Пролог, каждое слово которого дается автору с огромным трудом

«Gute Nacht, mein Kind», — говорит немка, задувая свечу; «Good night, my baby», — шепчет, склонившись над кроваткой, молодая учительница из Айовы; «Не плачь, мой мальчик», — задумчиво повторяет рязанская крестьянка, глядя в кромешную темноту за окном. «Нит гедайге, спи, сынок», — растягивает нараспев дщерь иудейская, медленно покачиваясь в такт древней колыбельной песне. Как похожи эти слова, звучащие на разных языках каждый вечер после заката многие тысячи лет. Сколько в них хрупкой незащищенности, и вместе с тем, абсолютной, непререкаемой правоты.

Однажды в Германии право матери пожелать своему ребенку хороших снов подвергли сомнению, а трогательное «Нит гедайге» объявили вне закона.
Ночь с 9 на 10 ноября 1938 года разбилась вдребезги вместе с витринами еврейских магазинов. Бархатную темноту исполосовали языки пламени, вырывавшиеся из горящих синагог, а тишина была поругана грохотом разрушений, криками погромщиков и воплями их жертв. Есть даты, которые отмечаются повсеместно — парадными публикациями в прессе, яркими телевизионными премьерами, красочными рекламными щитами. Есть даты, которые человечество стыдливо обходит молчанием. Вот и в нынешнем ноябре традиционная тишина сопровождала очередную годовщину событий, произошедших в Германии 65 лет тому назад и вошедших в историю под названием «Хрустальной ночи».

Глава I,
в которой автор говорит о том, как ночь меняет человека

Тридцатилетний помощник аптекаря по имени, а, впрочем, не все ли равно, как его звали, вынужден был работать с утра и до поздней ночи. Хотя в таком распорядке была и своя положительная сторона: он ходил по улицам Берлина только в сумерках, и никто из прохожих не обращал внимания на его убогую одежду. Жалование он получал столь мизерное, что о визите к портному нечего было и мечтать. С трудом хватало на оплату убогой комнатенки, да на гороховый суп.
Оставаясь наедине с самим собой, помощник аптекаря любил подолгу смотреться в зеркало. Он любовно разглаживал свои редкие русые волосы, белесые брови над светло-серыми маловыразительными глазами и думал примерно следующее: «Отчего так несправедливо устроен мир! Неужели мои предки, жившие на берегах реки Шпрее с незапамятных времен, передавали из поколения в поколение свои родовые традиции лишь затем, чтобы я сегодня, не разгибая спины, от зари до зари растирал в ступке едкие, вонючие порошки, терпел унижения и нищету?». Потом, осыпав грязными ругательствами свою постылую работу, он вспоминал, что совсем недавно был несказанно счастлив, когда старый еврейский аптекарь, сжалившись над ним, спас его от безработицы и голодной смерти. Теперь, год спустя, молодой представитель «титульной нации» ненавидел своего благодетеля и мечтал лишь о том, как однажды сведет с ним счеты.
Ах, как легко, как приятно, как здорово перекладывать вину за свое неумение наладить нормальную жизнь на кого-то другого. Особенно, если этот «другой» отличается от тебя разрезом глаз, цветом волос, манерой произносить слова…
По ночам, укутавшись с головой в одеяло, он придумывал всевозможные виды пыток и казней для своего ничего не подозревавшего хозяина. Уж он-то припомнит ему все: и эту сырую, нетопленую каморку, и заштопанные носки, и дрянную похлебку, и хронический неуспех у женщин. Здесь помощник аптекаря вспоминал красивых хозяйских дочерей, и горячее тепло, собираясь внизу живота, все сильнее и сильнее распаляло его воображение.
Сегодня эти заносчивые иудейки даже не глядели в его сторону, но придет день и он силой заставит их признать в нем мужчину и господина. Мозг начинал лихорадочно работать, и образы окровавленных врагов и обнаженных женских тел сменяли друг друга. Ибо по меткому выражению Шарля де Костера: похоть и жестокость — это две отвратительные сестры. Представляя себя по ночам в ослепительном блеске великого победоносного воина, помощник аптекаря по утрам вновь превращался в робкого, застенчивого обывателя, готовящего пилюли и микстуры. Наяву, при свете дня он никогда не посмел бы совершить того, о чем так сладостно грезил ночью. К тому же законы Веймарской республики надежно охраняли и старого еврея, и его дочерей от посягательств всевозможных неудачников. Но, надевая фартук и берясь за пестик, тридцатилетний берлинец повторял про себя: «Настанет день!».
И такой день настал. Во всеуслышанье была названа группа людей, с которыми можно делать все, что заблагорассудится. Помощник аптекаря сменил фартук на черный мундир эсесовца и, благодаря чистоте своей родословной и небывалому рвению, стал быстро подниматься вверх по служебной лестнице.
И судьба подарила ему ночь, когда он наяву, а не во сне мог почувствовать себя великим воином, очищающим родной город от иудейской заразы. Дав себе волю, он громил, жег, убивал и насиловал, пьянея от счастья и запаха крови.

