Восток – дело тонкое.
Красноармеец Ф.И.Сухов.

Если Восток – дело тонкое,
то Северный Кавказ – сверхтонкое.
Генерал Г.Н.Трошев

Больше тридцати лет я хожу и езжу по Кавказу, и сдается мне, что кое-что я в нем понял. Дело в том, что вы не увидите Кавказа, приехав на курорт – там вас обслуживают и только. И, когда, поев шашлыка, попив вина и поднявшись на канатке, вы с обзорной площадки хмельным глазом окинете панораму вершин, на которых не были, и вам покажется, будто что-то увидели, почувствовали и поняли, то знайте: это только эйфория от выпитого, не более. Вас не приблизит к местному жителю ваш навеянный вином псевдокавказский акцент. Вы на Кавказе, но от Кавказа вы так же далеки, как земля от неба. Мало одной встречи, чтобы понять Кавказ. Десяти встреч мало, а, может быть, мало будет и ста. Потому что курорт – это не Кавказ, а карикатура на Кавказ. Курортная любезность – сервис, души за ней нет. Для местных жителей вы – бездельники, которые только что и делают, что отдыхают. Одни бездельники сменяют других… То же в значительной мере относится к альпинистам и спортивным туристам. Пастух, встретившийся вам на пути, – работник. Вы – отдыхающий. Вот и вся разница между им и вами. А бездельников нигде не любят. Ладно, на курорте – там отдыхающие хоть деньги привозят и обеспечивают наличие рабочих мест, а в горах…

Я ходил и туристскими, и альпинистскими маршрутами, но гораздо чаще мне приходилось в горах не отдыхать, а работать, решая различные геологические задачи. Хотя отдых от работы бывает трудно отличить. Вот турист: пот градом, рюкзак тяжелый, маршрут труден, а то и опасен – отдых. Вахтер, дремлющий на стуле, – работа. Но у геолога в горах работа точно не отдых. Поэтому отношение к нам несколько иное – если и идет геолог туда, куда Хасан овец не гонял, то не из-за блажи, а по производственной или научной необходимости. Хотя наука в сегодняшней России – чистая блажь, но это уже другой вопрос. Геолог – тоже работник в горах, а значит, немного брат чабану. Нас роднит извечное предназначение человека на Земле: нелегкий труд под открытым небом. Таков труд чабана и землепашца. Таков труд моряка. Таков и труд геолога. Говорят, море – это небо для тех, кто не летает. Тогда горы – это море для тех, кто не плавает. Но горы восходят в небо.

Кавказ не столько позволяет понять некоторые геологические закономерности, сколько ставит новые вопросы, обилие которых “усталые силы бодрит”: до самой смерти жизнь не будет скучной, есть над чем призадуматься. Главное, что позволяет Кавказ, – это понять самого себя и людей, с которыми там бываешь.
Было дело, когда летом 1995 года наша экспедиция выехала на Кавказ. Двигались не туристскими маршрутами – мы ехали снимать фильм о маршруте первовосходителей на Эльбрус. Начало той экспедиции описал А.С.Пушкин в своем “Путешествии в Арзрум”, потом Пушкин поехал другой дорогой. А на Эльбрус тогда взошел наш соотечественник балкарец Килар Хаширов. Было это в 1829 году. Правда, европейцам милее считать первовосходителем англичанина Фрешфилда Дугласа, который повторил маршрут Хаширова сорок лет спустя. Ну, европейцев можно понять – обидно, когда первым оказался не англичанин, а какой-то азиат, неправильно это как-то… Итак, был девяносто пятый год, в Чечне велись активные боевые действия, мы продвигались к Эльбрусу. Руководил экспедицией доктор технических наук Иван Юрьевич Бринк – опытный альпинист и бывалый путешественник.

