Мне давно хотелось написать о том, как люди поют. Примерно, как птицы поутру в городе, выстроенном по замыслам северной столицы.
В этом городе — как в каждом — надо побродить. Продышаться им. И, если вы на горе, отчетливо видеть: справа — Бог, а слева — просвещение.

Что и кто такое Бог — понятно всем. Но что такое просвещение? Его всегда и везде довольно. И в каждом нашем движении оно обнаруживает себя: мы просвещенные, мы не от лукавого, нет, мы сами… с усами. И усы наши по всему миру провиты, нафабрены и надушены. И в усах наших — просвещенных — все другие тщания, включая все последующие тщения.
“Ну и что? — раздался крик. — А вам то какое?..”

Действительно…
Что творите, то и хотите. Или… Что хотите, то и творите. И с какой там стороны у вас Бог — нам доподлинно все равно — хоть снизу.
Да, впрочем, Бога нет. Есть кресты на шеях, и есть просвещение в дипломах разных цветов, но есть ли люди, несущие?..
Говоря военным языком, опорными пунктами Бога и просвещения и держится город, в котором ни околиц, ни окраин. Всё только начинается, ведь человечество всё еще подростковое: бросает его то в одно, то в другое.
Но живется — что в этом городе, что в любой российской слободе — трудно.

Многие и многие думают о том, что трудность — от трудности бытия. От того, что, вставая поутру, ты не можешь съесть намасленный коржик, а съедаешь всего-то одну печенюшку.
Но солнце встает. Разве этого мало? Оно отражается в боговых — нами построенных — черных куполах, скользит по фронтонам университета и приходит к нам. Оно успевает всё: и жить, и умирать. Почему же мы?..

Мы идем на концерт, на первый. Ветер гудит на всем белом свете, и дома подыгрывают ему своими крышами: хлопают, хлопают… кажется, улетят куда-то, где и не было никого. Но это — неправильно. Дома должны — к нам. А мы — к ним. И всем нам должно быть тепло.

Почему же иначе?
Всё перевернулось перед входом. И какие-то хмурые маскировочные люди нехотя пропустили нас не туда, о чём было сказано заранее, а в читальный зал университетской библиотеки, студенческой.
Было так, как для многих, надеюсь, бывало всегда. Выходили и пели. И лампы над нашими столиками склоняли свою главу, если она у них была.

В это время (думаю, немаловажное для людей, если вы еще оставили в душе такого рода разряд), в это время этажом ниже таскали кресла. Перед приездом министра всё и вся обязательно надо обновить. Звук был внушительный: как будто пьяные матросы из портового кабачка выкатывали бочки. Причем — непрерывно.
Всё можно переделывать всегда. Но вся…

Что поделать с этим? С тем, странным, что мир, перепоясанный, казалось, по-новому, все еще остается и нашим миром? Миром, в котором жить хочется. Или можется или не можется совсем?
Этот вопрос каждый решает сам. И выходящие на сцену, и сидящие в зале, и вбегающие с криками и замирающие на столешницах.
Всё есть, всё будет потому… ну я не знаю, почему. Потому, что замирает.

Прошло чуть меньше суток. И мы снова собрались вместе. Дети (я не буду их описывать, потому что бумаги не хватит) и взрослые (я не буду их описывать, потому что бумаги хватит; и не то, чтобы они хуже — что вы, но была в этом какая-то неестественность — обо всем, об одном и другом, хотели рассказать нам и дедушки и внуки).

Стоп! В этом ли дело?
До конца действа нас мало досидело. Но что такое дело?
Я не знаю… Но постараюсь вам ответить.
Дело — это дети.
Они выходили на сцену. Их объявляли — одного за другим. Они выходили и читали. У меня, постепенно начали краснеть все места, которые называются ушами. И, если я умею думать, я подумал: “Боже мой! Ты считал, что можешь что-то? На вот тебе — выкуси. Девочка пятнадцати лет выходит и без всякой дрожи в голосе сообщает тебе: я жизнь перелистала”.

А мне — куда?
На выход.
Город лежал всё тот же, сочиненный прямо с утра, как Питербурх.
Ветер по-прежнему, как те, кто нами пытается управлять, хотел свалить всех. Глупая затея. Свалить всех. Свалишь всех, тогда кого же валить или кем управлять?

И я пошел широченными улицами, по которым ветер гонял кульки и прочие невозможности. Мне навстречу попадались люди. Когда молодые и обнимающиеся, я мысленно спрашивал их: “А это вы как? На этом свете?”. И сам себе отвечал: “Просто так. Просто жизнь. Она творится изначально”.

Я не собиратель коллекций и ценностей. Если мне будет позволено, я — видетель этого мира, к тому же, не способный увидеть всё.
Но эти дети… их стихи…глаза и прекрасные детские ноги, возвышающиеся на сцене.

Я видел всё, но сияли только глаза, овеваемые волосами. Я слушал то, о чем они говорят, и думал: “Что же нам в России делать? Кроме бизнеса и политики — двух ипостасей (нет, это слово нельзя в этот разряд) двух торжищ?”.
Может быть, растить детей? Таких — говорящих?