Глава II,
в которой автор доказывает, что человек
по неведению способен творить не одно лишь зло

Где-то подо Львовом, переминаясь с ноги на ногу в жирной после летнего ливня земле, стоял молодой сержант Красной Армии. Большая страшная война уже перевалила свой кровавый полудень. Изуродованная вражеским нашествием Россия осталась за спиной, а впереди лежала проклятая Неметчина, содрогаясь от ожидания грядущего возмездия.
Сержант пришел на галицийские поля издалека. Он родился в Сибири, и летом 41-го, сменив дедовский дробовик на трехлинейную винтовку Мосина, не утратил ни родовой меткости, ни врожденной осторожности таежного охотника. Наверное, все это вкупе помогло ему выжить в тяжелых боях, считать которые за три года войны он уже перестал.

Только вчера он одним из первых вошел в какой-то странный поселок, окруженный колючей проволокой со всех сторон. Идеально ровные ряды одинаковых бараков образовывали некое подобие улиц, по которым, правда, никто не ходил. Оглушительная тишина, затянувшаяся на несколько минут, разрешилась громким хриплым стоном, вероятно означавшим отчаянную мольбу о помощи. Потом из темных, зловонных бараков солдаты выводили, выносили на руках дьявольски худых, почерневших от голода и страданий людей в полосатых пижамах, и у многих из них на груди выделялись неровные шестиугольные звезды грязно-желтого цвета.
Молодой сержант, насмотревшись запредельных ужасов за последние три года, ощущал себя дряхлым старцем. Казалось, уже никто и ничто не могли взволновать или удивить его. Но сейчас он стоял посреди чужого, давно непаханого поля перед громоздкой железной машиной, не в состоянии понять принципа ее действия, а главное предназначения. Зубчатые колеса и приводные ремни странного агрегата делали его несколько похожим на колхозную молотилку, но стойкий запах пепла и еще чего-то страшного, исходивший от этого творения человеческих рук, говорил о том, что его создавали явно не для облегчения тяжелого труда землепашцев.
Где-то просигналил полученный по ленд-лизу «Виллис» и, выйдя из оцепенения, сержант увидел как по полю аккуратно, чтобы не испачкать блестящих хромовых сапог, в его сторону идут офицеры в синих фуражках. Желая избежать ненужной встречи, сержант отправился восвояси. Лишь отойдя на приличное расстояние, он оглянулся: офицеры, окружив странную машину, оживленно о чем-то спорили, время от времени клацая затворами трофейных фотоаппаратов.
Через месяц удача повернулась к отважному сибиряку спиной. В очередном бою две пули, выпущенные из «Шмайстера» попали ему в живот. Заканчивая свою короткую жизнь в кровавом аду прифронтового госпиталя, молодой сержант так и не узнал, что именно он открыл ворота страшного лагеря смерти, в котором было повешено, расстреляно, замучено несколько тысяч галицийских евреев. Он так и не узнал, что благодаря его мужеству и мужеству его товарищей, благодаря короткой, молниеносной атаке нацисты отступали так поспешно, что не успели уничтожить последних узников лагеря. И, наконец, он так и не узнал, что странная железная машина была создана немецкими инженерами, чтобы перемалывать кости сожженных людей.

Глава III,
в которой автор старается не нарушить древнего завета: «De mortuis aut bene aut nihil!»

Много лет назад, когда я был еще подростком, в соседнем доме жил человек. Он сразу и резко обращал на себя внимание своей нарочитой непохожестью на прочих обитателей безликих пятиэтажек. И неторопливая манера говорить на хорошем русском языке без примесей варварского диалекта, и редкое умение носить одежду, и горделивая посадка головы, и какая-то особая стать, вызывавшая вопросы о его происхождении — все привлекало к нему любопытных обывателей. Но, пожалуй, самым главным магнитом его натуры была подчеркнутая отчужденность и демонстративное пристрастие к одиночеству.