На каждом коше (пастушья хижина с загоном для овец) нас спрашивали тогда: “Что ж вы, мужики, с Чечней делаете?”. Было это тяжелое время, когда министр пропаганды Ичкерии Мовлади Удугов (его называли чеченский Геббельс) по сути, выиграл информационную войну у России. Во вторую чеченскую войну это поражение было учтено российским командованием, и психологические операции были применены достаточно широко, что и привело к существенно меньшим потерям: так, помню, в самом начале второй войны наши “залистовали” (т.е. обстреляли особыми снарядами, которые при взрыве не поражают осколками, а разбрасывают листовки) двенадцать аулов. Результат? – жители восьми аулов изгнали боевиков сами, и федеральные войска вошли туда без единого выстрела. Остальные были взяты тоже без боя – пропаганда, содержащаяся в листовках, лишила бандитов поддержки местного населения.

Но тогда был не двухтысячный, а девяносто пятый год, Шамиль Басаев был еще о двух ногах, а настроение чабанов по отношению к нам порой было, мягко выражаясь, прохладным. Раньше такого не было. Однако раньше не было и войны, и жили мы раньше вместе с чабанами в той стране, где не было взрывов и выстрелов. В той стране каждая мать знала: ее ребенок всегда будет сыт и согрет, всегда о нем позаботится врач и учитель, и ему, если будет способным и прилежным, откроются все пути. Пусть это был идеал, но мы к нему продвинулись дальше всех. И каждый мог спокойно выйти из дому и не увидеть ночующего на улице старика. Многим этого казалось мало, а многим такое положение представлялось безусловным и с вечной гарантией. Многим казалось, что, даже разрушив этот строй, мы, лишь в дополнение к существовавшим советским гарантиям приобретем несуществующие западные свободы, и при этом не лишимся такой естественной радости, как спокойно жить в мирной стране. А столь естественные для нас гарантии, конечно же, должны были чудесным образом сохраниться, это только породивший их строй должен был исчезнуть!

Теперь всем ясно, чего мы, в конце концов, лишились. А тогда, раньше, мы все больше и больше прикасались к искусству, в нашей жизни было все больше красоты – поэты, читая свои стихи, собирали на стадионах десятки тысяч людей. Верите ли? А ведь было… Наши песни были спокойны и мелодичны, наш смех был незлобив, а дети, насмотревшись наших мультфильмов, верили, что мир добр. Мы не боялись людей и доверчиво ставили свою палатку и над уральской рекой, и на литовском озере, и в горах Чечни. Никто не видел друг в друге мироеда и угнетателя, и труд каждого из нас чудесным образом увеличивал потребность страны в рабочих руках. А, живя без страха, мы были восприимчивы – и к стихам, и к музыке. И все это было нам по карману.

Но все это уже было в прошлом. Шел девяносто пятый год, в горах шла война, “ломились танки сквозь дворы, стреляли снайперы с горы”, события разворачивались не в пользу Российской армии, Россия шла к Хасавьюрту, а пастухи не скрывали своего сочувствия к чеченским единоверцам. В войне, по их мнению, были однозначно виноваты мы – русские:

– Что же вы, ребята, в Чечне творите?
– А это мы, что ли?
– Ну, а кто же?
– Вот ты за Ельцина голосовал?
– Нет.
– Вот то-то и оно. Я – тоже нет. А ты думаешь, Ельцин меня спрашивал, когда Дудаеву оружие и власть давал? А спросил он меня, когда потом танки на Грозный двинул? А сколько там русских ребят сгорело, в этом Грозном? А чеченских пацанов? Ты что, думаешь, как Ельцин мною правит, так я его поддерживаю и за него отвечать должен? Ты в Москву поезжай, да и спрашивай у тех, кто за него голосовал!

