Дневниковые материалы санинструктора Лены Карповой,
7-8 ЯНВАРЯ 1942 г. До Ленинграда мы не доехали. Разворачиваемся для приема раненых в поселке Фанерный завод, деревня Парфино, недалеко от Старой Руссы. Это не Ленинградский, а Северо-западный фронт. Немцев только что выбили из поселка, они встречали рождество. Комната, где мы должны развернуть операционную, вся обита хвоей: сосной и елкой вплоть до потолка. Пол тоже устлан еловыми ветками. Сама елка украшена необыкновенными игрушками. Здесь не искали мы надписей: «проверено, мин нет!». Не ждали они нашу 1-ю Ударную. Их так лихо вышибли, что и столы остались накрытыми. Но нам некогда все это рассматривать. Нужно принимать раненых.
И снова началось — кохер, пеан, пинцет, шарик, салфетка, турунда, скальпель … Если ранены мягкие ткани, делают глубокие рассечения от входного до выходного отверстия. Очень много ампутаций, резко увеличилось количество газовых гангрен. Сегодня снимала повязку у очень тяжелого раненого, а стопа отвалилась и упала на пол. Это первый с тяжелым обморожением. Братские могилы растут, растут, растут. На фанере пишут фамилии. И так все это недолговечно! Сотрется и смоется.
Иногда мне приходится работать в приемо-сортировке. За день сдаю в штаб целую кучу денег — окровавленных, пробитых осколком или пулей. У меня такое отвращение к этим деньгам, что, кажется, хватит его на всю жизнь. Для меня они чуть ли не символ фашизма. Проклятые фашисты — захватили всю Европу и все им было мало, мало, мало, захотели весь мир.

22 МАРТА 1942 г. Снова передислокация. Мы должны двигаться по коридору, отделяющему 16-ю немецкую армию от остальных немцев. Дорога простреливается. Мы уже были в этом коридоре, но все обошлось благополучно. На этот раз фрицы как взбесились, по-видимому, они хотят прорваться к окруженной 16-й армии и начали артподготовку. Казалось, что били со всех сторон. Гром, гул, визг, треск и шипение — все слилось в какой-то страшный марш и над всей этой грохочущей, вздыбленной от разрывов дорогой, медленно опускаясь на своих парашютиках, мертвенным зловещим светом поблескивали ракеты. Мы думали, что к рассвету сумеем проскочить, но только что начало сереть, в воздухе появились самолеты. Их было столько, что сосчитать было невозможно, и начали крутить свою страшную карусель. Не успевала одна группа выйти из пике, как вторая уже пикировала. Нам приказали рассредоточиться. Я не помню, как я очутилась возле громадного сугроба. Под снегом оказалось прошлогоднее сено. Все как по команде, как страусы, стали прятать головы в это сено, изо всех сил стараясь влезть под него. «Половинки» от страха хрюкали. Но спрятаться под этим сеном нам не удалось, да и не было смысла. Оно было рядом с дорогой, а фрицы бомб не жалели, они рвались всюду. Мы поползли, подниматься нельзя было, бомбы рвались беспрерывно. Доползли до какой-то избы, там уже была Ира, но радоваться не было времени, фрицы стали бить по деревне, избушка начала подпрыгивать. Девочки вслух бормотали: господи, помоги! господи, помоги! и еще что-то в этом роде. Бабка-хозяйка кричала на нас: будьте вы прокляты, это вы привели сюда немца! Где мы жить будем? Бомбы ложились так плотно, было просто непонятно, как мы еще живы. Мы стали отползать от деревеньки, я потеряла снова Иру и увидела, как по снегу бежала Шура Ковалева почему-то без валенок, в одних носках. Мы не слышали друг друга — страшный грохот разрывов, завывание бомб и сирен, которые при пикировании включали самолеты, оглушил нас. Машины наши горели. Мы, боясь потерять дорогу из виду, отползали недалеко от обочины, ежеминутно зарывались носом в снег и отряхивались от земли и снега, которым нас засыпало. Расправившись с колоннами и израсходовав запас бомб, самолеты стали охотиться за нами. Вот он мчится на бреющем прямо на тебя так низко, что, кажется, хочет раздавить своими колесами. Черные кресты на желтом фоне, из кабины ясно видно лицо (если так можно назвать) фашистского летчика в очках. Он присматривается, как бы не промахнуться — снег вспарывает пулеметная очередь — рядом, совсем рядом в нескольких сантиметрах. Кто-то не выдержал, вскочил и побежал, и снова над тобой очки фашиста и пулеметные очереди. Это же расстрел, самый настоящий расстрел! Нервы не выдерживают. Будет ли этому конец?