Этот человек, обладая в молодости внешностью опереточного героя-любовника, наверняка, разбил не одну дюжину женских сердец, но в то время, к которому относится мой рассказ, он уже успел состариться и промышлял куплей-продажей старинных вещей. Сегодня его назвали бы мелким предпринимателем, но двадцать лет назад в ходу было емкое и куда более честное определение — спекулянт.
Разумеется, мой странный сосед не нарушал закона, просто все его поступки шли вразрез с общепринятой моделью поведения. Он казался высоконравственным и благообразным. Регулярно ходил в церковь, несмотря на запреты, царившие в ту пору. Никто и никогда не видел его с кружкой пива в руках. А шлейф таинственности, тянувшийся за ним повсюду, вызывал тихие пересуды окружающих, сходившихся на том, что перед ними «незаурядная личность».
Однако вся эта масса достоинств не мешала «незаурядной личности» по воскресеньям устраивать громкие гнусные домашние скандалы при настежь раскрытых окнах, так что спешащие по тротуару прохожие могли слышать, как он называет «сукой» свою единственную дочь.
Чем привлек меня этот странный противоречивый человек. Во-первых, обширными и глубокими познаниями; во-вторых, способностью легко и непринужденно беседовать на любую тему. В-третьих, своей огромной, потрясающей библиотекой, в которой хранились такие сокровища, о которых я даже не смел мечтать.
Моя рано пробудившаяся любовь к книгам быстро переросла в страсть, а особенный блеск в глазах юного библиофила выдает его с головой, привлекая внимание солидных матерых книголюбов!
Странный человек раскрыл передо мною не только двери своей квартиры, но и стеклянные дверцы бесчисленных книжных шкафов. Он позволял мне брать у него любые книги, при этом великодушно напоминая, что он поступает так вопреки своим правилам.
Поначалу он не вторгался в круг моих книжных интересов, но со временем я стал чувствовать, что он пытается как-то направлять мой выбор. Меня это насторожило, но не надолго, и я продолжал черпать знания и наслаждаться красотой художественного слова, благодаря так неожиданно предоставившейся мне возможности.
Шли годы, я обзавелся собственными книгами, свободное время сокращалось со скоростью шагреневой кожи, и я стал видеться со своим соседом все реже и реже.
Настало время моего увлечения поэзией. Я каждый день открывал для себя что-то новое, пока на моем пути не встала колоссальная фигура Осипа Мандельштама.

Случайно услышанное по радио:
«Я вернулся в мой город, знакомый до слез…»
повергло меня в шок. А потом настали муки бесплодного поиска: нигде не мог я найти сборника стихов великого русского поэта. Наконец, совершенно отчаявшись, я пришел к своему соседу. Чувствуя себя израненной бабочкой, насквозь проколотой острием мандельштамовской строки, я рассказал о своих походах в библиотеки, книжные магазины и букинистические лавки. Старый книгочей слушал меня внимательно, не отводя своего неприятного, немигающего взгляда, а затем вдруг сказал, четко и категорично:
— Мандельштам — не тот поэт, которого тебе следует читать.
— П-почему? — оторопело спросил я.
— Ты — хороший, русский мальчик. Зачем тебе нужны стишки этого жидомасона?
Я понятия не имел о том, кто такие жидомасоны и чем они насолили провинциальному начитанному спекулянту. Но от этих слов на меня дохнуло каким-то адским ужасом, и человек, развалившийся в кресле напротив, отныне перестал существовать.

Эпилог, в котором автор рассуждает о пользе любопытства
Летом 1942 года начался самый жуткий период Второй Мировой войны, когда судьба человечества висела на волоске. Паулюс готов был выйти к Волге, Роммель угрожал Каиру. Сразу же после падения Сталинграда в войну против СССР должны были вступить Турция и Япония. И вот в это беспримерное по накалу драматизма время в Столице Донского казачества, по адресу Платовский проспект, 59, располагалась редакция двухполосной газеты, выходившей тиражом 3350 экземпляров. Газета называлась «Новочеркасский вестник». Заплатив рубль, можно было прочесть любопытнейшие материалы.

Вот, например, статья «О Родине и интернационализме», опубликованная в № 107 от 16 декабря 1942 года. Некто Ф. Демьяновский жестко и категорично критикует национальную политику большевиков и лично И.В. Сталина. Автору нельзя отказать ни в логике, ни в последовательности, с некоторыми из его тезисов вполне можно согласиться. Но где-то в самой середине своих размышлений он приходит к выводу, ради которого вся эта статья, возможно, и была задумана.

«Негр и китаец чувствуют себя в СССР безусловно неуютно, как на чужбине, вопреки всем сталинским лживым уверениям. Точно так же чувствует себя и русский, и украинец, как только судьба их закинет в чужедальние страны. С этим может спорить разве только еврей, чувствующий себя одинаково уютно везде, где пахнет жирным гешефтом. Еврейство давно потеряло свою родину, забыло ее, и ему все равно, где жить, под какими небесами — в Турции или России, лишь бы там легко доставались деньги. Оно одинаково не любит ни Турцию, ни Россию и, во всяком случае, не пойдет сражаться и класть голову за эти случайные, временные убежища.

Еврею совершенно не дорога русская или турецкая старина, своеобразная культура этих стран чужда ему, православная или магометанская религия противны ему, обряды и обычаи смешны и непонятны». И так далее в том же духе.
Пытаясь понять, почему стало возможным уничтожение миллионов людей, не стоит забывать тех, кто добровольно, по велению души шел сотрудничать с оккупационными властями, кто своими доносами обрекал на смерть целые семьи, кто, наконец, писал подобные гнусности. Нам бы всем стать чуть-чуть любопытнее и узнать, кем были все эти поповы, демьяновские, шатские, что их заставило стать соучастниками жутких преступлений. Узнать и поведать о том детям и внукам. Возможно, тогда очистятся наши помыслы, повторение «Хрустальной ночи» станет немыслимым, а каждая мать сможет без страха пожелать доброй ночи своим детям на любом языке мира.