Так на базе неприязни к виновнику чеченской войны находились точки соприкосновения, обреталось взаимопонимание, и над беседующими миротворчески начинал витать ностальгический дух:
– Скажи, Магомед, а когда лучше было: при Советах или теперь?
– Спрашиваешь! Конечно же, при Советах! Сейчас, клянусь Аллахом, все то же, только все хуже – появилось больше людей, которым я должен платить. Я в этой политике-молитике не разбираюсь, просто тогда у меня достаток был больше, это легко посчитать. Я овец считать умею. Простым людям стало жить хуже.
Стали мы как-то лагерем возле одного коша. Чабан по имени Магомед пригласил меня на вечер: ты же геолог, профессиональный разговор есть, приходи, придет мой друг – между прочим, русский – он тут вроде как колдун. Хочет тебя видеть. Его Толик зовут.

Пришел я. Сели, перекусили жареным мясом, запили айраном. Тем, кто не знает, скажу: айран похож на кефир, только гораздо вкуснее – технология приготовления другая. Молоко доводят до температуры градусов под шестьдесят, потом добавляют закваску из старого айрана и выдерживают. Есть поговорка: “Если ты начал торговать айраном, ты не человек”. Айраном положено угощать просто так, хотя на курортах айраном торгуют. К одной девушке, продающей айран, мы подошли с моим приятелем Халидом. Он по-карачаевски спросил ее, не продаст ли она нам айрана. Она покраснела, и смутившись, на карачаевском же ответила, что продаст не айран, а банку – айран можете забирать даром. Так вот, запиваем мы мясо айраном, беседуем.

Разговор был о золоте. Промышленного золота там поблизости пока не найдено и вряд ли будет. Моют, конечно, золотишко, на Кавказе его много где моют, но это пустяки. Крупных россыпей тут нет. Главное – где коренное рудопроявление? Даже если найти, то кустарными способами его не освоить, тут промышленные методы добычи нужны. Об этом и разговор был. Вижу – не верит мне Магомед, думает, что я темню:

– Есть здесь золото, есть, бродяга, здесь у нас все есть! Когда все это станет нашим, тогда мы все возьмем, все будет наше!
– А как возьмете без геологов?
– Зачем без геологов: мы ведь с тобой говорим.
– Так это ж мы как добрые приятели говорим. И у нас земля пока общая. А когда это будет только твое, а не наше с тобой, то я за такой разговор денежку брать буду, и называться это будет “консультация специалиста”. Не понравится моя цена – пойдешь на поклон к американцу, он тебя и вовсе, как овцу, обстрижет.
– Я, бродяга-мудяга… ты не обижайся, это у меня культуры-мультуры не хватает, я в университете всего год обучался, а потом восемь лет сидел, но это дело прошлое, так вот, я с одним этим ружьем все ущелье раком поставлю, не только американца твоего.

– Так это уже война, а во время войны золото добывают не из речного песка, а из крови тех, у кого оружие в руках. Да и американец тот не мой, а твой, мне он не нужен.
– Ладно, бродяга, давай Толика послушаем.
Толик рассказал, как он в одиночку ходит по закрытым ледникам. Закрытый ледник – это когда все трещины засыпаны снегом, их не видно, но в них можно провалиться. Ходят по таким ледникам только на полную веревку. Открытый ледник безопаснее – трещины видны. Так вот, для Толика эти места, где на закрытом леднике трещины, как будто синим таким тревожным светом светятся – значит, нельзя туда!

Долго сидели мы, часов до трех. А Магомед потом на прощанье сказал мне так:
– Я вот смотрю, бродяга (ты только не обижайся, что я тебя так называю: “бродяга”, я и сам такой). Так вот, бродяга, я смотрю на жизнь, и вижу, что у многих она больше похожа на смерть. Все ровно, гладко, правильно… А по мне так: холодно – костер; холодно – костер. И тот, кто этого не знает, не знает жизни.
– О лютый холод, злой отец, спасибо: ты научил нас добывать огонь, – вставил я реплику.
– Э-э, да ты философ, клянусь Аллахом!
– А ты нет?
– Да мы все, наверно, немного философы, кто задумывается над жизнью… Тут в горах всему у всего можно учиться. Ты знаешь, бродяга, я тебе так скажу: баран тот, кто баранов баранами считает. Понял? Нет, по глазам вижу, что не понял. Просто у баранов можно тоже многому поучиться. Надо у всех и у всего учиться, тогда будешь мудрым. Я вот говорю все время: “аллах, аллах”, – ты на это не смотри. Я не очень-то в ислам верю. Хотя во что-то надо верить. Но я не верю, что Аллах глупее нас с тобой. Ты веришь?