Только ночью ушли самолеты, и прекратилась стрельба. В какой-то избе я снова нашла Иру. Какая это была радость! Как мы с ней бросились друг к другу! Нам казалось, что мы вернулись с того света. С того света, не с того света, а уж в аду точно побывали. Никогда не забуду этот день. Где все остальные, мы пока не знаем. И живы ли они?

К утру из Великого села пришел Астапенко, которого мы уже считали погибшим, и с ним офицер связи. Немцы прорвались к 16 армии, и наш коридор перерезали своим коридором. Трудно что-нибудь понять во всей этой каше. И надо же было нам именно в этот момент оказаться здесь. Теперь мы в окружении. Н.К. Брянцева — дежурный врач, записала в журнале: во время передислокации колонна подверглась сильному артобстрелу и бомбежке, все машины и имущество госпиталя погибло. Уцелела одна машина аптеки с шоколадом. Нам раздали по несколько плиток шоколада. Итак, мы в окружении. Удастся ли выйти?
КОНЕЦ МАРТА. Липно, Ходынки, Вереско, Большие Горбы, Малые Горбы, Великое село, Радищево … Мы заучиваем маршрут выхода из окружения. Нам выдали белые маскировочные костюмы (рубаха с капюшоном и брюки, в котелки положили топленое масло, смешанное с сахаром (другого ничего не было). Пристегнули к поясным ремням, проверили, чтобы все было хорошо подогнано, так как мы должны проползти незамеченными, а малейший звук может погубить всех. Будем двигаться цепочкой, дистанция — 10 метров. Идем по Ловати. Снег мокрый, пополам с водой, одежда промокла, валенки кажутся пудовыми. Идем — это слишком громко сказано. Сделаем несколько шагов — взлетает ракета. Падаем и лежим, пока погаснет, только поднялись — снова ракета. Мы так измучились, что нет сил пошевелить пальцем. Все время лежим в мокром снегу. Катя Новикова, я и еще кто-то из девочек стали просить нач. штаба, чтобы он нас пристрелил, мы не в состоянии двигаться. Он пообещал пристрелить после войны. День пролежали в лесу в снегу, а ночью снова все сначала.

Проходили Рамушево, шел мокрый снег, ничего за ним не было видно. В одном месте проходить было совсем трудно, дорога была чем-то завалена, смерзшимся, засыпанным снегом. Оказалось, здесь шли в психическую атаку эсэсовцы, пьяные, а наши моряки их уложили, и вот по этим фрицам нам пришлось ползти. Офицера связи мы потеряли, и нас выводят партизаны. Бесстрашные, до последней капли крови преданные Родине — это действительно народные герои, с такими умирать не страшно. Израненные, окровавленные, умирающие — они не стонали, а только проклинали Гитлера и обещали еще показать ему, как русские люди дерутся за землю свою, а если надо — и умирают. С их помощью мы вышли в расположение нашей 41 бригады, но они тут же «успокоили» нас — они тоже в окружении. В общем, понять ничего нельзя — какой-то слоеный пирог: немцы — наши, немцы — наши. Связи с нашим начальством нет. Ждем дальнейших указаний. Ко всему еще — нам нечего есть. Комиссар партизанского отряда Виктор Петрович зовет нас к себе, у них совершенно нет медиков.

