесь — весь спектр заболеваний. А что касается молодежи — она слабенькая сейчас. Меня поразил в Новочеркасске высокий процент детской инвалидности. Вроде бы казаки, как я думал, должны были бы покрепче быть…
— Когда я учился в школе, мы были покрепче, инвалидов было мало, от физкультуры почти никого не освобождали, да и стыдно было не ходить на физкультуру.

— Я вам скажу так: вот мы говорили, вроде, мол, плохо было в Советском Союзе, нет, это не так. Я скажу, что тогда было поставлено, как положено. Вспомните — два раза в год флюорографию делали? Делали. Обязательно. Что-то не так — реакцию Манту ставили, БЦЖ ставили… Все вакцины делали, все делали. А сейчас что делается?.. А потом говорим: «Столько туберкулеза, столько туберкулеза…». Конечно, будет. Два года человек не делает себе ничего — ни «флюшку», ничего… потом рентген показывает — дырка в легких! Откуда каверна? Откуда, откуда… Так он же болеет! А раньше же как? И контактных, и всех обследовали…

— Раньше человек принадлежал государству, и государство рассматривало его как винтик своей системы, и винтик получал необходимый уход, чтобы нормально функционировать. А сегодня в рыночных условиях твое тело — это твоя собственность, это твой товар, если угодно, ты можешь продавать его, ты его собственник, так что содержи его, как это у тебя получается, а не получается — твои проблемы.
— Да, вот это самое и обидное. И где бы это раньше видано было, чтобы ты пришел в больницу… ну, случилось что-то «острое», чтобы ты нес с собою ложку, вилку… да вы что?! Шприцы — я уж об этом не говорю…
— Медикаменты…
— Да. Ну, что это такое? Да, были отдельные случаи, ну, там, осложнения какие-нибудь… резервные какие-нибудь медикаменты, ну, если нету в аптеке, вот нету! Но в скоропомощной — все у них было.
— Вы, вероятно, если судить по моей матери, лечите не только квалификацией, но и отношением. Она просто воспрянула духом после того, как у Вас побывала.
— Ну, конечно, это очень важно, если больной верит врачу.
— Аркадий Иванович, вот такой вопрос. Много говорят о психологической поддержке тех, кто воевал в Чечне. Впервые об этом я услышал, когда говорили о необходимости такой поддержки для тех, кто вернулся из Афгана. Я там не был, но от тех, кто вернулся с фронтов Великой Отечественной, я ни разу не слышал, чтобы они говорили о надобности какой-то психологической поддержки. Да и не было ее тогда, наверное. А, может, поддержкой было осознание своей правоты и святости выполненного долга перед Родиной?

— Я Вам скажу, что тогда страна вся воевала, и участие в войне было нормой, а не аномалией. И притом воевали четыре года, люди адаптировались, война для многих стала бытом. Почему в Ленинграде за всю блокаду ни одного случая пневмонии, ни одного случая прободной язвы не было? — Экстремальная ситуация. После первой войны — я еще служил в Чечне, — когда вывели войска, как пошли пневмонии: люди расслабились. Шестьсот с лишним человек лежали с воспалением легких! А во время войны как? В окопах спали, под дождем — и ничего!
— Может, так называемый чеченский синдром обусловлен был вот еще чем: вся страна живет вроде бы без войны, а ему — воюй! Кто-то жрет в три горла, а ему — помирай?
— Это тоже, конечно. Они ведь все понимают прекрасно… Вот москвичи, почему не любят москвичей?
— Потому что Москва, как я понимаю, — это как раковая опухоль на теле России.
— То же самое думают и те, кто там воюет. Ну, допустим, есть люди, которые по контракту. Скажем, спецназ… Но есть, которые там не по своей воле. И тут конечно: «А почему вот этому гулять, а мне воевать?»… Чувство несправедливости… Вы посмотрите: кого призывают?
— Тех, кто «отмазаться» не смог. Самых законопослушных, которые при этом получаются и самые нищие.
— Да. Вот и все.
— То есть, получается, что армия у нас, как и в давние времена, рабоче-крестьянская, как в восемнадцатом году?
— Да. Настоящая рабоче-крестьянская армия. Раньше, я вот помню, в деревне, например, так было: если ты не отслужил, то ни одна мать свою дочку за тебя замуж не отдаст. Значит, что-то есть, что не призвали в армию. А сейчас как? Не служил, значит, молодец.
— Откосил?
— Да, смог выкрутиться.
— Это признак социального успеха…
— Да. А раньше как? Да не дай бог! Не забрали в армию — значит, калека. Поэтому несправедливость — вот что обижает людей. Ну, и каждого родителя можно понять: почему мой сын должен погибать, в то время, как другой — и, может, менее достойный — за счет моего сына будет жить?
— Последний вопрос: в чем заключается клятва Гиппократа?
— Ну, это чтобы оказать помощь, своевременно оказать, в полном объеме… Притом, это не такая клятва, как, скажем, присяга.
— Присяга есть строгая юридически значимая формулировка, и есть наказание за ее нарушение? Есть клятва, и есть проклятие за отступление от клятвы?
— Да, это клятва. Я вот, когда принимал присягу, так у меня пот по спине струился. Это, знаете, так… ощущалось… Была внутренняя напряженность от ответственности момента. Читаешь — и голос дрожит. А тут общие фразы…
— То есть свод понятий о том, что такое хорошо, и что такое плохо. Собственно, обещание быть человеком?
— Да. Быть человеком. Настоящим человеком.

На этом у меня разговор с Аркадием Ивановичем и закончился. Потому что было сказано самое главное: клятва Гиппократа означает обещание врача быть настоящим человеком. Не так уж мало. И у доктора Ротару это получается.