– Аллах над всякой вещью мощен. И если кто думает, что хитрее Аллаха, то не найти ему дороги, – на всякий случай вставил я фразу.
– О, бродяга, ты, я вижу, Коран читал?
– Читал. Но не все. Однако там вряд ли написано то, что Аллах глупее нас с тобой. Ты об этом?
– Я вот о чем. Вот растет трава. Если бы она могла со мной говорить, я бы спросил ее: “Ты зачем растешь? А она бы сказала: “Как зачем? Радоваться солнцу и дождику, цвести, семена рассыпать”. А мой барашек ей бы сказал так: “Не-е-ет! – тут Магомед поводил у меня пальцем под носом, как будто бы я был самым что ни на есть неразумным растением. – Не-е-ет! Ты еще растешь для того, чтобы я тебя кушал!” И барашек кушает травку. Тогда я спрошу барашка: “А ты зачем живешь?” А он ответит: “Как зачем? Травку кушать, солнышку радоваться, овец трахать”. А я ему скажу: “Не-е-ет!” – снова палец с почерневшим обломанным ногтем ходит под моим носом, – “Не-е-ет! Ты еще растешь для того, чтобы я тебя кушал!”. И мы с тобой кушаем барашка. А спросит меня Аллах: “Ты зачем живешь?”. А я что скажу? Скажу, что, мол, барашка кушать, водку пить и баб трахать? Не знаю. Траву кушает барашек. Барашка – мы. А с нас что можно поиметь? Барашка мы съели, шкуру и шерсть пустили на одежду, кости собакам бросили. Все! А с меня что толку? Мясо мое съедят черви. Твое мясо тоже будут черви есть, ты, бродяга, не радуйся. Но это и есть, что ли, высшая задача Аллаха – накормить земляных червей?

– Неисповедимы пути Господни…
– Да нет, при чем тут пути! Аллах человеку дал частицу своей мудрости, СВОЕЙ, заметь! То, что мерзость для него, должно быть мерзостью и для нас. И то, что мы считаем глупым, вряд ли для него будет высшей мудростью. Стал бы Аллах нас так путать, дурак он, что ли?
– Нет, Магомед, Аллах не дурак. В России говорят еще, что бог не фраер.
– Вот и я так считаю. А значит, от нас какая-то польза должна быть еще, кроме того, чтобы радость червякам доставлять. Вот сделал я стул – я на нем сижу. Сломается – брошу в печь, буду греться. Все, что я ни сделаю – мне. Так что ж, я вершина мироздания, что ли? А я вот вижу, да ты, бродяга, со мной согласишься: человек такое несовершенное существо, столько в нем недостатков… Что, Аллах лучше ничего не мог сделать?

– А, может, он и сделал, да нам не сказал?
– Во-от! – палец Магомеда указал в потолок. – Я думаю, что есть у меня (да и у тебя, бродяга, тоже) хорошие мысли и плохие, радостные чувства и злобные. И есть те, кто этим всем питается. Что ты скажешь, бродяга?
Ничего я ему тогда не сказал, обещал подумать.
Это было в девяносто пятом под Эльбрусом. А года три назад работали мы в Карачаево-Черкесии на высотах от 2000 до 3500 м. Тоже под Эльбрусом, но несколько западнее. В один маршрут пришлось топать с перепадом высоты 1500 м. Шли мы на выброску, т.е. с ночевкой, а стало быть, с рюкзаками. Шли далеко, и один только подход до ночевки занял 7 часов. Было трудно, но интересно.
Мы передружились со всем ущельем. Одного чабана я знал еще с 1998 года, это Али. Он тогда здорово помог нам лошадьми, мясом снабжал, у него гитара была, и я ему кучу песен показал. Неизгладимое впечатление: чабан как чабан – смуглый, чернявый, но играет на гитаре в своем коше, внизу облака, а Али поет (и хорошо поет): “Милая моя, солнышко лесное…”.