Выйти из окружения не удалось, выходили из одного — попали в другое. Теперь наша 1-я Ударная будет воевать в окружении. С самолетов должны сбросить перевязочный материал, инструментарий — все, что нужно для того, чтобы мы могли работать.
АПРЕЛЬ 1942 г. Стоим в деревне Б.Вещанка. Раненые все прибывают и прибывают. Ловать разлилась, эвакуировать некуда. Все домики забиты до отказа. Валимся с ног, но вовремя оказать всем помощь не успеваем. Продуктов нет, медикаментов не хватает. Самолеты изредка сбрасывают кровь и сухари. Поврежденные при приземлении банки с кровью отдаем раненым — они ее пьют. Сухарей выдают по 50 граммов. На самолетах вывезли двух раненых комбригов 41 и 44 бригад. Обещают дать много самолетов. В соседнем Поддорье расчистили аэродром и ждем, ждем, ждем.

Самолеты стали прилетать большими группами, за ночь до 60 штук. Привозят боеприпасы, продовольствие, а увозят раненых. Здесь же находятся представители частей, которые получают то, что им положено (но по сравнению с тем, что действительно положено, это жалкие крохи). Эвакуировать разрешают только командиров старших и средних. Младших и рядовых пока не разрешают, а они ползут с перебитыми, зашинированными ногами к аэродрому. Страшно смотреть на эту картину.

Мы по очереди дежурим на аэродроме. В «дуглас» помещается двадцать с небольшим человек (почти все лежачие, набивают как селедок). Четырехмоторные ТБ берут больше. Летят над немцами, в Валдае оставляют раненых (дальше их отправляют по железной дороге), а сами на день улетают в Москву, там безопасно. А у нас, как нарочно, появилось столько раненых командиров, как никогда. Прибыли шестьсот лейтенантов из РГК, их всех бросили в бой, не успев распределить по частям, и от них почти ничего не осталось — остатки у нас. Выпуски двух московских академий тоже не успели распределить по частям, и они попали под угол «катюши». Что от них осталось — попали к нам, но смотреть на них страшно. Очень много раненых в голову, у одного оторвана начисто нижняя челюсть. Сплошь и рядом в бессознательном состоянии. Я никогда до смерти не забуду этих мальчишек, и в самую трудную минуту, когда силы будут покидать, буду вспоминать этих ребят и мстить проклятым немцам, не жалея ни сил, ни жизни.
У меня совсем плохо со здоровьем. Чего только не ставили: и пневмонию и сепсис и т.д. Олюшки нет. Мы спим с Тоней на полу в избе на шинели. Всего нас девять человек. Ночью выйти невозможно, очень тесно, изба маленькая. Нам по-прежнему дают пятьдесят граммов сухарей. Если бы не хозяйка, не знаю, как бы мы себя чувствовали. Астапенко уговаривал меня не раз эвакуироваться на самолете до Москвы, но я не хотела расставаться со своими, ведь снова к ним не попаду. А сегодня уговорили окончательно. Самолеты нам больше не обещают, снова нужно будет выходить из окружения, я буду для них балластом. Приехала Олюшка, тоже уговаривала меня и проводила на аэродром. Мне кажется — легче было бы умереть, чем расстаться со своими.
8 МАЯ 1942 г. Самолет, на котором я летела, уходил последним. Летим до Валдая, там я должна сдать раненых и лететь в Москву. Самолет идет над немцами, лучи прожекторов пробивают черные занавески на иллюминаторах. Ребята кажутся настолько бледными (а может быть они такие и есть), что на них страшно смотреть. Беспрерывно бьют немецкие зенитки, и летчик, стараясь выйти из зоны огня, так лихо маневрирует, что нам начинает казаться, что самолет разваливается на части, и мы то стремительно летим вниз, то подбрасываемся вверх на катапульте. Огонь прекратился уже у самого Валдая. А меня все-таки задел осколок, к счастью легко, аэродромные медики сделали перевязку.

В Москву прилетели утром. Нас окружили летчики, посыпались тысячи вопросов: как Старая Русса? Как «катюши»? Как партизаны? Как фрицы? И т.д. и т.п. Аэродром громадный, очень много самолетов стоят открыто, только под каждым часовой. До Москвы далековато. Дежурный сказал, что командир отряда едет в Москву, и усадил меня в его машину. Комотряда напоминает громадную жабу, только в петлицах четыре шпалы. Он уселся рядом со мной на заднее сидение. Вот уже от кого я не ждала нежных излияний! Он сказал, помимо всего прочего, что шофер везет нас к нему на квартиру, что мы там неплохо проведем время (ординарец завалил чуть ли не всю машину пакетами и свертками), а потом, если я не пожелаю с ним остаться, он отправит меня на самолете в Ростов. Ехать железной дорогой бессмысленно — сильно бомбят, особенно узловые станции. Если бы мне пришлось ползти, и то я поползла бы до Ростова, только подальше от этого «благодетеля». Но как мне от него избавиться? В это время у станции метро регулировщик перекрыл движение, машина резко затормозила, я нажала на ручку дверцы и вывалилась из машины. Регулировщик снова взмахнул флажком, и машина рванулась. Передо мной оказалось заднее овальное стекло и удивленная жабья морда — я ей показала язык. Все произошло так неожиданно, что я забыла в машине свое «имущество». Ну, ничего! Это еще не самое страшное…
И вот — я в Новочеркасске! Радости не было границ, камни хотелось целовать. Как с неба упала. Никто не верил и не узнавал. Мама, когда увидела меня, не поверила своим глазам.
Радость померкла, когда я увидела, что творится в городе — танцы, танцы, танцы. Хотя комендантский час начинается с восьми вечера. Локоны, завивки, маникюры … Почему война не для всех? Почему одни такие же, да нет в тысячу раз лучше, должны умирать на фронте? А другие в это же самое время танцуют, веселятся, развлекаются, как будто ничего не случилось? Помнят ли они о тех, которые там, на фронте, дерутся и умирают за них? Нет, эти пустые, накрашенные и разряженные куклы ничего не помнят. Главной целью их жизни являются наряды, локоны, маникюры, танцы и брюки, безразлично какие, лишь бы в петличках побольше знаков различия. И это — мой родной город …

Мои подружки сдают экзамены за десятый класс.
Мы попытались эвакуироваться с населением, но это невозможно. У нас во дворе никто никуда не собирается, говорят: «Шо людям, то и нам». А я не хочу сидеть и ждать, что мне преподнесут фашисты, я уйду, во что бы то ни стало, с последним солдатом или погибну, но не останусь. Уйти пришлось совсем неожиданно, через несколько дней. Прибежала Валентина и закричала, что на Хотунке немецкие танки. Мы с моей сестрой Шурой уходим вместе с двумя лейтенантами и их ординарцами. Один из них — Иван Иванович, на мой взгляд, не первой молодости — поклялся маме, что отвечает за нас головой.

Вот так, как стояли, так и ушли с пустыми руками, не взяв ничего с собой. Пошли в сторону Ростова, надеясь где-нибудь найти переправу. Я шла почти все время босиком, так как из дому выбежала в туфлях на каблуках, и идти в них было невозможно, кроме того, я умудрилась о зазубренный осколок поранить ногу, а в данный момент вся надежда на ноги. В Мишкино нарвали яблок, немного погрызли, к ночи пришли в Пчеловодную. Переправа рядом, но ее беспрерывно бомбят. Где-то за Аксаем бьют «катюши», их сразу отличишь от всего остального. И зарево от разрывов совсем недалеко. Значит, дальше идти некуда. Ночь провели в заброшенном сарайчике — все спали, я все ждала, может быть, уйдут самолеты. Перед рассветом затихло, и мы помчались к переправе. Только ступили на мост, и на нас посыпались бомбы. Мост сразу был выведен из строя. Недалеко от моста девочки-связистки, кажущиеся такими маленькими, нереальными, в больших касках, как грибочки, тащат на себе здоровенные катушки — тянут связь, то и дело припадая к земле. Разбивши переправу, самолеты начали обстреливать все вокруг. Несколько дедов на лодках перевозили солдат через Дон, попали и мы в это число, не знали, как и благодарить деда, отдали ему мишкинские яблоки, больше у нас ничего не было. Но противоположный берег оказался островом, кругом была вода. Дед, старая белогвардейская сволочь, сделал это сознательно. На острове оказалось много таких, как мы. Целый день пролежали мы под бомбежкой и обстрелом в высокой траве. Горел Аксай, появились наши «ястребки», начался воздушный бой. Один у нас над головой дрался с тремя «мессерами», и они его подожгли, он врезался в остров и взорвался. Это зрелище меня лично убило окончательно. И еще страшно смотреть, как наши танкисты разгоняют танки и топят их в Дону, нет горючего, и не на чем переправиться. В Аксае наши рвали эшелоны с продовольствием и боеприпасами для летчиков. Солдаты взяли ящики с шоколадом, и теперь мы грызем шоколад.