Как-то раз при мне его брат Умар стрелял по рыси, которая совсем обнаглела – среди бела дня к отаре стала подкрадываться. Волки в ущелье стали себя чувствовать совсем вольготно. Раз Али и говорит Умару: “Эй, глянь, что там за желтая овчарка так хорошо да быстро отару гонит?”. А Умар ему: “Да это волк, Али!”. Тогда у них оружия не было. Он и сейчас его на время одолжил – за этот сезон волк порезал сорок барашков.

Но самая интересная стрельба была у нас за три дня до нашего ухода вниз. В нашем ущелье с вертолета высадилось и ушло на хребет (видимо, на перехват кого-то) вооруженное отделение спецназа. А на другой день в назначенный час в ущелье прилетел вертолет, на склоне высадил пулеметчика и снайпера, те моментально заняли позицию, с которой простреливался весь противоположный склон. Вертолет поднялся. Со стороны одного из ущелий противоположного склона, заросшего лесом, по вертолету был открыт огонь. Тогда вертолет сделал боевой заход и дал из бортового оружия длинную очередь туда, где скрытая лесом тропа выходила на безлесный “крутяк”. Гранитные скалы эффектно дробились в глыбы и крупный щебень. Некоторое время спустя внизу у ручья появились двое пленных в наручниках: один в сером штатском костюме, другой в камуфляже. Четверо спецназовцев их конвоировали и несли отобранные у них винтовки. Двое из четверых несли одного спецназовца – он, похоже, был уже неживой. Чабаны предоставили спецназовцам лошадь для подъема раненого (или мертвого?) до места посадки вертолета. Тому, что в сером, видать, досталось: он поматывал головой, голова прямо не держалась, и он мог только мычать. Другой, в камуфляже, плевал кровью. Оба были молоды – лет по двадцать с небольшим. Не кавказцы – оба светловолосые. Или славяне, или прибалты. А может, иностранцы, кто знает? Спецназовцы не склонны были откровенничать. Командир группы сказал летчику: “Давай на Кисловодск!”. А перед самым взлетом из лесу появился еще один спецназовец – видимо, ждал чего-то, пока не вызвали. А там кто его знает. Так и улетели, не пустили этих двоих к Руслану Гелаеву в Грузию. Видимо, поступила оперативная информация. Видимо, снова появились люди, которые ее собирают и передают, куда и кому надо.

Когда мы, возвращаясь, перенесли все имущество нашего полевого лагеря до того места, куда машина подъехать сможет, и расположились неподалеку от фермы, к нам подошла старая карачаевка. Кто вы, да много ли вас, да откуда, да куда, да я вот зачем к вам подошла – перешли бы вы на другой берег реки, там на вас собака лаять не будет… Словом, срисовала нас. Но республиканское правительство было в курсе наших работ, так что за нами спецназ не прилетел.

Проходит время. В горах становится спокойнее. Спала напряженность с тех пор, когда самым первым карачаево-черкесом был Борис Абрамович Березовский, недавно по телевизору сообщили о существовавших намерениях присудить ему Нобелевского лауреата мира. Однако во время его депутатства республика ощутимо сползала к вооруженному конфликту, и это было видно невооруженным глазом. Страсти накалялись, и трудно было понять, откуда ветер дует. Сейчас об этом русские в Республике вспоминают так: “Дело спас ОМОН. Если бы не омоновцы – быть бы резне”.

Сменилась власть в Москве, меняется что-то и на периферии. Что-то даже и в хорошую сторону, правда, далеко не все. А если что-то и меняется, то не так быстро, как хотелось бы. Но, как говорят в Одессе, “дело будет показать”. Поживем – увидим!