Когда стало темнеть, я случайно обнаружила в камышах лодку и приволокла ее к берегу — это было спасением — все ликовали. Мы стали переправляться на этой лодке самыми первыми, т.к. лодку отыскала я. Ночь провели в Ольгинской, станица забита войсками, с большим трудом отыскали дом для себя, но бабка не хотела нас впускать, солдаты заперли ее в подвале, а мы разлеглись на перинах и благополучно проспали до утра. Весь день и полночи шла я босиком и в лейтенантском плаще с двумя кубарями. Ребята-танкисты говорят — эта девушка совершает блиц-драп. Они зовут меня к себе, у них нет медиков, но Иван Иванович не отпустил, расписался за меня, сказал — ППЖ (походно-полевая жена) при желании ты всегда успеешь стать, а я, пока жив, отвечаю за тебя головой. Пришли в Веселый, но скоро пришлось уходить — немцы были рядом. Днем самолеты стали летать на бреющем, мы попрятались в копны, но они разбрасывали листовки, засыпали, как снегом. Листовка-пропуск, каких много было в начале войны. Снова: «Штыки в землю или Сталин капут. Берите котелки и ложки, переходите на нашу сторону, сопротивление бесполезно. Севастополь наш, взяты Ворошиловград и Ростов, наши танки в 70 км от Сталинграда».

Положение действительно ужасное. Это самый настоящий блиц-драп. Ничего нельзя понять — встретятся несколько человек, и все из разных армий. Но на эти фашистские листовки все плюют. Они вызывают еще большую злобу и ненависть. Остановимся где-нибудь, зацепимся за что-нибудь. Заградотряды начали свое действие. Всех задерживают и направляют на пункты формировки. В Сальске меня тоже отправили в МСБ, но я ушла, так как нужно куда-нибудь пристроить Шуру. А там уж я сама направлюсь, без дела не буду.
В Грозном совершенно нечего было есть, зато шампанское лилось рекой, разогнали продавцов и пили его полулитровыми банками. Выпили и мы по банке. Шура решила выходить замуж за летчика, а я пошла в республиканский военкомат, чтобы меня направили в часть. Дежурный капитан сказал мне: «Куда я тебя направлю? Пришвартовывайся к какому-нибудь командирчику и драпай до Индии». Я ушла со слезами, такой мерзавец пристроился в военкомате за чужими спинами. Куда деваться — неизвестно. Вышел приказ Сталина — НИ ШАГУ НАЗАД! Из города никого не выпускают, а я никуда не могу устроиться.

Я в госпитале 1614 в отделении сыпного и брюшного тифа. На фронт меня не отпускают. Я написала 5 писем лично Сталину, но мне никто не ответил. Каждый день хожу к нач. госпиталя, прошу откомандировать на фронт. Я ко всему еще комсорг госпиталя, но несмотря ни на что, на фронте я все равно буду и очень скоро, вплоть до того, что сбегу.

К нам поступило несколько раненых, которых мучили чеченцы. Привязывали их к дереву и протыкали кинжалами руки и ноги. Спасли их совсем случайно, но руки и ноги некоторым пришлось ампутировать. И еще доставили партию из Прохладненского лагеря военнопленных. 20-летние ребята похожи на 80-летних стариков, превращенных в скелеты.

Нам не дают на руки документов, чтобы не сбежали на фронт. Но госпиталь наш формировался в Одессе, и там большинство евреев попало в него. Вот и сейчас у нас — Зусман, Фогельман, Зильберман, Юровская. Куда же они побегут, они и здесь себя не очень уютно чувствуют. Как только воздушная тревога — их никого не увидишь.
Завтра большая выписка офицеров с направлением в штаб Южного фронта — в Ростов. Я ходила к начальнику госпиталя, просила меня отпустить на фронт, сказала, что все равно убегу, а если не удастся, то повешусь у его кабинета. Он, наверно, принял меня за ненормальную, приказал выдать мне две справки — одна вместо удостоверения личности, о том, что я медсестра э/г 1614, вторая о том, что мне предоставлен отпуск на две недели. Но чтобы выехать из города, нужен пропуск, его-то он мне и не дал.
Я договорилась со своими ребятами, что они возьмут меня с собой. Бедные, им бы отдохнуть хоть немного, они же совсем не оправились от болезни, а у одного вынута часть лобной кости и видно, как пульсирует вещество мозга, его пальцем достаточно ткнуть, и конец.

Вот и прибыли мы в Ростов. Знакомо только название — громадными буквами — РОСТОВ-ДОН, остальное — развалины. Побродили с ребятами по городу — Энгельса начисто сметена с лица земли. Зашли к бабушке, попили чайку, и распрощалась я с ними. Они пошли в штаб фронта, я — в Новочеркасск.

«Операция Багратион». 24 дня мы были в эшелоне и вот прибыли в Белоруссию. Выгружаемся в Кричеве. Видно, здесь начнут лупить фрицев. Ведь это кратчайший путь был для них до Москвы, а для нас будет до Берлина.

Кричев, Быхов, Могилев — какой ужас, что здесь творится, не поддается никакому описанию, нужно увидеть своими глазами, но лучше бы никогда не видеть этого.
Все смешалось — леса, болота, комары, партизаны, тысячами выходящие из лесов, немцы, власовцы, мины, сожженные деревни, гарь, вонь и трупы, трупы, трупы…

Тысячи трупов в серо-зеленых и черных мундирах. Ими буквально устлана земля — разбросанные, стянутые в кучи. Где есть небольшой клочок освобожденной от трупов земли, она густо полита кровью, от нее исходит тошнотворный запах, и ползают белые черви. Временами кажется, что это сон, жуткий, кошмарный, хочется проснуться, но трупы не уходят. Освобождено от них только шоссе.

Вся наша рота спит в кювете. Больше негде — трупы и мины. А шоссе грохочет, утром не узнаем друг друга — черные, как негры, так заносит пылью. Оружие не разрешают выпускать из рук, в лесу полно немцев и власовцев. Стоит такая жуткая концентрированная вонь, что, кажется, не выдержишь и задохнешься.
Стоим в Бобруйске. Здесь большой лагерь военнопленных. С каждым часом число их увеличивается. Окруженная бобруйская группировка немцев постепенно уничтожается и берется в плен. По дороге без часовых тысячи немцев идут сами — солдаты и офицеры. Где ж их прежний блеск и величие?

Какая же пропасть между нами — советскими солдатами — и фашистами. Они своих ослабевших, отставших бросают на дороге, и в голову никому не приходит помочь им. Я шла навстречу этой колонне пленных, прошли они мимо, вид у них далеко не тот, что был в 41-м году. Один фриц ослабел и лег на обочине — не может идти, они его бросили, а кто-то из наших солдат положил перед ним полбулки хлеба и несколько стеблей зеленого лука.
Пленные рады, что остались в живых — Гитлер капут. Теперь будут притворяться, что всю жизнь об этом мечтали.

В ближайшей от нас деревне фашисты убили всех жителей. Уцелела годовалая девочка, но у нее прострелены обе ручки (верхняя треть плеча). Я делаю ей перевязки, ранки очень нехорошие, ее бы положить в госпиталь. Носит ее ко мне старушка, которая тоже спаслась совершенно случайно. Была в лесу, собирала ягоды, услышала автоматные очереди, думала, что кур пришли бить. А когда вошла в деревню, увидела, что всех до единого жителей убили. Живой осталась только эта девочка с простреленными ручками. Старушка рассказывала, что в некоторых деревнях эсэсовцы брали грудных младенцев, ломали о колено им позвоночник и бросали в колодец. Звери — и те не мучают жертву, убивают сразу. С кем же их можно сравнить? Вот поэтому нас радуют эти горы трупов, язык не поворачивается назвать их людьми.
Приехали в Осиповичи. До Минска остается 50км. Бог ты мой! Что же здесь творится! Все шоссе от Бобруйска до Осиповичей (вернее его обочины) уложено дохлыми фрицами. Стоит жара, они уже начали разлагаться. Дышать совершенно нечем. Тысячи и тысячи сдаются в плен.

Приехали на Березину. Красивая, тихая, задумчивая река, но берега ее осквернены трупами проклятых фашистов. Сотни плывут вниз по реке. Особенно много их в районе моста. На небольшом участке (примерно 20х20 м) их более трех тысяч трупов. Я сама их считала. Не верится, что столько можно уложить на таком клочке земли. Они лежат кучами по 10-15 штук. Отборные СС, чистокровные арийцы, они не хотели сдаваться в плен и решили пробиться из окружения.

Мост сохранился почти полностью, сгорели только деревянные строения. Его охраняла рота наших солдат, на нее-то и наткнулись фашисты. Рота полегла почти полностью, вот уж действительно насмерть стояли, но мост спасли. И еще на насыпи 6 сгоревших наших Т-34, люки не открываются, видно, там погибли и экипажи.
Нам нужно разминировать и восстановить мост. Полдня мы ползали со старшиной — искали место для кухни (трупы растаскивать некогда и некому). Показалось, что нашли все-таки, но тут же рядом лежат три громадных СС, и у одного из них, среднего, кинжал между лопатками по самую рукоятку.

Кухню все-таки поставили, сготовили обед, а есть никто не может. Даже те, кто и понятия не имел о брезгливости, только поднесут ложку ко рту — и рвота фонтаном. Так как на хорошее надеяться не приходится — с каждым часом становится все хуже — стали жечь костры из сырых деревьев, чтобы было больше дыма, становиться на колени и нос буквально засовывать в костер, и в этом дыму проглотить хоть пару ложек из котелка.

Вечером пробиралась от кухни к мосту следом за старшиной. Я что-то вечером стала плохо видеть, не могу найти места, чтобы поставить ногу и не наступить на труп. Он мне сказал, что рядом с ним лежит большой камень, чтобы я прыгнула на него. Я прыгнула (а это оказался голый живот фрица) и попала сапогом в какое-то месиво. Меня ужасно рвало. Других сапог у меня нет. Я привязала к сапогам бинт, окунула их в воду, другой конец бинта закрепила за мост, и они полоскались целую неделю. А сама босиком сидела на мосту, ходьбу ограничила до минимума, там же, на мосту и спала, пока не отмылись сапоги.

Победа. И вот наконец-то — долгожданная Победа! Меня почему-то душат слезы. День выдался какой-то непраздничный — серый, холодный, ветреный, сырой. Все готовятся к построению: чистят шинели, драят сапоги, пуговицы, пришивают подворотнички, проверяют оружие. Все как во сне — верится и не верится.
И вот наступил этот час — парадно-торжественным прямоугольником застыл наш 18 отдельный батальон, чеканят шаг наш знаменосец и ассистенты. Как-то невольно всматриваешься в лица своих товарищей — какие же они в этот час нашей Победы?
Я не увидела ни одного лица, которое выражало бы только безмерную, безудержную радость, как было ночью, когда дежурный по части начхим поднял батальон криком: «Победа!!! Война закончилась!» Все тогда, как с ума посходили от радости: полуодетые кричали, плакали, стреляли, обнимались, целовались, пускались в пляс.

Теперь эти лица были и торжественные, и радостные, и скорбные одновременно. Когда подполковник Безрук, читая приказ Верховного главнокомандующего, дошел до слов: Вечная слава героям, павших в боях за свободу и независимость нашей Родины! — не было ни одного лица, по которому бы не текли слезы. Мне казалось, что плакал и сам подполковник. Временами слышались всхлипывания и приглушенные рыдания, и никто не стыдился этих слез.
Это были первые часы мира. Так долго жданные и так дорого оплаченные.